Защита Игнатия в ответ на заявления его противников

В свою защиту Игнатий станет отрицать, что он требует одной только харизмы и «угашает Дух». Прежде всего он настаивал бы с намеком на Пятидесятницу Иоанна, что пресвитерам отведено должное место в его модели епископальной церкви, как тем, кто в согласии с одним епископом «исполнены Духом» и занимают место апостолов:

Лука уверял свою общину в Малой Азии, что «учение апостолов», которое было в самом начале уже отдаленного золотого века церковного единства, может быть среди них в конце I века. Игнатий также уверяет церковь в Магнезии вскоре после этого, что то же самое учение, хотя и не уточненное, может быть с ними «в конце», как оно было «в начале». Он смог дать ту же самую гарантию и церкви в Антиохии Сирийской перед своим отъездом.

Игнатий обращается здесь к образу сплетенного из листьев мирта «венка», позолоченного и возложенного на голову атлета или музыканта, победившего в соответствующих соревнованиях. Пресвитеры окружают с двух сторон сидящего в центре епископа, однако они — исполненный Духом «круг», или «венок». Кроме того, они представляют апостолов в горнице, куда, согласно Иоанну, воскресший Христос пришел вечером в день своего воскресения:

Игнатий истолкует значение помазания Иисуса неизвестной женщиной незадолго до его смерти[98] в свете этого дуновения Христа в данном отрывке: «Господь для того принял миро на главу Свою, чтобы вдохнуть в церковь нетление»[99]. Игнатий вполне мог ответить своим критикам в Антиохии, что он сохранил власть исполненного Духом апостольского совета пресвитеров в своей новой модели церковного устройства. Харизматические апостолы из Дидахе были включены в его новое, находящееся в гармонии целое (homonoia).

Но не был ли единый епископ, достоинством которого было его молчание, а не харизматические проявления, бледной тенью истинной духовной власти и не был ли единый епископ в любом случае опровержением духовного служения как такового? Не должны ли епископы или единый епископ, презираемый теми, к кому обращается составитель Дидахе, достигать «согласия» (homonoia) с харизматическим служением (или даже «подчинить его», если кому это выражение больше нравится), даже если это служение назначено советом пресвитеров, а не возникло спонтанно? Игнатию необходимо было ответить на эти вопросы, если его обвинение было подобно тому, что высказывается автором Третьего Послания Иоанна или Ермом против таких личностей.

Ответ Игнатия заключался в том, что он не просто говорил о себе как о едином епископе, но и как об обладателе харизмы и показал, как его модель церковного устройства положила конец раздорам в церкви в Антиохии Сирийской под вдохновением пророческого Духа. Он вполне мог сказать в Антиохии то же, что он говорит филадельфийцам:

Игнатий, оказывающийся теперь под конвоем в Филадельфии, очевидно не в том положении, чтобы высокомерно утверждать принцип иерархии с единым епископом во главе. В Антиохии, до вмешательства гражданской власти, Игнатий без сомнения казался более хвастливым, если не «чересчур умным», когда говорил о харизматическом вдохновении для единого епископа, который положит конец произвольному харизматическому служению.

Как и церковь в Антиохии Сирийской, Филадельфийская церковь была настолько разделена, что Игнатий не мог назвать по имени епископа, пресвитеров и дьяконов в этой церкви, как он делал в отношении других церквей, которым писал. Насколько он понимал, его обвиняли в покровительстве одной из сторон, которую он наставлял в искусстве полемики с оппонентами. Но он и не нуждался в такой информации: все это он уже видел в Антиохии еще до судебного разбирательства с ним и его осуждения. И как и там так и здесь, его внешность загадочно изменяется, как и его голос, так что он «громко возвещал, сильным голосом говорил, голосом Божьим» о своей поддержке разделений посредством иерархии с единым епископом во главе. Он утверждает, что такая иерархия не была его собственным изобретением, и он «не знал о том от плоти человеческой». В Антиохии его противники также могли обвинить его в плотских интригах против духовного служения, но ввиду его речи в Духе, именно они угашали голос Духа, желая «ввести [его] в заблуждение по плоти».

Игнатий производил странное впечатление в глазах антиохийской общины, и мы можем посочувствовать им. Он не был таким епископом, с которым люди комфортно чувствовали бы себя на приеме в саду Букингемского дворца. Склонный в ходе горячей перепалки перемениться во внешности и в голосе, он начинал говорить «в Духе». Он отстаивал тайные откровения в поддержку своей спорной политики, предлагаемой церкви для принятия. Как он говорит траллийцам, смиренно принимая обвинения его в напористой гордости при убеждении в необходимости иметь только одного епископа:

Также он мог утверждать, что подобное большинство в Антиохии напало на него и отдало в руки гражданских властей. Те, кто «разжигает вражду» против него, в действительности «мучили» его руками римского магистрата.

