Петр Великий, его наружность, привычки, образ жизни и мыслей, характер

«…Петр Великий по своему духовному складу был один из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы понять их.

Петр был великан, без малого трех аршин ростом, целой головой выше любой толпы, среди которой ему приходилось когда-либо стоять. Христосуясь на пасху, он постоянно должен был нагибаться до боли в спине. От природы он был силач; постоянное обращение с топо­ром и молотком еще более развило его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку сереб­ряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету (…).Одиннадцатилетний Петр был живым красивым мальчиком, как описывает его иноземный посол, пред­ставлявшийся в 1683 г. ему и его брату Ивану. Между тем как царь Иван в мономаховой шапке, нахлобученной на самые глаза, опущенные вниз и ни на кого не смотревшие, сидел мертвенной статуей на своем сереб­ряном кресле под образами, рядом с ним на таком же кресле в другой мономаховой шапке, сооруженной по случаю двоецария, Петр смотрел на всех живо и самоуверенно, и ему не сиделось на месте. Впоследствии это впечатление портилось следами сильного нервного рас­стройства, причиной которого был либо детский испуг во время кровавых кремлевских сцен 1682 г., либо слишком часто повторявшиеся кутежи, надломившие здоровье еще не окрепшего организма, а вероятно, то и другое вмес­те. Очень рано, уже на двадцатом году, у него стала трястись голова и на красивом круглом лице в минуты раздумья или внутреннего волнения появлялись безо­бразившие его судороги. Все это вместе с родинкой на правой щеке и привычкой на ходу широко размахивать руками делало его фигуру всюду заметной (…).Непривычка следить за собой и сдерживать себя со­общала его большим блуждающим глазам резкое, иног­да даже дикое выражение, вызывавшее невольную дрожь в слабонервном человеке (…).Петр ни в чем не терпел стеснений и фор­мальностей. Этот властительный человек, привыкший чувствовать себя хозяином всегда и всюду, конфузился и терялся среди торжественной обстановки, тяжело ды­шал, краснел и обливался потом, когда ему приходилось на аудиенции, стоя у престола в парадном царском об­лачении, в присутствии двора выслушивать высокопар­ный вздор от представлявшегося посланника. Будничную жизнь свою он старался устроить возможно проще и де­шевле. Монарха, которого в Европе считали одним из самых могущественных и богатых в свете, часто видали в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных собст­венной женой или дочерьми. Дома, встав с постели, он принимал в простом стареньком халате из китайской нанки, выезжал или выходил в незатейливом кафтане из толстого сукна, который не любил менять часто; летом, выходя недалеко, почти не носил шляпы; ездил обыкно­венно на одноколке или на плохой паре и в таком каб­риолете, в каком, по замечанию иноземца-очевидца, не всякий московский купец решился бы выехать. В торже­ственных случаях, когда, например, его приглашали на свадьбу, он брал экипаж напрокат у щеголя сенатского генерал-прокурора Ягужинского. В домашнем быту Петр до конца жизни оставался верен привычкам древ­нерусского человека, не любил просторных и высоких зал и за границей избегал пышных королевских двор­цов. Ему, уроженцу безбрежной русской равнины, бы­ло душно среди гор в узкой немецкой долине. Странно одно: выросши на вольном воздухе, привыкнув к просто­ру во всем, он не мог жить в комнате с высоким потол­ком и, когда попадал в такую, приказывал делать искус­ственный низкий потолок из полотна. Вероятно, тесная обстановка детства наложила на него эту черту (…). При Петре не видно было во дворце ни камергеров, ни камер-юнкеров, ни дорогой посуды. Обыкновенные рас­ходы двора, поглощавшие прежде сотни тысяч рублей, при Петре не превышали 60 тысяч в год. Обычная при­слуга царя состояла из 10—12 молодых дворян, боль­шею частью незнатного происхождения, называвшихся денщиками. Петр не любил ни ливрей, ни дорогого шитья на платьях. Впрочем, в последние годы Петра у второй его царицы был многочисленный и блестящий двор, уст­роенный на немецкий лад и не уступавший в пышности любому двору тогдашней Германии. Тяготясь сам цар­ским блеском, Петр хотел окружить им свою вторую же­ну, может быть для того, чтобы заставить окружающих забыть ее слишком простенькое происхождение.

