Список публикаций Октябрины Федоровны Волковой

 

«Вайрагья» у Бхартрихари. – Краткие сообщения Института народов Азии. М., 1961, вып. 57, с. 21‑24.

Аръя Шура  . Гирлянда джатак, или Сказания о подвигах Бодхисаттвы. Отв. ред. Ю.Н. Рерих. Пер. с санскрита (совм. с А.П. Баранниковым), предисловие (с. 5‑24) и примечания (с. 325‑347). М., 1962 (Памятники литературы народов Востока. Переводы. VII). 348 с.

Легенда о Кунале (Kunalavadana из неопубликованной рукописи Asokavadanamala). М., 1963, 101 с. (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

The Kunala Legend and an Unpublished Asokavadanamala Manuscript. Moscow, 1963. 39 с. (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

Kunalavadana.– Indian Studies. Past and Present. Calcutta, 1964, Jan‑March, vol. 5, № 2, с. 113‑122 (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

Повести, сказки и притчи древней Индии. М., 1964.– Пер. с пали и санскрита: Аръя Шура.   Джатака о великой обезьяне, с. 122‑126; Джатака о дятле, с. 66‑70; Сомадева.   Океан сказаний: История о Девасмите, с. 126‑131; Рассказ Девасми1ы, с. 131‑132; История о Шиве и Мадхве, с. 132‑137; История об Ашокадатте и Капаласп‑хоте, с. 137‑146; История о Киртисене, с. 146‑152; История о Ниш‑чаядатте, с. 152‑162.

Некоторые замечания о лексике «Ашока‑авадана‑мала». – Программа научной конференции по языкам Индии, Пакистана, Непала и Цейлона. М., 1965, с. 45‑46 (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

Легенда о Маре и Упагупте. – Идеологические течения в современной Индии. М., 1965 (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

Шридхара.   «Патиганита». Пер. с санскрита. – Физико‑математические науки в странах Востока. Вып. 1 (4). М., 1966, с. 160‑181 (совм. с А.И. Володарским).

Минаев как буддолог. ‑–Иван Петрович Минаев. М., 1967 (Русские востоковеды и путешественники) (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

Описание тонов индийской музыки. – Труды по знаковым системам, И. Тарту, 1965 (Ученые записки ТГУ, вып. 181), с. 274‑275.

Об одной поздней интерполяции в тексте «Дивьяаваданы».– Языки Индии, Пакистана, Непала и Цейлона. М., 1967, с. 247‑252 (совм. с Г.М. Бонгард‑Левиным).

О двух идеальных социумах буддизма. – Центральная Азия и Тибет. Материалы к конференции. Новосибирск, 1972, с. 115 (перепечатано в журнале «Гаруда», 1994, № 2, с. 45‑46).

Джайнская мифология. – Мифы народов мира. Энциклопедический словарь в 2‑х томах. Т. 1. М., 1980, с. 369‑372.

Шантаракгиита.   Компендиум категорий («Таттва‑санграха») с комментарием Камалашилы. Предисловие и пер. с санскрита.– Петербургское востоковедение. Вып. 7. СПб., 1995, с. 25‑37.

Космография джайнов. – Индуизм. Джайнизм. Сикхизм. Словарь. М., 1996, с. 500‑502.

Мифология джайнов. – Индуизм. Джайнизм. Сикхизм. Словарь. М., 1996, с. 505‑506.

Авикальпаправешадхарани. Пер. с санскрита. Предисловие Г.В. Ало‑янц, А.И. Бреславца и В.М. Монтлевича, примечания к предисловию В.М. Монтлевича, примечания к тексту Г.В. Алоянц. – Гаруда. 1997, № 2, с. 1‑7.

история  

историография  

С.В. Кулланда Истоки индоиранских варн  

 

 

Разительное сходство древнеиндийских и древнеиранских социальных институтов, называвшихся в индийской традиции вар‑нами (varna), а в иранской – пиштрами (pistra) (оба слова означают буквально «цвет»), давно привело исследователей к мысли о том, что истоки этих социальных групп следует искать в эпохе индоиранской общности, задолго до формирования первых государств индийцев и иранцев [Dumezil, 1930; Benveniste, 1932; Benveniste, 1938].

