Риторика Игнатия во время мученической процессии

Поскольку Игнатия увели под вооруженной охраной, можно задаться вопросом, откуда он получил информацию и как он мог организовать свою мученическую процессию таким образом. К Игнатию наверняка разрешали доступ посетителей, которые могли присоединиться к нему и сопровождать его: они в конце концов обеспечивали его путь материально, «во всем успокаивали» его. Это значит, что они обеспечили его прожиточное пособие, что охранники иначе должны были сделать из собственных средств, и в любом случае, как повелось, посетители материально благодарили их. В результате того, что одни посетители приходили и уходили, хотя некоторые остались, Игнатий мог посылать и получать письма через курьеров.

Мы видели, что когда конвой Игнатия последовал северным маршрутом через Малую Азию в Смирну, где был епископом Поликарп, три церкви, которые Игнатий не смог посетить, ответили на его посыльных тем, что направили к нему епископов Они- сима (Эфес), Дамаса (Магнезия), и Полибия (Траллы) вместе с некоторыми пресвитерами и дьяконами и материальной поддержкой («успокоением»), которую они доставили. Однако представители их клира не были единственными участниками, присоединившимися к его окружению. У него наверняка были контакты с церковью в Антиохии, и дьякон Рей Агафопод, был одним из его сторонников, пришедших оттуда, как Филон из Киликии. Тот факт, что письма в Эфес, Траллы и Магнезию сохранились в собрании корпуса Поликарпа, не означает, что это были единственные письма, которые Игнатий написал церквам, окруженный стражниками, и при этом они не были единственными церквами, пославшими своих представителей к мученику.

Когда Игнатий просит об избрании одного дьякона как посла, чтобы поздравить церковь в Антиохии с восстановлением «мира», он замечает, что не только они это сделают: «Если вы хотите, то это не невозможно для вас ради имени Божьего: так как ближайшие церкви уже послали епископов и некоторые — пресвитеров и дьяконов»[117]. Послание Игнатия, сказанное, записанное и воплощенное в жизнь, должно распространиться по большой территории. Прежде чем покинуть Троаду на корабле в Неаполь, Игнатий говорит Поликарпу:

Так как я, по причине внезапного, по воле начальства, отплытия из Троады в Неаполь, не мог написать ко всем церквам, то к ближайшим церквам напишешь ты, как знающий волю Божью, чтобы и они сделали то же самое. Кто может, отправили бы посланников, а другие отправили бы письма чрез посланных тобою[118].

Как другие люди смотрели на распространение писем, передаваемых в разные места с посыльными?

Лукиан Самосатский, языческий сатирик, высмеивающий разных персонажей и их выходки в Малой Азии того времени, сделал вскоре после этого (ок. 165) набросок жизни одного человека по имени Перегрин, который, подобно хамелеону, менял свои убеждения и некоторое время был руководителем одной из христианских общин. Когда Лукиан описывает Перегрина, он наделяет его многими характеристиками Игнатия, типичными для заключенного в тюрьму христианского мученика. Приведем отрывок, в котором Лукиан описывает преданность посетителей Перегрина в тюрьме и свидетельствует об их свободном доступе к заключенным, как только они дадут взятку, и об огромной поддержке, оказываемой узникам:

 

 

Таким образом, по Лукиану, к осужденному узнику собиралась разношерстная команда вдов и сирот, с некоторыми «главарями» общины, которые находились в очень близком контакте с ним, предлагали взятки и подарки, и относились к заключенному с благоговейным почтением. Игнатию же нужно было облечь сопровождавшую его процессию в другие «одежды».

Как мы уже видели, Игнатий охарактеризовал свою мученическую процессию как жертвенную, где ему отводилась роль козла отпущения, которого вскоре принесут в жертву на языческом алтаре в Риме. Но как он понимал роли тех, кто присоединился к этой процессии от различных церквей, доставляя его письма и ответные сообщения?