Ту же простоту и непринужденность вносил Петр и в свои отношения к людям; в обращении с другими у не­го мешались привычки старорусского властного хозяи­на с замашками бесцеремонного мастерового. Придя в гости, он садился, где ни попало, на первое свободное место; когда ему становилось жарко, он, не стесняясь, при всех скидал с себя кафтан. Когда его приглашали на свадьбу маршалом, т. е. распорядителем пира, он ак­куратно и деловито исполнял свои обязанности; распо­рядившись угощением, он ставил в угол свой маршаль­ский жезл и, обратившись к буфету, при всех брал жар­кое с блюда прямо руками. Привычка обходиться за столом без ножа и вилки поразила и немецких принцесс за ужином в Коппенбурге. Петр вообще не отличался тонкостью в обращении, не имел деликатных манер. На заведенных им в Петербурге зимних ассамблеях, среди столичного бомонда, поочередно съезжавшегося у того или другого сановника, царь запросто садился иг­рать в шахматы с простыми матросами, вместе с ними пил пиво и из длинной голландской трубки тянул их ма­хорку, не обращая внимания на танцевавших в этой или соседней зале дам. После дневных трудов, в досужие ве­черние часы, когда Петр по обыкновению или уезжал в гости, или у себя принимал гостей, он бывал весел, об­ходителен, разговорчив, любил и вокруг себя видеть ве­селых собеседников, слышать непринужденную беседу за стаканом венгерского, в которой и сам принимал уча­стие, ходя взад и вперед по комнате, не забывая своего стакана, и терпеть не мог ничего, что расстраивало та­кую беседу, никакого ехидства, выходок, колкостей, а тем паче ссор и брани; провинившегося тотчас наказы­вали, заставляли «пить штраф», опорожнить бокала три вина или одного «орла» (большой ковш), чтобы «лишне­го не врал и не задирал». (…).

Но добрый по природе как человек, Петр был груб как царь, не привыкший ува­жать человека ни в себе, ни в других; среда, нам уже знакомая, в которой он вырос, и не могла воспитать в нем этого уважения. Природный ум, лета, приобретен­ное положение прикрывали потом эту прореху молодо­сти; по порой она просвечивала и в поздние годы. Люби­мец Алексашка Меншиков в молодости не раз испыты­вал на своем продолговатом лице силу петровского кулака. На большом празднестве один иноземный артил­лерист, назойливый болтун, в разговоре с Петром рас­хвастался своими познаниями, не давая царю выгово­рить слова. Петр слушал-слушал хвастуна, наконец, не вытерпел и, плюнув ему прямо в лицо, молча отошел в сторону. Простота обращения и обычная веселость де­лали иногда обхождение с ним столь же тяжелым, как и его вспыльчивость или находившее на него по време­нам дурное расположение духа, выражавшееся в изве­стных его судорогах. Приближенные, чуя грозу при виде этих признаков, немедленно звали Екатерину, которая сажала Петра и брала его за голову, слегка ее почесы­вая. Царь быстро засыпал, и все вокруг замирало, пока Екатерина неподвижно держала его голову в своих ру­ках. Часа через два он просыпался бодрым, как ни в чем не бывало. Но и независимо от этих болезненных при­падков прямой и откровенный Петр не всегда бывал деликатен и внимателен к положению других, и это пор­тило непринужденность, какую он вносил в свое обще­ство. В добрые минуты он любил повеселиться и пошу­тить, но часто его шутки шли через край, становились неприличны или жестоки. В торжественные дни летом в своем Летнем саду перед дворцом, в дубовой рощице, им самим разведенной, он любил видеть вокруг себя все высшее общество столицы, охотно беседовал со светски­ми чинами о политике, с духовными о церковных делах, сидя за простыми столиками на деревянных садовых ска­мейках и усердно потчуя гостей, как радушный хозяин. Но его хлебосольство порой становилось хуже демьяно­вой ухи. Привыкнув к простой водке, он требовал, чтобы ее пили и гости, не исключая дам. Бывало, ужас прони­мал участников и участниц торжества, когда в саду по­являлись гвардейцы с ушатами сивухи, запах которой широко разносился по аллеям, причем часовым при­казывалось никого не выпускать из сада (…).