Сопоставительный анализ соответствующих традиций позволил, однако, заглянуть в историю еще глубже. В связи с этим следует прежде всего вспомнить интерпретацию известной легенды о происхождении скифов, записанной Геродотом (IV, 5‑7). В одном из ее вариантов говорится, что у первочеловека Таргитая было три сына: Липок‑сай, Арпоксай и самый младший (vedbxaxoq) Колаксай. После того как младшему брату удалось завладеть упавшими с неба священными предметами, старшие братья передали ему царскую власть. Далее повествуется, что от старшего, Липоксая, «произошли те скифы, которые именуются родом авхатов. От среднего, Аропоксая, произошли именуемые катиарами и траспиями. От самого же младшего из них – цари, которые именуются паралатами». Уже в начале XX в. А. Кристенсен предложил считать эти роды (ysvr|) скифов социальными группами. Затем эту трактовку развивали Ж. Дюмезиль и Э.А. Грантовский. Последний убедительно показал, что потомки старшего брата, авхаты, были жрецами (иранское *vahuta «благие»), среднего – земледельца‑ми‑скотоводами, а младшего–военной аристократией, причем попытки «исправить» такую последовательность на том основании, что‑де предводитель воинов должен был бы быть старше предводителя скотоводов‑земледельцев, неправомерны, поскольку именно описанная выше последовательность наблюдается и в иных иранских традици‑

© Кулланда С.В., 2006 ях, в частности в авестийской [Грантовский, 1960, с. 10‑11]. Кроме того, Э.А. Грантовский обратил внимание на цветовую символику, связанную в «Аргонавтике» Валерия Флакка с именами Колакса (соответствующего геродотовскому Колаксаю) и Авха (соответствующего старшему брату генеалогической легенды, Липоксаю, предводителю авхатов). По Флакку, Авх от рождения имел белоснежные волосы, а инсигнии отряда Колакса были золотисто‑красными, цвета пламени, в то время как «белый цвет и в Иране, и в Индии считался цветом жреческой касты, так же как цветом военной касты – красный, точнее желто‑красный, золотисто‑красный, цвета пламени» [Грантовский, 1960, с. 6]. Следующим напрашивающимся шагом в интерпретации скифской генеалогической легенды могло бы стать соположение социальной интерпретации с гипотезой В. Бранденштейна [Brandenstein, 1953, с. 183 и сл.], который полагал, что скифские yevr| по происхождению суть возрастные группы: Липоксай предводительствовал старшими, Арпоксай – средними, а Колаксай –‑ младшими. Именно такую интерпретацию предложил (правда, без ссылки на Бранденштейна) Э.О. Берзин [Берзин, 1986]. По его словам, у первобытных народов «в большинстве случаев преобладало деление на три основных возрастных класса, соответствующих главным социальным функциям: 1) юноши‑воины, 2) зрелые мужи, домохозяева, производители материальных благ и 3) старики, основными занятиями которых были отправление культа и регулирование отношений между членами племени... С течением времени... внутри индоевропейских племен началась специализация отдельных групп населения на одном из трех основных занятий. Некоторые роды стали давать прежде всего жрецов. Члены их, независимо от возраста, считались стариками, и символом этих родов была седина – белый цвет. Другие роды, а иногда и целые племена... специализировались на войне. Их символом стал красный цвет (огня и крови)... Члены этой группы считались вечными юношами... Основная же масса населения... кормила две другие группы. В глазах общества эти производители материальных благ представлялись вечнозрелыми мужами. Присвоенные им цвета... соответствовали цвету земли (черный, коричневый) или воды (синий). Так из возрастных классов постепенно возникли варны (vama „цвет“. – С.К.).:.   Варна воинов, несмотря на свое постоянно возрастающее значение, в течение еще долгого времени продолжала считаться младшей» [Берзин, 1986, с. 46]. К сожалению, работы Бранденштейна и Берзина наряду с верными, на мой взгляда положениями о роли половозрастной стратификации в формировании системы варн, содержали и немало натянутых утверждений и прямых ошибок¹, что обусловило скептическое к ним отношение. Статья Берзина, кроме того, была опубликована в популярном издании, что также не способствовало ее адекватному восприятию научным сообществом. Приводимые же в более поздней литературе теории происхождения варн страдают излишней модернизацией: так, автор монографии, специально посвященной этому институту, пишет, что «главной целью системы варн... было рационализировать иг отобразить идеальную форму иерархической социальной структуры...» [Smith, 1994, с. 82].

Тем не менее имеющиеся материалы позволяют, как кажется, вернуться к гипотезе о роли половозрастной стратификации в формировании системы варн на новом уровне. В частности, имеются основания утверждать, что именно такая форма организации общества была свойственна носителям индоевропейского праязыка. Автор данной статьи посвятил этому ряд работ, основные выводы которых суммируются ниже. Кроме того, представления о связи варн, прежде всего варны кшатриев, с возрастными группированиями отражены и в нарративных древнеиндийских² источниках, анализу которых посвящена вторая часть работы.

