Ср. с подобной перестановкой значений в интерпретации Винклером этимологии имени Моисея.

То же самое верно в отношении формирования сновидения и трансформации истерических фантазий в припадки (cp.: Traumdeutung, S.238); см. также Freud: Allgemeines über den hysterischen Anfall  in

Кроме такой хронологической перестановки особого объяснения требует перестановка содержания. Первой причиной репрезентации рождения его противоположностью – опасным для жизни помещением в воду – является акцентуация неприязненного родительского отношения к будущему герою*

Чтобы оценить должным образом креативную роль такой тенденции представлять родителей как первых и самых сильных противников героя, следует иметь в виду, что весь семейный роман в общем обязан своим появлением ощущению недостатка родительской заботы и предполагаемого неприязненного отношения со стороны родителей. В мифе это неприязненное отношение доходит до того, что родители препятствуют рождению ребенка, что и является причиной горестей героя; кроме того в мифе ясно раскрывается желание способствовать его появлению на свет даже вопреки воле родителей. Роковая опасность, которая таким образом скрыта в представлении процесса рождения через изгнание, в действительности присутствует в самом процессе рождения. Преодоление всех этих препятствий также выражает идею, что будущий герой на самом деле поборол величайшие трудности уже самим своим рождением, ибо он победоносно преодолел все попытки не допустить этого**

Можно предположить и другую интерпретацию, согласно которой юный герой, предвидя, что судьбой ему предназначено испытать в жизни непомерную долю невзгод, в пессимистическом расположении духа сожалеет о пагубном для него действии, в результате которого он появился на земле. Он обвиняет родителей в том, что они, так сказать,

Sammlung kleuner Schriften zur Neurosenlehre, 2 Ser., S.146, et seq. Согласно критическому замечанию Юнга эта перестановка в ее дальнейшей мифологической сублимации позволяет приравнять жизнь героя к солнечному циклу (Wandlungen und Symbole der Libido, Il Bd., Jahrb. f. Psychoanalyse, V, 1912, S.253).

Здесь в сферу нашего внимания попадает второй фактор схемы: добровольное воздержание или длительная раздельная жизнь родителей, что, естественно, предполагает чудесное зачатие и непорочное рождение. Фантазии на тему аборта, которые особенно очевидны в легенде о Зороастре, также относятся к этой категории.

поставили его перед фактом борьбы за жизнь, в том, что они позволили ему родиться*

Нежелание рождения сына, особенно характерное для отца, часто маскируется противоположным мотивов, желанием иметь ребенка (как в мифах об Эдипе, Персее и др.), а враждебная позиция по отношению к будущему преемнику трона и царства проецируется вовне, а именно, приписывается пророческому вердикту, который в связи с этим представляется как замещение зловещего сновидения, или, еще лучше, эквивалент его толкования.

Однако, с другой стороны, семейный роман показывает, что фантазии ребенка, хотя имеют видимость отчуждения от родителей, свидетельствуют лишь об их утверждении в качестве подлинных родителей, и не более. Миф о ребенке, оставленном на произвол судьбы, истолкованный на основании символизма, также не содержит ничего, кроме убежденности: это моя мать, родившая меня по воле отца. Но в связи с направленностью мифа, результатом которой является перенос неприязненной позиции с ребенка на родителей, эта убежденность в подлинности происхождения может быть выражена лишь через отречение от такого отцовства.

При более близком рассмотрении в первую очередь заслуживает внимания тот факт, что неприязненная позиция героя по отношению к своим родителям в особенности касается отца. Обычно, как в мифах об Эдипе, Парисе и др., царствующий отец получает пророчество о каком‑либо не‑

Сравнение рождения с кораблекрушением у римского поэта Лукреция, вероятно, полностью соответствует этому символизму: “Взгляните на младенца: подобно моряку с потерпевшего крушение судна, выброшенному на берег бушующими волнами, бедный ребенок лежит обнаженный на земле, лишенный всех средств к существованию, после того как Природа в муках извлекла его из материнского лона. Жалостным плачем он наполняет место своего рождения, и он прав, ибо множество бед ждет его в жизни” (Lucretius: De Nature Rerum,  V, 222‑227). Точно так же Шиллер в первом варианте Разбойников,  рассуждая о Природе, пишет: ’’Она наделила нас духом изобретательности, когда оставила нагими и беззащитными на берегу великого Океана, Мира. Пусть, кто сумеет, плывет, а не сумевший – погибнет!"