В Антиохии были и те, кто, находясь в меньшинстве, поддержали его, и там, еще свободный и уважаемый, он был в опасности впасть в тщеславие, а потому он стремился смирять себя ввиду их лести. Большинство в нападках на него были одержимы завистью, как и теперь в Траллах. Но здесь он обращался к ним буквально в цепях, и теперь он окружен не восхищенными сторонниками, а отрядом солдат, «десятью леопардами», которые стерегут его, грубо говорят с ним и секут его. Как они теперь могут обвинять его в хвастовстве?

При этом он все еще ведет себя странно, как находящийся под вдохновением Духа и способный разразиться дальнейшими новыми откровениями.

Так у нас появляется картина того, каким Игнатий выглядел бы для своих современников в Антиохийской церкви. Вслед за своим вдохновенным высказыванием в Филадельфии он говорит о глубокой преданности достижению единства в разделенной общине: «Итак, я делал свое дело, как человек, предназначенный к единению. Где разделение и гнев, там Бог не обитает»[102].

Однако его антиохийские современники не желали иметь ничего общего с единым епископом, вокруг которого такое единство могло бы быть достигнуто. Их не убеждала идея единого епископа, как было в случае с епископом Эфеса Онисимом, который своим молчанием внушил страх и навел порядок в хаотичной глоссолалии харизматического служения намного более эффективно, чем исполненный Духом совет старейшин, называемый пресвитериат[103]. Также и епископ Филадельфии, по мнению Игнатия, трудно принимаемый в хаотично разделенной общиной, не стал бы для антиохийцев убедительной молчаливой заменой тех харизматических служителей, которые, по их мнению, не «говорили пустое», но были истинным голосом Духа, данного всем, а не одному человеку[104].

Большинство не было впечатлено утверждениями Игнатия о себе как о едином епископе на основе харизматического излияния Духа, который подходил бы служителям одной большой группы, а другой с исполненным Духом пресвитериатом пытался управлять. Они видели гордого соперника с его собственной группой льстивых приспешников, тогда как он в свою очередь осуждал их за то, что они завидовали ему. Еще больше их не удовлетворяла его попытка смягчить свои предложения обращением к светской, языческой политической риторике, с ее представлением о homonoia. Они обвиняли друг друга в «разжигании вражды» относительно его предложений, и таким образом напряжение возрастало внутри большой и растущей христианской общины. Звуки неутихающего спора, если не более сильные выражения возмущения в общине, отразились в языческом, гражданском обществе. Вмешался римский судья, и после судебного разбирательства Игнатия поспешно послали как заключенного под конвоем в Рим, где его должны были бросить на растерзание дикими зверями на арене. Казалось, Игнатий проиграл… или нет?

В следующей главе из некоторых слов Игнатия мы поймем, что коллективное настроение представителей христианского сообщества претерпело изменение. Они хотели положить конец разрастающемуся конфликту между различными группами, вызванному заявлениями Игнатия о себе как о едином епископе, который в согласии (homonoia) с пресвитерией и дьяконами один мог прекратить разделения. Однако они желали, чтобы он просто отступился от своих требований, а не был арестован и осужден на растерзание дикими зверями. Кроме того, несмотря на его удаление, не решились старые проблемы внутреннего конфликта в церковном управлении между харизматическими и выборными епископами (как группой) или пресвитерами.

Стало ли это результатом коллективного чувства вины ввиду ареста и предстоящей судьбы Игнатия или же все произошло из‑за усталости от внутренней борьбы, однако настроение церкви в Антиохии быстрого переменилось. Казалось, что «безальтернативный» аргумент Игнатия относительно нужды в едином епископе по примеру модели Петра из Евангелия от Матфея наконец возобладал. Игнатия, как мы увидим, держали в курсе развивающейся ситуации благодаря обмену письмами, другим контактам, очевидно, традиционно дозволяемым осужденным преступникам в пути.

Мы увидим в этих письмах в следующей главе, как Игнатий продолжал влиять на ситуацию в Антиохии и в церквах Малой Азии, которые связывались с ним, посылая своих представителей и материальную поддержку. Эти письма являются свидетельством развивающегося богословия и церковного управления и феномена мученичества, выраженного как в письменной форме, так и в размышлениях, и в самой пластике передвижения конвоируемого мученика.

Мы будем утверждать, что это богословие выросло на почве языческого политического богословия греческих городов–государств Малой Азии, которые в это время были также заняты процессом самоопределения и единства своей культуры в противовес римской имперской власти. Как отмечалось ранее, это движение известно как Вторая софистика, и христианство по модели Игнатия в своих поисках общего богословского концепта христианского единства должно было питаться силой убедительной логики и общих устремлений этого движения.