О существовании в праиндоевропейском обществе половозрастной стратификации свидетельствует прежде всего анализ праязыковых этимонов, в соответствии с семантикой большинства их рефлексов традиционно считающихся терминами родства и свойства (таковых, без учета производных около двух десятков). Соответственно реконструируемую для праиндоевропейского (ПИЕ) языка систему терминов родства обычно подразделяют на две подсистемы: 1) термины для обозначения кровного родства и 2) термины для обозначения свойственников. При этом, однако, мы навязываем обществу, язык которого пытаемся реконструировать, привычную нам систему счета родства и свойства, для чего приходится идти на прямое насилие над материалом. Скажем, ПИЕ *bhrater, традиционно включаемое в подсистему терминов родства с реконструируемым значением «(кровный) брат», столь же традиционно (и вполне справедливо) считается показателем принадлежности к некоей достаточно широкой социальной общности и уж, во всяком случае, не к нуклеарной семье [Абаев, 1958‑1995, II, с. 438‑439; Трубачев, 1959, с. 58 и сл.; Benveniste, 1969, I, с. 213‑214; Szemerenyi, 1977, с. 23‑24; Гамкрелидзе, Иванов, 1984, с. 764 и другие работы]. Кроме того, при таком подходе разъединяются морфологически сходные (например, оформленные одним суффиксом) термины и объединяются несходные, тогда как «значительно более эффективен анализ не искусственных, а естественных подсистем, выделяемых на основе общности формальных языковых признаков, а не на основе наших субъективных представлений о членении мира» [Поздняков, 1989, с. 96]. Посмотрим, возможно ли, руководствуясь этим принципом, выделить среди так называемых индоевропейских терминов родства какие‑либо естественные подсистемы. При таком подходе прежде всего бросаются в глаза праиндоевропейские социальные термины, оформленные суффиксом *‑ter, который Эмиль Бенвенист считал показателем лексического класса терминов родства [Benveniste, 1969,

I, с. 212]³. Таких слов всего пять, а именно *p9ter (традиционно реконструируемое значение– «отец»), *mater («мать»), *bhrater («брат»), *dhug9ter («дочь») и *jen9ter («ятровь», т.е. жена брата мужа). Только они в языках всех подгрупп индоевропейской семьи дают исключительно рефлексы с интересующим нас суффиксом. У всех прочих пра‑индоевропейских этимонов, определяемых как термины родства, рефлексы могут и не отражать данного праязыкового суффикса (например, рефлексы ПИЕ этимона, значение которого реконструируется как «зять», отражают соответствующий суффикс в древнеиндийском j^matar и авестийском zamatar⁴, но не в латинском gener или греческом yajiPpoq).

Начнем с уже упоминавшегося ПИЕ *pster. Все без исключения реально засвидетельствованные его рефлексы (не считая производных) и в самом деле имеют значение «отец»: др.‑инд. pitar‑, авест. pitar‑, арм. hayr, греч. жхтг|р, лат. pater, др.‑ирл. athir, гот. fadar, тох. А расаг, В pacer и пр. [Рокоту, 1959, I, с. 829]. Само праязыковое слово, как и его женский дублет *mater, восходит, очевидно, к так называемой «лепетной лексике», Lallworter, или «детским» словам (ср. русские «папа» и «мама»). Существуют, однако, некоторые обстоятельства, препятствующие реконструкции кровнородственного значения, пусть и с некоторыми модификациями типа «глава большой семьи» (Vater, Haupt der Gropfamilie, согласно Покорному [Рокоту, 1959, I, с. 829]), и для индоевропейского праязыка. Прежде всего, это семантическое поле лат. pater. Даже в значении «отец семейства» (pater familias) это слово не сводится однозначно к термину родства, поскольку одно из основных значений лат. familia– рабы одного хозяина. Кроме того, слово pater могло означать также, причем без всяких дополнительных уточнений, «сенатор» (обычно во множественном числе– patres). Согласно авторитетному латинскому этимологическому словарю, «pater не обозначает физического отцовства, обозначаемого скорее словами parens и genitor, а имеет социальное значение» (Се qu’indique pater  , се n’est pas la patemite physique, qui est plutot indiquee par parens   et par genitor. Pater   a une valeur sociale) [Emout, Meillet, 2001, c. 487]. Такую амбивалентность можно было бы попытаться объяснить возникновением у термина родства вторичного по‑тестарного значения ввиду неразработанности соответствующей терминологии или просто объявить случайным исключением из правил. Ни то ни другое, однако, не кажется вероятным. О «вторичности» по‑тестарного значения речь пойдет ниже. О случайности же говорить не приходится хотя бы потому, что в австронезийском древнеяванском языке мы встречаем полную типологическую параллель латинскому слову: древнеяванское rama, также без дополнительных уточнений, может быть и термином родства («отец»), и потестарным термином («старейшина общины»). Мы явно имеем дело с языковой и социальной универсалией, которую необходимо интерпретировать.