Но Петр от природы не был лишен средств создать себе более приличные развлечения. Он, несомненно, был одарен здоровым чувством изящного, тратил много хло­пот и денег, чтобы доставать хорошие картины и статуи в Германии и Италии: он положил основание художественной коллекции, которая теперь помещается в петер­бургском Эрмитаже. Он имел вкус особенно к архитек­туре; об этом говорят увеселительные дворцы, которые он построил вокруг своей столицы и для которых выпи­сывал за дорогую цену с Запада первоклассных масте­ров, вроде, например, знаменитого в свое время Леблона, «прямой диковины», как называл его сам Петр, сманивший его у французского двора за громадное жа­лованье. Построенный этим архитектором петергофский дворец Монплезир, со своим кабинетом, украшенным пре­восходной резной работой, с видом на море и тенистыми садами, вызывал заслуженные похвалы от посещавших его иностранцев. Правда, незаметно, чтобы Петр был лю­бителем классического стиля; он искал в искусстве лишь средства для поддержания легкого, бодрого расположе­ния духа; упомянутый его петергофский дворец украшен был превосходными фламандскими картинами, изобра­жавшими сельские и морские сцены, большею частью за­бавные. Привыкнув жить кое-как, в черной работе, Петр, однако, сохранил уменье быть неравнодушным к иному ландшафту, особенно с участием моря, и бросал боль­шие деньги на загородный дворец, с искусственными тер­расами, каскадами, хитрыми фонтанами, цветниками и т. п. Он обладал сильным эстетическим чутьем; толь­ко оно развивалось у Петра несколько односторонне, со­образно с общим направлением его характера и образа жизни. Привычка вникать в подробности дела, работа над техническими деталями создала в нем геометриче­скую меткость взгляда, удивительный глазомер, чувство формы и симметрии; ему легко давались пластические искусства, нравились сложные планы построек; но он сам признавался, что не любит музыки, и с трудом пе­реносил на балах игру оркестра (…).

(…) Несчастье Петра было в том, что он остался без всякого политического сознания, с одним смутным и бессодержательным ощущением, что у его власти нет границ, а есть только опасности (…).

Вся преобразовательная его деятельность направлялась мыслью о необходимости и всемогуществе властного принуждения; он надеялся только силой навязать народу недостающие ему блага и, следовательно, верил в возможность своротить народ­ную жизнь с ее исторического русла и вогнать в новые берега. Потому, радея о народе, он до крайности напря­гал его труд, тратил людские средства и жизни безрасчетно, без всякой бережливости. Петр был честный и искренний человек, строгий и взыскательный к себе, спра­ведливый и доброжелательный к другим; но по направ­лению своей деятельности он больше привык обращать­ся с вещами, с рабочими орудиями, чем с людьми, а по­тому и с людьми обращался, как с рабочими орудиями, умел пользоваться ими, быстро угадывал, кто на что го­ден, но не умел и не любил входить в их положение, бе­речь их силы, не отличался нравственной отзывчивостью своего отца. Петр знал людей, но не умел или не всегда хотел понимать их. Эти особенности его характера пе­чально отразились на его семейных отношениях. Вели­кий знаток и устроитель своего государства, Петр плохо знал один уголок его, свой собственный дом, свою семью, где он бывал гостем. Он не ужился с первой женой, имел причины жаловаться на вторую и совсем не поладил с сыном, не уберег его от враждебных влияний, что при­вело к гибели царевича и подвергло опасности самое существование династии

Так Петр вышел непохож на своих предшественников, хотя между ними и можно заметить некоторую генетиче­скую связь, историческую преемственность ролей и ти­пов. Петр был великий хозяин, всего лучше понимавший экономические интересы, всего более чуткий к источни­кам государственного богатства. Подобными хозяевами были и его предшественники, цари старой и новой дина­стии; но те были хозяева-сидни, белоручки, привыкшие хозяйничать чужими руками, а из Петра вышел под­вижной хозяин-чернорабочий, самоучка, царь-масте­ровой…»