Как осужденного узника его вели вдоль официального имперского пути, приготовленного для военных и других общественных чиновников, путешествующих по делам империи, однако в случае Игнатия он был заключенным под стражей. Этот путь называли cursus publicus (на греческом языке, dromos demosios). По этому пути проезжали многие чиновники второго ранга, посыльные с письмами от императора или от самоуправляемых местных городов–государств Малой Азии, которые сообщали о своих постановлениях имперским властям. Курьеров, обслуживающих переписку, назвали «скороходами» или «гонцами» (hemmxlromoï)[120].

Также по cursus publicus прибывали послы из различных городов- государств Малой Азии. Эти послы могли иногда приходить в Рим, чтобы получить честь для своего города в основании храма культа императора, в котором поклонялись умершим и обожествленным императорам прошлого и их семьям. Они обычно несли копии постановления гражданского сообщества, ekklesia, которое подавало прошение об одобрении императором основания такого культа. По тому же самому cursus publicus они возвращались, а затем несли новое постановление, выражающее их «общую радость», если решение императора было положительным[121]. Послы также договаривались о соглашениях между двумя городами–государствами, подобными соглашениям homonoia.

Примерно через двадцать лет после традиционной даты мученичества Игнатия была выпущена серия монет, связанная с документацией, ознаменовавшей соглашение, заканчивающее спор между соперничающими городами, который, возможно, касался спорной территории, или даже точного официального статуса города в порядке очередности или уважении. Примером последнего случая был спор между Эфесом, Смирной и Пергамом во время правления Антония Пия (138–161). Их спор был вызван тем, кому из этих городов было позволено использовать звание «Первого и дважды neokoros Азии» и кто, таким образом, мог утверждать, что сначала ему дали разрешение быть Neokoros (хранителем храма) культа императора[122].

Как мы уже видели, homonoia была также лозунгом для Игнатия и относилась к свободно достигнутому согласию между равными самостоятельными людьми или городами[123]. Такие споры решались через послов, которые в конечном итоге понесут совместно отчеканенные монеты, с изображенными на них божествами–покровителями обоих городов, празднующих мир или homonoia между этими двумя городами. Соглашение закрепляли посредством sunthusia или «совместной жертвы». Мученическая процессия Игнатия, к которой присоединяются церковные послы с ее жертвой козла отпущения, становилась таким образом sunthusia или совместной жертвой, создающей homonoia между разделенными христианскими общинами[124].

Игнатий использовал понятие официального курьера или «скорохода», чтобы охарактеризовать тех, кто приезжает из церквей и возвращается туда с письмами и другими сообщениями. Он также расценивает их как послов.

В нашем распоряжении нет письма, написанного Игнатием его церкви в Антиохии сирийской, но он сообщает, что у него была связь с ней через христианских «скороходов» и «послов». Они принесли официальную резолюцию, переданную антиохийской церковью, ekkksia, точно так же, как ее тезка, городская ekklesia города–государства, передала бы через избранного посла резолюцию другому городу, чтобы объявить свою homonoia (согласие). Смирнянам Игнатий пишет:

 

 

Точно так же и в то же самое время он пишет филадельфийцам:

 

 

В своем письме к Поликарпу Игнатий использует образ «гонца» и называет его «Божьим гонцом» (theodromos). Вот как он говорит:

 

 

Таким образом, Игнатий, став жертвой козла отпущения, смог достичь мира в Антиохии, которого ему не удавалось достичь, пока находился на свободе. Его требование единственного епископа на вершине иерархии было причиной внутреннего конфликта в церкви, и привело к его смещению и последующей казни через растерзание дикими зверями на арене в Риме.