Показательно и то, что рефлексы ПИЕ *pster в языках разных подгрупп постоянно употребляются применительно к божествам: лат. Jup(p)iter, греч. вок. ZeG тгатер, др.‑инд. вок. dyaush pitah и пр. [Mayrho‑fer, 1956‑1980, II, с. 70‑71; Рокоту, 1959, I, с. 184‑185; Benveniste, 1969, I, с. 210]. Согласно Шантрену, греческое лшт|р– «термин, имеющий прежде всего социальное и религиозное значение» (un terme dont la valeur est surtout sociale et religieuse) [Chantraine, 1947, c. 235]. Считается, что «применение эпитета латг|р по отношению к Зевсу вызвано его статусом божественного домохозяина» (the epithet pater  applied to Zeus has its origin in his status as head of the divine household) [Gates, 1971, c. 6], что «жшр– обозначение главы некоей группы... и именно это значение лежит в основе формулы лштр avSpcov те хешу те [старейшина мужей и богов]» (лшт|р est une designation du chef d’un groupe... et c’est ce sens qui etait au fond de la formule rcaxrip avSpcov те tscdv xs) [Ernout, Meillet, 2001, c. 487].

Немаловажен и тот факт, что в ряде подгрупп индоевропейской семьи языков (анатолийской, славянской, возможно, балтийской, хотя Семереньи [Szemerenyi, 1977, с. 7] вслед за Мейе полагает, что элемент te‑ в лит. tevas восходит к исконному *pte– ср. авест. pta) рефлексы рассматриваемого этимона были заменены иными словами, тоже, впрочем, восходящими к «детской речи» или «лепетной лексике»: хетт, atta, ст.‑слав, otbcb (из *at(t)ikos) и т.д. Любопытно, что и в готском рефлекс интересующего нас этимона встречается лишь однажды (Гал. IV, 6) – для перевода греч. а(3(3а о жхтг|р («Авва, Отче!»), переданного готским abba fadar [Benveniste, 1969, I, с. 209‑210]. Видимо, с развитием системы кровного родства появлялась необходимость в термине, однозначно определявшем отца как кровного родственника, родителя и воспитателя. Таковым термином лишь с натяжкой можно было считать рефлекс ПИЕ *p9ter с его потестарными коннотациями; отсюда появление в ряде языков нового слова для обозначения понятия «отец». Не случайно «антропологи стараются различать, к примеру, понятия ‘pater’ (юридический отец) и ‘genitor’ (реальный биологический отец); по логике вещей им следовало бы различать и понятия ‘mater’ и ‘genetrix’» (anthropologists tend to distinguish, for example, the ‘pater’ or legal father from the ‘genitor’ or actual biological father (Logically of course they should distinguish the ‘mater’ from the ‘genetrix’ as well) [Fox, 1974, c. 34]. Все это позволило Бенвенисту прийти к выводу о том, что ПИЕ *p9ter было изначально термином классификационным и не имело отношения к обозначению индивидуального родства (обобщение соответствующих идей, развивавшихся Бенвенистом на протяжении нескольких десятилетии, см. в [Benveniste, 1969,1, с. 211]; ср. также [Трубачев, 1959, с. 20, примеч. 19]).

Перейдем к уже упоминавшемуся ПИЕ *bhrater. Как отмечалось выше, этому этимону повезло: общепризнано, что им обозначалось не только и не столько кровное родство, сколько принадлежность к более широкой общности, обычно трактуемой как большая семья. В пользу «некровнородственной» трактовки говорит значение таких рефлексов, как др.‑греч. фратг|р «член фратрии», причем, как отметил Бенвенист [Benveniste, 1969,1, с. 214], это слово употребляется исключительно во множественном числе; др.‑ирл. brathir «член большой семьи»; осет. aervad «родич» («все члены родового объединения... считаются друг другу aervad ‘братьями’; все члены рода матери называются mady‑rvad ‘брат матери’» [Абаев, 1958‑1995, И, с. 437‑438]. Таким образом, и в случае с ПИЕ *bhrater речь должна идти о показателе принадлежности к некоей, не обязательно родственной, группе.

Обратимся теперь к терминам, обозначавшим женщин. Поскольку субъектами власти в исторически засвидетельствованных индоевропейских обществах были прежде всего мужчины, здесь менее вероятно сохранение рефлексов с потестарным значением. Впрочем, положение, как мы увидим ниже, далеко не безнадежно.