счастии, угрожающем ему в связи с ожидаемым сыном; поэтому именно отец является инициатором отвержения мальчика и всевозможными путями преследует сына, угрожая ему после его неожиданного спасения, но в конце концов уступает сыну в соответствии с пророчеством. Чтобы понять этот мотив, который поначалу может показаться несколько необычным, нет необходимости отыскивать на небесах какое‑либо явление, под которое можно было бы с трудом подогнать его. Если открыто и непредвзято посмотреть на существующие в действительности отношения между родителями и детьми или между братьями’, – часто, если не всегда, можно обнаружить определенную напряженность между отцом и сыном, которая еще более выражена в соперничестве между братьями; хотя эта напряженность может быть не очевидной и не постоянной, она все же таится в сфере бессознательного, периодически вырываясь наружу. Особенно часто здесь бывают вовлечены эротические факторы, и, как правило, самый глубокий, обычно бессознательный, корень неприязни между сыном и отцом или между братьями связан с соперничеством за нежную преданность и любовь матери. Миф об Эдипе ясно, только в более утрированном виде показывает правильность такой интерпретации, ибо за отцеубийством здесь следует инцест с матерью. Такое эротическое отношение к матери, господствующее в других мифических циклах, в мифах о рождении героя переносится на задний план”, в то время как противостояние отцу более сильно выражено.

См. анализ этого отношения и его психических последствий в Толковании сновидений  Фрейда.

Некоторые мифы создают впечатление, что любовные отношения с матерью были изъяты из них как слишком противоречащие морали определенного времени и определенного народа. Следы такого пресечения все же видны при сравнении различных мифов или различных вариантов одного и того же мифа. Например, в варианте Геродота Кир является сыном дочери Астиага, а согласно Ктесию, он делает дочь Астиага (которого побеждает) своей женой и убивает ее мужа, который в изложении Геродота является его отцом. См. Hüsing: Contributions to the Kyros Legend, XI. Сравнение саги о Дарабе с очень похожей легендой о св. Георгии также показывает, что инцест с матерью в истории о Дарабе просто опущен. Обычно он предшествует признанию, здесь же, напротив, признание предотвращает ин‑

Факт, что это детское противостояние отцу в мифах о рождении несомненно провоцируется враждебным поведением отца, обусловлен полной перестановкой отношений, известной как проекция, причиной которой являются очень специфические свойства психической активности, задействованной в построении миф. Механизм проекции, сыгравшей свою роль в реинтерпретации акта рождения, а также в некоторых других особенностях мифотворчества, которые будут обсуждаться позднее, требует единообразия в определении характера мифа как параноидной  структуры, принимая во внимание его сходство со специфическими процессами, прослеживаемыми в механизмах некоторых психических расстройств. Близко связано с параноидным характером свойство разделения или разобщения того, что слито в воображении. Этот процесс, иллюстрируемый появлением двух родительских пар, обеспечивает основу для формирования мифа и, наряду с механизмом проекции, дает нам ключ к пониманию всего ряда иначе необъяснимых конфигураций мифа. Движущей силой проецирования неприязненной позиции героя на отца является желание оправдания, возникающее от причиняющего беспокойство осознания подобных чувств по отношению к отцу. Однако процесс замещения, который начинается с проекции вызывающего беспокойство чувства, продолжается дальше и посредством механизмов разделения или разобщения находит иное выражение своего постепенного развития в очень характерных формах мифа о герое. В первоначальном психологическом обрамлении отец все же остается тождественным царю, деспотичному преследователю. Первое ослабление такого отношения

цест. Такое изъятие на его ранней стадии может быть изучено на примере мифа о Телефе, где герой женится на своей матери, но узнает ее прежде чем свершается инцест. Сказочное обрамление легенды о Тристане, где Изольда извлекает Тристана из воды (т.$. рождает его), предполагает фундаментальную тему инцеста, которая также прослеживается в факте адюльтера с женой дяди.