Так как представители этой церкви выступили против модели церковного управления, которую он защищал, и стали причиной его злоключений, теперь они должны были принять коллективную вину за то, что сделали его козлом отпущения. Своим мученичеством Игнатий лишил их желания продолжать раздор. Теперь они воссоединялись благодаря этой жертве и разделенным церквам Малой Азии, представители которых присоединялись к процессии Игнатия, подтверждая свое принятие его модели церковного устройства. Игнатий берет понятие «жертвы козла отпущения» (peripsema) из ветхозаветной типологии и соединяет его с языческим и эллинистическим понятием совместной жертвы или sunthusia. Его мученическая процессия, во время которой он посылает и принимает послов церквей, похожа на процессию, достигающую своей кульминации в sunthusia, когда заключается соглашение homonoia между соперничающими городами–государствами. У церквей, наподобие Смирнской, теперь был епископ Поликарп, который для Игнатия был больше, чем просто пресвитер с поддерживающими его пресвитерами. И Игнатий мог поддерживать такое неослабевающее единство (или «неослабевающую любовь»), чтобы заверить в Антиохии всех, кто сомневался, что они правильно действовали, когда стали сообразовываться с его новой моделью управления.

Образ Игнатия, автора письма еще ко многим церквам кроме тех, письма к которым сохранились, а так же Игнатия как епископа- мученика, проповедующего свою жертву так, что это может восприниматься чем‑то ненормальным, снова находит отражение в сатире Лукиана о Перегрине Протее. Перегрин совершает самоубийство, бросаясь в свой погребальный костер на Олимпийских играх в Афинах, но уже как философ–киник, а не как один из христианских руководителей. Однако в качестве прелюдии к такому самовольному мученичеству Протей разослал письма почти во все именитые города с заветами, увещаниями и законами. Для передачи их он назначил несколько из своих товарищей посланниками, назвав их «вестниками мертвых» (nekrangeloi) и «бегунами преисподней» (nerterodromoi)[128].

Лукиан наверняка слышал о постановке Игнатием своей мученической процессии и о его использовании специально придуманного термина theodromos вместо обычного hemerodromos. Лукиан заменяет его собственным изобретенным словом: они были не «Божьими гонцами», что бы это ни значило, а скорее ввиду его занятости театральной постановкой своей смерти, nerterodromoi или «гонцами преисподней». Точно так же специально придуманное Игнатием слово theopresbeutai, или «божественные послы» (вместо простого presbeutai) сатирик Лукиан заменил термином собственного производства. Странно звучащие theopresbeutai Игнатия — не «послы» (presbeutai) в каком бы то ни было смысле, для него это всего лишь nekrangeloi — «посланники мертвых».

Игнатий был убежден, что его послания, как и его посланники, будут созидать церковное единство, подобное созиданию имперского единства, которого, в согласии или homonoia, достигали языческие города–государства. Таким образом, у официальных представителей ekklesia Игнатия наверняка были прообразы в лице имперских «послов» и «гонцов», по официальным делам передвигающихся по имперским дорогам, cursus publicus, предназначенному, как было отмечено ранее, для использования военными и общественными чиновниками. В случае Игнатия, его спутникам разрешили использовать cursus publicus, как если бы они были частью официальной процессии с заключенным. Они были разношерстной компанией из вдов, сирот и руководителей разных общин, которые приносили взятки его страже. Однако Игнатий рассматривает сопровождающих его как славную имперскую процессию, посредством которой епископ с востока противостоит империи на западе, шествуя к своему жертвоприношению на арене в Риме:

 

 

Следовательно, жертвенная процессия, сопровождающая жертву козла отпущения, посредством которой она достигает homonoia, не просто стала орудием мира в Антиохии и согласия со многими христианскими общинами в Малой Азии — она преобразилась в образ христианского единства, чтобы с его помощью противостоять имперской власти и полностью изменить римские языческие политические ценности:

 

 

Именно так Игнатий это объясняет церквам Малой Азии, с которыми он поддерживал связь, чтобы они присоединились к его окружению. Он обращается к христианским группам, переживавшим в своих церквах то же отсутствие единства, что и в Антиохии, чтобы они объединили свои усилия против внешнего противника. Создание общего врага — обычная стратегия лидеров, желающих объединить расколотое общество. Так, в 1095 г. Римский папа Урбан II, желая объединить Западную Европу, разделенную по вопросу о полномочиях церкви и государства в назначении на должность епископов и духовенства, объявил первый крестовый поход, чтобы поддержать преследуемых христиан на Святой Земле. Для этого был найден общий враг — неверные мусульмане, крестовый поход против которых должен был объединить расколотую Европу вокруг папской власти.