ПИЕ * mater реконструируется на основании таких слов, как др.‑инд. matar‑, авест. matar‑, арм. mayr, греч. |1г|тг|р, лат. mater, др.‑ирл. mathir, ст.‑слав, mati, в косв. падежах materb и пр.; тох. A macar, В macer; все эти рефлексы дают значение «мать», но некровнородственная семантика сохранилась в латинском. Согласно Эрну, латинское mater «несет в себе, как и pater, идею почтения... и добавляется к имени той или иной богини... в знак почитания (Terra mater), причем идея материнства может и не подразумеваться: Vesta mater» (II [Се mot] comporte, comme pater  , une idee de respect... et s’ajoute au nom d’une deesse... pour Phonorer (Terra mater),   et sans que l’idee de matemite soit necessaire‑ment impliquee dans Tappellation: Vesta mater)   [Emout, Meillet, 2001, c. 389]. Рефлекс того же этимона употребляется по отношению к божествам в оскском (Maatreis, G. sg.) и умбрском (Matrer, G. sg.), а также в галльском (Matrebo, Dat. pi.) [там же, с. 390]. Показательно, что, как и в случае с *pater, в анатолийских языках рефлексы этимона *mater заменились иными, очевидно, не имевшими потестарных коннотаций: ср. хетт, anna‑, лув. anni‑ [Benveniste, 1969,1, с. 212].

Рассмотрим далее ПИЕ *dhugater. Значение «дочь» реконструируется для данного этимона на основании таких рефлексов, как др.‑инд. duhitar‑, авест. dugadar‑, duy8ar‑, арм. dustr (с переходом ‑к‑ в ‑s‑ после ‑и‑), греч. 01)уатг|р, оск. futfr, гот. dauhtar, др.‑прус. duckti, ст.‑слав.

dbsti, в косвенных падежах dbsterb и т.п.; тох. A ckacar, В tkacer [Рокоту, 1959, I, с. 277], лик. kbatra, лув. duwattri‑/duttari‑ и пр. В то же время, как показал Бенвенист [Benveniste, 1966, с. 34‑50], др.‑перс. *dux£i, сохранившееся в эламской передаче du‑uk‑si‑is и означавшее, как и ср.‑перс. duxs, «царевна», восходит вместе с арм. dsxoy «царица» в конечном счете к ПИЕ *dhugater⁵. В оскских надписях рефлексом соответствующего этимона, fu(u)tref (Dat. sg.), обозначается богиня круга Цереры, возможно, Прозерпина [Lejeune, 1968, с. 72‑73]. Таким образом, данный этимон также имеет потестарные коннотации и навряд ли может однозначно трактоваться как термин родства.

Наконец, последний ПИЕ этимон, оформленный интересующим нас суффиксом *‑ter– *ienater– реконструируется на основании следующих рефлексов: др.‑инд. yatar‑, пашто убг, арм. пег, греч. (гомеровское) мн. ч. eivaxEpeq (вообще греческое слово употребляется почти исключительно во множественном числе), лат. janitrices (преобразовано по образцу Nomina agentis ж. р. типа genitrices; зафиксировано исключительно во множественном числе), ст.‑лит. jente (gen. jenters), рус. ятровь. Все эти рефлексы означают «жена брата мужа», но, как справедливо отметил Семереньи [Szemerenyi, 1977, с. 92], с тем же успехом можно реконструировать для праязыкового состояния и значение множественного числа «жены братьев».

Итак, для праиндоевропейского реконструируется определенным образом (посредством суффикса *‑ter) оформленная группа терминов, чью древность подчеркивает то обстоятельство, что два из них (по образцу которых, по мнению Бенвениста, были оформлены соответствующим суффиксом и остальные), *pster и * mater, как уже говорилось, явно происходят от так называемых «лепетных слов», Lallworter. О важности данной группы слов свидетельствует и то обстоятельство, что в некоторых языках тем же суффиксом снабжались и те термины родства, которые его изначально не имели (ср., например, скр. jamatar, nanandar, naptar вместо более раннего napat; в современном персидском, где, подобно французскому, отпали заударные слоги и древние pitar‑, matar‑, bratar‑, duxtar‑ превратились в среднеперсидские pit, mat, brat, duxt, ради соответствия древней форме было восстановлено окончание, и означенные слова приобрели вид pidar, madar, bradar, duxtar; по аналогии сходное окончание было придано и слову pus «сын» < из ри$а, превратившемуся в pusar [Benveniste, 1969,1, с. 256‑257]). Группа включает четыре парных термина, которые могут быть объединены как по половому (два мужских•– *pster и *bhrater, и два женских – *mater и *dhugoter либо *ienster), так и по возрастному (два для обозначения старших возрастных категорий – *pster и *mater, и два для обозначения младших – ^5|cbhrater и *dhug9ter либо *ienster) признаку, а также еще один термин для обозначения женщин, которому нет пары. Все эти термины, судя по семантике их рефлексов, явно служат преимущественно для обозначения групп лиц, а не индивидуумов, и практически для всех рефлексы дают как семантику терминов родства, так и иную, прежде всего властно‑управленческую семантику. На мой взгляд, эти термины вполне адекватно описывают структуру определенного типа общества, природу которого нам и предстоит выяснить. Напомню, что хотя «многие современные антропологи, видимо, все еще полагают вслед за Морганом, что терминологии родства суть „системы кровного родства и свойства⁶⁶ и что они рисуют генеалогическую картину общества»⁶, в этнологии на основании сведений о функционировании в различных обществах половозрастных группирований уже давно была сформулирована теория, согласно которой на ранней стадии социогенеза (к которой относится существование праиндоевропейского общества) системы родства в современном понимании попросту не существовало, поскольку генеалогическое родство не играло существенной роли в системе социальных связей: важна была принадлежность к экзогамной группе, полу и поколению⁷. Посмотрим, может ли эта гипотеза прояснить этимологию изучаемых нами терминов.