Читателю предлагается обратиться к статье автора (Rank: Das Inzest‑Motiv in Dichtung und Sage),  в которой тема инцеста, ‘олько лишь упоминаемая здесь, обсуждается подробно с прослеживанием множества нитей, ведущих к этой, в настоящее время заброшенной теме.

наблюдается в тех мифах, где уже имеется попытка отделения деспотичного преследователя от настоящего отца, но она осуществлена еще не полностью, первый все же остается родственником героя, обычно дедом, как например в мифе о Кире во всех его версиях и вообще в большинстве мифов о герое. Отделение роли отца от роли царя в мифах такого типа означает первый шаг в сторону возврата фантазии к реальным обстоятельствам, и соответственно отец героя в мифах этого типа выступает главным образом в роли человека низкого положения (мифы о Кире, Гильгамеше и др.). Таким образом, герой снова приближается к своим родителям, устанавливается определенное родство, которое находит свое выражение в том факте, что не только сам герой, но также и его отец с матерью являются объектами преследования тирана. Итак, герой оказывается более близко связан с матерью (часто их вместе бросают на произвол судьбы: Персей, Телеф, Фаридун), которая ему ближе в эротическом отношении, в то время как отказ от ненависти к отцу здесь выражается самой сильной противоположностью*, ибо, как в сказании о Гамлете, герой выступает уже не в роли преследователя своего отца (или, соответственно, деда), а как мститель за смерть убитого отца. Сказанное предполагает более близкую связь сказания о Гамлете с иранским преданием о Кай Хусроу, где герой также выступает в роли мстителя за своего убитого отца (ср.: Фаридун и др.).

Образ деда, который в некоторых сказаниях замещается другими родственниками (дядей в сказании о Гамлете), также имеет более глубокий смысл**. Мифологический комплекс инцеста с матерью – и связанная с ним неприязнь к отцу – здесь сочетается с другим большим комплексом, который представлен эротическими отношениями между

Такой защитный механизм обсуждается Фрейдом в связи с анализом Гамлета (Traumdeutung, S.183; см. также Jones – Am. Л. of Psychology, 1911).

В отношении других значений фигуры деда см. работу Фрейда Анализ фобии пятилетнего мальчика (Jahrb. f. Psychoanalyse, 1,1909, S.7378); см. также статьи Джонса, Абрахама и Ференци в: Internat. Zeitschrift f. arzt. Psychoanalyse, Vol.l, 1913, März.

отцом и дочерью. Кроме других широко распространенных сказаний* сюда относится и пересказываемая в различных вариантах история о новорожденном мальчике,  которому предсказано,  что он станет зятем  и наследником  некоего правителя или монарха, что в конечном счете и происходит, несмотря на все гонения (брошен на волю судьбы и т.д) со стороны последнего. Подробную библиографию, подтверждающую широкое распространение этой темы можно найти у Кехлера (R.Köhler: Kleine Schriften, II, 357). Отец, который отказывается отдать дочь кому‑либо из ее поклонников или предваряет замужество дочери определенными, трудными для выполнения условиями, поступает так потому, что в действительности не хочет отдавать ее другим, ибо в конечном счете желает обладать ею сам, заточив ее в каком‑нибудь недоступном месте, чтобы сберечь ее девственность (ср.: Персей, Гильгамеш, Телеф, Ромул), и если его воля нарушается, он преследует дочь и ее отпрыска с неутолимой ненавистью. Однако бессознательные сексуальные мотивы его враждебности, за что ему позднее мстит внук, делают очевидным то, что герой снова убивает в его лице просто человека, пытающегося лишить его любви своей матери: то есть – отца.

Другая попытка возврата к более первичному типу прослеживается в следующей особенности: возвращение к отцу‑простолюдину, которое явилось результатом отделения роли отца от роли царя, снова сводится на нет вторичным возвеличиванием отца‑простолюдина до положения бога, как в случае Персея и других сыновей непорочных матерей: Карны, Ионы, Ромула, Иисуса. Вторичный характер этого божественного отцовства особенно очевиден в тех мифах, где девственница, которая понесла от божественного зачатия, позднее выходит замуж за смертного (ср.: Иисус, Карна, Иона), который впоследствии выступает как настоящий отец, в то время как бог в качестве отца репрезентирует лишь в высшей степени восторженную детскую идею величия, силы и совершенства отца**

См. Otto Rank incest Book.