Игнатий использовал схожую стратегию, однако формой его стратегии был образ мученика, жертвы козла отпущения, объединяющей разделенную общину в коллективной вине за то, что в итоге заставило их принять его особое определение церковного единства. Образ противостояния имперской власти как образ единства должен был быть соотнесен с образом жертвы козла отпущения, которая привела к единству в Антиохии и в последующей процессии в Рим. У этой жертвы был аналог в политической риторике Малой Азии и греческого Востока в движении Второй софистики: процессия Игнатия походила на языческую sunthusia, или совместную жертву, отмечающую конец соперничества в соглашении homonoia. Однако в христианском контексте главным условием соглашения становится принятие игнатиевской модели иерархии, сосредоточенной на епископе как единственном главе.

Использование церковных послов, избранных объявить, что церковь Антиохии обрела свой мир в трехчастном управлении, должно было также подготовить путь для его жертвенной процессии в Рим, чему они и способствовали:

 

 

Как мы теперь понимаем, они «отправились прежде» как послы процессии, продвигающейся к победоносному мученичеству на арене.

Мы видели, что одной из функций послов по созиданию мира, или по обеспечению соглашения homonoia, было объявление мира и празднование совместной жертвы (sunthusia) между двумя или больше городами, соперничество которых теперь было закончено. Мученическая процессия жертвы козла отпущения началась как средство для восстановления мира в церкви Антиохии. Но по мере того как другие церкви теперь присоединялись к ней, они так же участвовали через своих официальных послов или гонцов в этой жертве и присоединялись к единству, которое она закрепляла. Поскольку тех, кто прибыл, рассматривали как послов, они воспринимались не сами по себе, а как представители своих общин, участвовавших в их действии по укреплению единства. Через своих послов церкви, «которые не находились на пути… плотского странствования»[132] Игнатия, все равно, можно сказать, сопровождали его в лице представителей своего клира, то есть, «шли передо мной» и «вели меня по пути из города в город». Как послы они объявляли в церквах предлежащих городов достоинства и значение жертвы козла отпущения, в процессии которой они теперь продвигались.

Разделения не были характеристикой одной только церкви в Антиохии. Эта тенденция распространилась, может быть, и в меньшей степени, из Сирии по всей Малой Азии. Когда Игнатий утверждает трехчастную иерархию, он входит в сферу политической риторики, согласно которой то, во что верят, — это то, что есть на самом деле. В представлении Игнатия теперь разделение и ересь — это одно и то же:

 

 

Игнатий расценил «ересь» как угрозу почти достигнутому единству, однако само «единство» теперь рассматривалось исключительно в понятиях трехчастного управления с единственным епископом во главе. О епископе эфесян он говорит так: «Сам Онисим чрезвычайно хвалит ваше благочестивое управление, что все вы живете согласно с истиной и что среди вас нет никакой ереси»[134]. Так что хорошее управление, согласно Игнатию, сосредоточено на единственном епископе Онисиме, а отсутствие такого управления равнозначно ереси.

Таким образом, охваченный Духом Игнатий, защищающий новое церковное управление в составе епископа, пресвитеров и дьяконов скорее формирует социальную действительность, чем отражает ее. Игнатий окружен аурой мученичества, из‑за которого чувство вины появляется у тех, чья оппозиция привела к его заключению и осуждению языческой римской властью. Эта модель повторяется в социальных группах, которые сделали кого‑то козлом отпущения, избыток чувства вины и сожаления привел к уменьшению социальной напряженности и к социальному миру.