Как мы убедились выше, латинский рефлекс ПИЕ *pster не был лишь показателем генеалогического родства: значение принадлежности к некровнородственной общности, облеченной властью, было для носителей латинского языка столь же очевидным. Это дает основания предполагать, что индоевропейский этимон возник как обозначение принадлежности к возрастному группированию зрелых мужчин, не только достигших брачного возраста и соответственно наделенных правом и обязанностью иметь потомство (на это указывает первое из реально зафиксированных значений– «отец», но такое право явно имели и более молодые), но и достигших возраста, при котором возрастная группа их социальных детей проходила обряд инициации и входила в активный жизненный цикл. В качестве типологической аналогии можно привести тот факт, что у восточноафриканских кикуйю наиболее почетной возрастной степенью («морика») была степень «старейших» («морика я киама»), следовавшая непосредственно за степенью женатых мужчин. К степени старейших могли принадлежать только мужчины, чьи дети прошли церемонию обрезания [Калиновская, 19Ж), с. 75]. Точно так же представители описанного праиндоевропейского группирования отцов par excellence занимали главенствующее положение в обществе (на что указывают рефлексы со значением «сенатор(ы)» или «старейшина»). Читателю может показаться странным, что властные функции, которые, по нашим представлениям, в традиционном обществе отправляют старейшины, присущи людям еще не старым, но это вполне соответствует реально засвидетельствованным фактам: так, Бенджамин Франклин писал, что американский «индеец в молодые годы – охотник и воин. В зрелые годы – он муж совета», и соответственно, в орде Оглала тетон дакотов пожизненные вожди избирались из воинов, достигших сорокалетнего возраста [Аверкиева, 1974, с. 323]. Что же касается стариков, то они, скорее всего, как завершившие социально активный цикл жизни, объединялись в одну группу с неинициированными детьми и участия в управлении не принимали (подробнее об этом см. ниже).

Значения «отец» (genitor) и «старейшина» обособились, очевидно, только с формированием системы индивидуального генеалогического родства. Поскольку в римском обществе эта система уже утвердилась, былое единство древнего слова стало анахронизмом, и во избежание путаницы римские patres превратились в patres conscripti: вновь приписанные (по традиционной хронологии – в 510 г. до н.э.) к сенаторскому сословию были названы conscripti, отсюда– patres et conscripti и, наконец, чтобы исключить всякую двусмысленность, patres conscripti (подробнее см. [Маяк, 1989, с. 77‑80]). Ср. у Плутарха (Romul. XIII): «Сперва их называли просто „отцами“, но позже, когда число их увеличилось, их стали называть „отцами, внесенными в списки⁴⁶» (пер.

В. Алексеева).

ПИЕ *bhrater, явно составляющее пару по отношению к *pater⁸, являлось, очевидно, обозначением социально полноправных мужчин, не только прошедших инициацию, но и совершивших после этого требуемые обычаем воинские подвиги, которые и давали право вступления в брак. Таким образом, вырисовывается деление всех полноправных, т.е. имеющих право на вступление в брак, мужчин на две группы: старших и младших, что вполне соответствует, например, зафиксированному у аборигенов Австралии делению на возрастные классы или группы «старших» и «младших» (примерно от 25 до 35 лет) мужчин, из которых последние являлись главными добытчиками пищи, тогда как старшие пользовались значительными привилегиями (в том числе правом на лучшую часть добычи младших) и контролировали общественную жизнь (см. [Артемова, 1987, с. 84‑100; Белков, 1993]). У аизи (Кот‑д’Ивуар) все мужские возрастные группы делились на «молодых» (nianpri) и «отцов деревни» (sozo chere nu) [Dugast, 1985, с. 55] (любопытно отметить типологический параллелизм последнего термина и упомянутых выше латинского pater и древнеяванского гагпа).

Термин *mater, как уже было сказано, является по возрастному признаку парным к термину *pster и, соответственно, может трактоваться как показатель принадлежности к половозрастной группе старших женщин, чьи социальные дети прошли церемонию инициации. В качестве типологической параллели можно привести возрастные степени восточноафриканских кикуйю, где различаются «морика я вабаи», т.е. возраст женщин, ставших матерями, и «морика я муту миа»–возраст матерей, чьи сыновья прошли церемонию обрезания [Калиновская, 1980, с. 75‑76].

