Это вместе с тем и основной принцип психоаналитического метода вообще

Фов кроме внешнего смысла – впрочем, также не всегда понятного – имеется еще и другое тайное значение, которое нужно еще разъяснить, чрезвычайно старо, быть может так же старо, как и сами мифы, которые уже при своем появлении вызывали, подобно снам, известное непонимание, так что приходилось приписывать их рассказу объективную реальность, то есть верить им. После того опыта, который дал нам психоанализ, очень вероятно, хотя и не безусловно доказано, что тот процесс, который проявляется в создании мифов и который позже делится на религиозные, художественные, философские течения, начался в период, когда человек уже не осмеливался открыто признаваться в психической реальности своих желаний и страстей в период, следовательно, который мы в развитии личности уже знаем, как начало периода вытеснения.

Тем самым дан второй важный принцип психоаналитического исследования мифов. Если миф является, как мы знаем о сне и других психических процессах, продуктом мощных, стремящихся к проявлению психических сил и в то же время их антагонистов, то в его содержании должно проявиться действие этой тенденции; задача психологического разъяснения мифа заключается в таком случае в восстановлении получившихся видоизменений. При этом нельзя забывать смысла и цели всего исследования: выяснить путем обрисовки участвовавших первоначально в создании мифа бессознательных инстинктивных сил его тайный психологический смысл; древняя форма мифического рассказа или его первоначальное сознательное значение при этом отнюдь не восстанавливаются – это входит в задачу мифологических исследований. Нельзя отрицать, что во многих случаях первоначальная форма мифа ближе к бессознательному смыслу, так как, чем дольше продолжается вытеснение, тем сильнее видоизменения; но не надо все‑таки забывать принципа постепенного возвращения первоначально вытесненного, что и позволяет нам открывать менее затемненные обрывки бессознательного смысла в более поздних очень сложных формах, например, в сказках. Таким образом, психоанализ сталкивается с сравнительным изучением мифов и сказок, но задается при этом целью не восстановить первоначальную форму мифа, а открыть его бессознательное значение, которое и в самой первоначальной форме не совсем ясно; потребность в создании и рассказывании мифов появляется только с отказом от известных реальных источников наслаждения и с необходимостью компенсировать их фантазией. Этот реальный отказ, по‑видимому, филогенетически аналогичен нашему психическому вытеснению и принуждает фантазию создавать подобные же, быть может, только не такие утонченные видоизменения, какие создает вытеснение. Психоанализ восстанавливает когда‑то сознательно приемлемые, позже запрещенные и только в форме мифа допущенные к сознанию, желания, отказ от которых дает толчок к созданию мифа.  В конце концов, психоанализ работает над тем же, что и психология – над анализом образов фантазии, которые могут проявляться и в других формах. Но свойственная мифу, быть может, для него характерная связь психического содержания и процессов с явлениями природы сама относится отчасти к домифическому периоду “анимистического мировоззрения”, что опять возвращает нас к психологическому исходному пункту создания и исследования мифов. Современная мифология может видеть свою задачу 8 “сведе'нии” переданных в чисто человеческом одеянии мифических рассказов (и миф есть не что иное, как рассказ) к изображению явлений природы, как когда‑то “Песню Песней” Соломона разъясняли, как разговор между Христом и церковью; задача психолога останется как раз обратной: человечески одетые образы фантазии, даже когда они относятся, по‑видимому, к совсем другим процессам, вывести из их психологических источников и психологически понять. Эта задача выполняется в силу знакомства с процессами вытеснения и образования замещений и пускаемых при этом в ход психических механизмов, поскольку нам все это известно из психоаналитического изучения фантастической жизни человека.

Если при создании мифов признать в указанном смысле эти динамические факторы существенными, то станут понятными не только рано появляющаяся потребность в разъяснении видоизмененных и непонятных образов мифа, но и те пути, по которым нужно его искать. Если миф конституируется как возмещение отрицаемых психических реальностей и их проецирование на сверхчеловеческих богов и героев, которым дозволено запрещенное людям, то сама потребность в разъяснении, как бы относящаяся к мифу, будет неизбежно поддерживать и усиливать первоначальное намерение. Разъяснение будет направлено не к лежащим в основе психическим реальностям, а наоборот, к явлениям внешнего мира. Вполне естественно, что особенно выдающимся героям и приходится определенным образом принимать на себя коллективные желания, подлежащие вытеснению, и выполнять их в качестве сверхчеловеческих подвигов. Менее ясна связь между мифами и сказками, изложенными в человеческой форме, с одной стороны, и небесными и природными явлениями – с другой; существование этой связи утверждает естественно‑мифологический метод разъяснения. Но для психологического оправдания такой гипотезы надо только принять во внимание, что богатый фантазией человек первобытного времени наделял некоторыми собственными аффектами и, следовательно, своей психической жизнью и неодушевленные естественные явления, которые он воспринимал с удивлением и непониманием.