Средством восстановления социальной реальности служит прежде всего риторика исполненного Духом мученика, сообщенная через посыльных в письмах Игнатия церквам, включая и церковь в Антиохии, и доступ к нему на официальном имперском пути cursus publiais. Он также использует зрелищность, чтобы убедить других смотреть на сложившиеся обстоятельства его глазами — зрелищность жертвенной процессии, в которой церкви должны объединиться в согласии через участие своих представителей. Поэтому, в его творческом воображении — хотя и сильно возбужденном — он видит в еретиках угрозу для своей процессии как наглядного образа единства.

Как мы уже видели, христианские служители, доставлявшие его письма по cursuspublicus и приносившие ответные новости, были подобны имперским послам и гонцам, в то время как их противники- еретики ассоциировались с преступниками и грабителями, которые устраивали засады вдоль имперского пути, и даже с волками:

 

 

Таким образом, единство зарождающегося епископального управления укреплялось процессией епископа–мученика из Антиохии, которая сотворила мир в его домашней церкви. Те же, кто отрицает это управление, воспринимаются разбойниками, нападающими на епископа, законность которого доказана его жертвой.

Игнатий предстает странным и загадочным персонажем, поначалу отвергнутым, но позже принятым в его отсутствие с сожалением и раскаянием. Он притязал на обладание духовными дарами, и это язычниками, наподобие Лукиана, скептически высмеивалось, а среди верующих было воспринято с благоговейным уважением, которое смешивалось в данном случае с чувством вины. Но все же театральность жертвенной процессии и зрелищность мученичества Игнатия, несмотря на всю свою значимость, кажется чем‑то экстравагантным. Такое поведение, на наш взгляд, гораздо больше, чем то, что можно назвать «несколько газетных заголовков о необычном человеке».

Для того чтобы взгляды Игнатия выглядели убедительными, ему нужно было привязать свои предложения к понятиям его современников в пределах современного им языческого дискурса. И в этом отношении Игнатий проявил мастерство миссионерского убеждения в современном ему языческом окружении. Таков в конце концов общий метод специалистов по разработке общественного мнения в создании любого движения за изменение в политике.

Рассмотрим современный пример политического дискурса в XXI столетии. Риторические аргументы в пользу социальных перемен строятся на представлении о равенстве и справедливости, и тут главное избежать лжи, по крайней мере массовой, об унижении безработных и тех, которые живут на пособие. Поэтому, если нужно уменьшить или перераспределить пособие, этого нельзя сделать на основании ложных фактов. Такое предложение сможет завоевать общее политическое признание, лишь если будет базироваться на понятиях справедливости к человеку, к безработному и живущему на пособие. Но из современной риторики о справедливости и равенстве разговоры о пособии исключаются, чтобы помочь человеку «оторваться от культурной зависимости».

В социальных программах должна быть организована помощь человеку, чтобы он мог развить свои таланты социально полезными способами, выгодными и для этих людей. Нет смысла противопоставлять «одни только слова» «делам», если только человек не считает, что все споры о морали или все утверждения об окружающем мире полностью социально относительны. Я могу быть прав, хотя моя правота останется непризнанной большинством. Но если мои современники и признают меня правым, то только потому, что я использую убедительный тип аргументов, а также моральные и социальные категории большинства, с помощью которых я могу обеспечить принятие конкретных изменений, мною отстаиваемых.

Игнатий должен был сделать то, что, по моему утверждению, он и сделал, в отношении своей мученической процессии, которую он превратил в наглядный театрализованный аргумент в пользу единства и епископальной формы церковного управления. Он должен был так распределить роли своего окружения и церковного управления, чтобы они воспринимались в контексте современных ему политических категорий, тем и аргументов из более широкой эллинистической языческой культуры городов Сирии и Малой Азии, которая формировала исторический фон его событий.

Далее мы увидим, как Игнатий использовал современную языческую культуру для реконструкции церковного управления, представленного в радикально светских тонах.