Парными по половому признаку термину *mater, а по возрастному ■– термину *bhrater являются сразу два термина: *dhugater и *ienater. Каким образом провести между ними различие? Видимо, ключ к разгадке лежит в том, что все рефлексы последнего этимона дают значение «жена брата» (точнее, «жены братьев»), а жены при господствовавшем на ранних этапах социогенеза экзогамном браке брались из другой общины или из другой экзогамной группы внутри той же общины. Этим, видимо, и объясняется асимметричность, при которой одному мужскому термину соответствует два женских: один из женских терминов обозначал взятых из другой экзогамной общины жен (как реальных, так и потенциальных) членов группирования молодых мужчин (принадлежность к которому маркировалась термином *bhrater), а второй – молодых женщин той же возрастной группы, социальных сестер молодых мужчин данной экзогамной группы, предназначенных «на выданье» в другую экзогамную общину. Впрочем, говоря о «взятых» и «выданных», мы, возможно, несколько модернизируем ранние формы социальной организации. Ведь поскольку половые сношения между членами одного экзогамного коллектива были исключены, изначальный брак был, видимо, дислокальным (см. об этом [Семенов, 1986, с. 111‑112]). Возможно, именно это обстоятельство и вызвало появление двух терминов для обозначения одной половозрастной группы, поскольку необходимо было иметь обозначение как для классификационных сестер, которые, вступая в брак, не уходили из общины, так и для половых партнеров из другого экзогамного коллектива (если бы между двумя экзогамными коллективами происходил просто обмен женщинами, уходившими в общину мужа, «лишний» термин мог и не понадобиться)..,

Как уже было отмечено, реконструированная структура из пяти терминов адекватно описывает структуру общества, организованного по половозрастному принципу, с точки зрения членов данного общества: полноправные, т.е., судя по этнографическим параллелям, вступившие в брак, мужчины делятся на младших и старших (каковыми, судя по рефлексам со значением «отец» и опять‑таки этнографическим параллелям, считаются те, чьи дети прошли церемонию инициации). Мужским возрастным степеням соответствуют женские, причем у женщин, как и у мужчин, старшими, видимо, считаются те, чьи дети прошли инициацию. Кроме того, существует возрастная степень девушек, достигших половой зрелости и соответственно имеющих право вступить (или уже вступивших) в брак, но, ввиду экзогамности ранних форм брака, с мужчинами из другой общины или экзогамной половины. Не исключено, в связи с возможной дислокальностью брака, что они, как и жены мужчин из их общины, выходя замуж, оставались в своей общине, так что члены двух групп женатых мужчин и двух групп замужних женщин одной и той же общины приходились друг другу не супругами, а братьями и сестрами, тогда как их супруги жили в другой экзогамной общине. В пользу этого как будто свидетельствует наличие «лишнего» женского термина, но с уверенностью ничего по этому поводу сказать нельзя.

За пределами данной классификации, включающей только полноправных членов общества, находящихся в социально активном периоде жизни, остаются неинициированные дети, еще не вступившие в период социальной активности, старики, уже вышедшие из него, а также юноши, прошедшие инициацию, но еще не успевшие воинскими подвигами заслужить право на вступление в брак. Их наименования, соответственно, не снабжены суффиксом *‑ter и потому до сих пор не рассматривались. Для нас, однако же, эти, не охваченные традиционной классификацией группирования и их названия важны не менее, чем те, которые эта классификация считала единственно достойными упоминания.

Попробуем выяснить, реконструируются ли для праиндоевропей‑ского какие‑либо наименования представителей этих половозрастных групп. По крайней мере одно из таких наименований давно и хорошо известно, хотя попыток представить его как элемент определенной системы и не предпринималось. Я имею в виду ПИЕ *mer‑(io) ([Pokor‑ny, 1959, I, с. 738‑739], где дается значение junger Mann) (суффигиро‑ванная форма надежно реконструируется только для греко‑арийской языковой общности). О глубокой (доиндоевропейской) древности данного этимона свидетельствует то обстоятельство, что он регулярно восходит к праностратическому *majrV, рефлексы которого имеются в афразийских (араб, mar’ «мужчина, муж» и пр.), дравидийских (брагуи mar «сын» и пр.) и других ностратических языках [Иллич‑Свитыч, 1976, с. 39‑41]; кроме того, как показал Старостин [Starostin, 1989, с. 118], возможно и еще более глубинное, праностратическо‑северо‑кавказское происхождение данного этимона.