Мотивы природы сами по себе давали ему, правда не мотивы а только материал для образов его фантазии, точно так же, как спящий часто ловко вплетает внешние раздражители в свой сон. Быть может значение явлений природы для создания мифов следует рассматривать с той же точки зрения, с какой психоанализ оценивает материал, накопившийся за день, для создания возникшего из бессознательных мотивов сновидения. Весьма вероятно, что для создававших мифы проецирования вытесненных желаний на обоготворенных героев и очеловеченных богов было недостаточно, и они по обычному антропоморфному способу вовлекали в миф явления природы, представляющие собой божественную волю. То обстоятельство, что в мифах, в их конечной форме, можно до известной степени различить этот фактор, говорит, по‑видимому, за то, что антропоморфное восприятие явлений природы играло роль уже при их (мифов) создании. Причем таким образом, что явления, уже раньше служившие самосохранению (боязнь) и персонифицированные путем самоизображения (проекция “я” на окружающий мир), к тому времени, когда человек искал внешних объектов для своих вытесненных желаний, послужили материалом для образования мифов; стимул для обоих процессов проистекает из бессознательной аффективной жизни. С этой гипотезой согласуется и тот факт, что неоспоримый в своем праве – особенно для твердо установленных мифических календарных чисел – естественно‑мифологический метод разъяснения в состоянии указать, какие естественные процессы соответствуют определенным мифическим мотивам только чисто описательно, но не дает динамического понимания психических процессов, которые ведут к антропоморфной апперцепции внешних процессов вообще и, далее, к принятию ими формы человеческого рассказа.

Если же, несмотря на это, крайние защитники метода естественного разъяснения упрямо утверждают, что миф вполне разъяснен посредством указания на его атмосферные, звездные и тому подобные элементы, которые к тому же часто выискиваются при помощи искусственной игры словами и аллегориями, то у психолога возникает новый интерес уже по отношению к этим утверждениям. Складывается такое впечатление, что исследователи, пользующиеся исключительно естественно‑мифологическим методом – безразлично в каком смысле – в своих стараниях раскрыть смысл мифического рассказа оказываются в положении, сходном с положением создателей примитивного мифа, они стремятся лишить известные неприятные мотивы путем проекции на внешний мир их неприятной стороны и, таким образом, лежащую в основе мифа психическую реальность заменить объективной реальностью.

Эта тенденция обороны и отклонения была, вероятно, одним из главных мотивов при мифической проекции отталкивающих мыслей на космические процессы, и возможность того же процесса у теперешних разъяснителей мифа очень наивно ценится основателями естественно‑мифологического метода, как его особенное преимущество. Так,

Макс Мюллер* признает, что “благодаря этому методу не только незначительные мифы приобретают собственное значение и красоту, но и устраняются некоторые из возмутительнейших черт классической мифологии  и выясняется их истинный смысл”. Наряду с этим признанием невольно вспоминаются резкие выражения Арнобия, который, впрочем, в качестве приверженца раннего христианства был лично заинтересован в том, чтобы языческие боги представлялись возможно более грубыми; на попытки своих современников (приблизительно 300 г. н.э.) дать аллегорическое объяснение мифов он отвечает следующими словами; “Почему вы уверены, что в вашем объяснении вы даете тот же смысл, что и те историки в своих сокровенных мыслях, раз они эти мысли излагали не теми же выражениями, а другими словами. Другой может ведь придумать иное более остроумное и более вероятное объяснение. Если это так, то как можете вы выводить что‑либо уверенно из двусмысленных вещей и давать определенное объяснение слову, прошедшему через бесчисленные виды разъяснений?.. Как вы можете знать, какая часть рассказа составлена обыкновенным образом, а что в нем, наоборот, скрыто двусмысленными и чуждыми выражениями, раз нет того признака, по которому можно отделить одно от другого? Или все должно быть аллегорией и соответственно нами разъяснено, или ничего. Ранее было принято  аллегорическим речам придавать самый чистый смысл, скрывать грязные и отвратительные вещи под приличными названиями, теперь добродетельным вещам нужно придавать грязный и отвратительный вид] ” Эти слова, написанные много столетий назад, можно без изменений направить по адресу некоторых современных мифологов, которые (как, например, Сике) мифический мотив кастрации объясняют как аллегорию ущерба месяца, мотив кровосмешения – определенным отношением месяца к солнцу. Исследователю, стоящему на психоаналитической точке зрения и знакомому с детерминизмом во всех психических явлениях, ясна с самого начала

М. Müller: Essays,  Leipzig, 1869, Vol. Il, S.143. То же самое см. Сох.

Mythology of the Aryan Nations,  vol.l.

та роль, которую неизбежно играют при создании мифов определенные сознательные факторы душевной жизни, и он отнюдь не отрицает значения наивного восприятия мира при образовании мифов.