В собственно же индоевропейских языках он дает следующие пучки значений: 1) «молодой человек (достигший половой зрелости)» (др.‑инд. marya «(воинственный) юноша», «любовник»; греч. jieipa^ «юноша, девушка»); 2) «смутьян, возмутитель спокойствия» (авест. mairyo «негодяй», «молодчик»; именно последнему русскому слову авестийское более всего соответствует как по форме [производное от корня со значением «молодой»], так и по содержанию, поскольку авестийский mairyo, по выражению Бенвениста [Benveniste, 1969, I, с. 247], «c’est un jeune homme trop audacieux,... et meme un brigand» – «это чересчур дерзкий юноша... и даже разбойник»); 3) «жених», «муж» (ср.‑перс. merak «жених», лат. maritus «муж»); 4) «представитель воинского сословия» (др.‑перс. marika – свободный полноправный подданный‑воин, к которому обращена царская надпись; однокоренной титул колесничего, представителя военой знати, в переднеазиатском арийском, возможно, является заимствованием из хурритско‑го⁹). Особый интерес представляет древнеиндийский термин marya. В свое время Луи Рену [Renou, 1958, с. 49] охарактеризовал его как mi‑erotique, mi‑guerrier («полуэротический, полувоинский»¹⁰). В самом деле, термин этот, с одной стороны, постоянно употребляется в эротическом контексте: приближаться или стремиться «как юноша к девице» (тагу о па yosham) – устойчивое словосочетание в Ригведе, а с другой– именно этим словом обозначаются воин‑Индра и воины‑Ма‑руты (подробнее см. ниже).

Все перечисленные выше значения легко возводятся к праязыковому «член половозрастного группирования юношей‑воинов», в мирное время угрожающих спокойствию социума, во время войны составляющих ударную воинскую силу и при условии воинской доблести получающих право перехода в следующую возрастную степень и вступления в брак. Эта этимология, предложенная Стигом Викандером, в настоящее время практически общепризнана¹¹. Такой семантической реконструкции не противоречит и значение пашто mrayay «раб, невольник», поскольку этнографически засвидетельствовано (например, у таких народов Восточной и Экваториальной Африки, как ньика, ганда, ньямвези, конго), что «неинициированные юноши временно как бы относятся к категории лично зависимых или рабов» [Мисюгин, Чернецов, 1978, с. 170], а инициировали юношей у некоторых народов (например, у кикуйю в Восточной Африке) не сразу по достижении ими возраста воина, а лишь через несколько лет [Калиновская, 1980, с. 58‑59].:

В подтверждение гипотезы о существовании в праиндоевропей‑ском обществе половозрастной стратификации и, соответственно, представления о времени социальной активности, из которого исключаются дети и старики, можно привести семантику ПИЕ *aju. Это слово реконструируется обычно в значении «жизненная сила» (Lebens‑kraft), но, судя по семантике его рефлексов, явно является обозначением социально активного цикла жизни, не включающего детей и стариков. К соответствующей индоевропейской праформе (см. [Рокоту, 1959, I, с. 17‑18]) восходят и слова со значением «жизненная сила» (др.‑инд. ayus), и рефлексы со значением «срок жизни, век» (лат. aevus «вечность», «срок жизни»; гот. aiws «время, вечность»), и наконец, согласно Бенвенисту [Benveniste, 1937], слова со значением «юноша», «молодой» (др.‑инд. yuvan), т.е., видимо, вступающий в социально активный период жизни. О последнем оттенке значения свидетельствует семантика родственного лат. juventus «молодость», а также «время полного расцвета сил», «боеспособное мужское население в возрасте от 18 до 45 лет».

Таким образом, можно, видимо, предполагать, что в праиндоевро‑пейском обществе существовала система половозрастных группирований. Подытоживая сказанное выше, подчеркну, что исследователи, реконструирующие семантику праязыковых этимонов, реально засвидетельствованные рефлексы которых являются, как правило, терминами родства, исходят обычно из презумпции существования в обществе, элементы языка которого они восстанавливают, классификационного (в лучшем случае), а чаще индивидуального генеалогического счета родства. Помимо того что этот тезис ничем, кроме произвольного возведения зафиксированных в исторический период систем родства к эпохе социогенеза, не аргументируется, он, как я пытался показать, еще и не объясняет ряд исторических и лингвистических феноменов. Между тем, как мне представляется, систематизация лингвистических (формы и значения рефлексов праязыковых этимонов, прежде всего однотипных как с формальной, так и с содержательной точки зрения), исторических (зафиксированное в письменных источниках функционирование на ранних этапах развития государства одних и тех же рефлексов интересующих нас этимонов в различных, с точки зрения современного человека, значениях, например и как термина родства, и как названия титула или должности) и этносоциологических (данные о существовании в ряде обществ половозрастной стратификации и гипотеза, предполагающая господство на ранних этапах социогенеза группового принципа счета социального родства) данных в процессе реконструкции праязыкового этимона  , а не в дополнение к ней, позволяет предложить более адекватное по сравнению с традиционным и внутр