Признание значения бессознательных психических сил не исключает роли элементов природы, что лучше всего доказывается следующим фактом; современные мифологи, пользующиеся сравнительным методом исследования, вполне согласны в существенных пунктах понимания мифов с выводами психоаналитического изучения. Так, Гольдци‑хер* признает, хотя и с некоторой наивностью, что “убийство родителей, детоубийство, братоубийство, борьба между братьями и сестрами, половая любовь между детьми и родителями, между братом и сестрой являются главными мотивами мифа”; Штукен, Йеремия и другие прямо называют кровосмешение и кастрацию “мотивами первобытного времени”, встречающимися повсюду в мифологии (см.* Stucken, Jeremias). Но тогда как психоанализ признает эти тенденции, значение которых он научился понимать при помощи детской сексуальности и бессознательной психической жизни взрослых, психической реальностью, метод естественного разъяснения проецирует эти тенденции на небо. Проницательные исследователи, наоборот, подчеркивают вторичную роль явлений природы**, и психологически образованный мифолог, как, скажем, Вундт, отклоняет принятую многими мифологами точку зрения небесного происхождения мифов как психологически неприемлемое представление*** и считает героев проекцией человеческих желаний и надежд.

Goldziher Der Mythos bei den Hebräern,  Leipzig, 1876, S.107.

В этом смысле Штукен говорит (Stucken: Mose,  S.432): "...перенятый от предков миф переносится на естественные процессы и разъясняется натуралистично, а не наоборот” "Разъяснение при помощи явлений природы само является мотивом” (S.633, примечание). Подобным же образом выражается и Майер (Meyer: Gesch.d. Altert  V Bd., S.48): “Во многих случаях искомая в мифах символика природы только кажущаяся или внесена в них вторично, как в мифах Вед и Египта; она является примитивной попыткой разъяснения, как у греков, начиная с V столетия”

Wundt: Völkerpsychologie,  U Bd. 3 Teil, 1909, S.282.

Задачей психоаналитического исследования мифов является разъяснение бессознательного смысла лежащих в основе мифа фантазий: смысла затемненного ссылками на естественные процессы и другими видоизменениями. Эта задача выполняется исследованием содержания и механизма бессознательной душевной жизни, которые особенно ясно обнаруживают себя в сновидениях, но могут констатироваться также и в других проявлениях психической жизни (религии, искусстве, остротах и т.д.). Тем самым, мы решительно опровергаем то недоразумение, которое приписывает нам старое понимание “теории сновидений”, выводящей определенные мифические мотивы непосредственно из сновидений. Мы скорее считаем сновидение и миф параллельными проявлениями тех же психических сил, которые создают и другие фантазии. В то же время мы подчеркиваем, что сновидение и миф для нас отнюдь не идентичны. Уже то обстоятельство, что сновидение априори не предназначено для понимания, тогда как миф обращен ко всем и каждому, исключает такое отождествление. Но именно условие легкого понимания дает возможность усмотреть различие между поэтическим построением сказки и кажущейся абсурдностью сновидения, особенно при интенсивном участии тех психических сил, которым Фрейд приписывает “вторичную обработку" содержания сна на уровне сознательной психической инстанции. Тем самым мифы, не удаляясь чрезмерно от внутреннего построения сна, приближаются к лучше известным психическим феноменам, которые также (как говорит уже их название) занимают серединное положение между сном и сознательной инстанцией, именно к снам наяву.

Честолюбивые и эротические фантазии периода половой зрелости снова появляются в мифах в качестве ряда рассказов с одинаковым содержанием, но часто друг от друга независимых. Так, например, миф о брошенном в воду в корзине младенце, будущем герое, о его спасении и воспитании бедными людьми v  конечной победе над преследователями (большей частью над отцом) знаком нам в виде честолюбивых, подкрепленных эротическими желаниями фантазий мальчиков, снова появляющихся в “семейном романе” невротиков и во многих отношениях совпадающих с патологическими маниями преследования и величия определенных душевнобольных. Если мы при этом корзину и воду, на основании нашего знания символов, объясняем как изображение родов, то ставшее тем самым возможным понимание мифа дает нам и ключ к его тайному стимулу и тенденции При этом оказывается, что символизация,  в общем, служит для проявления желаний, находящихся под давлением вытеснения в скрытой форме; в этой форме уже нет ничего неприемлемого для сознания, но она все‑таки дает аффектам, рвущимся из бессознательного, почти равноценное удовлетворение. Это, впрочем, общая формулировка, к которой подходит и механизм создания бессознательных образов фантазии, стало быть, и создания мифов Они служат, выражаясь в общей форме, удержанию и видоизмененному проявлению психически желательного, но запретного, то есть собственно отрицанию нежелательного, мучительного, навязанного человеку реальностью. Успех этих обоих стремлений, представляющих собой основные тенденции психики, можно объединить под точкой зрения выполнения желаний, которое для компенсации запрещенного удовлетворения или для обхода навязанного отказа пользуется во все более утонченной форме тем механизмом, который мы постараемся сейчас очертить.

Знакомый из сновидений механизм расщепления одной личности на многие образы, представляющие свойства данной личности, появляется, например, в форме того героического мифа, в котором мятежный сын исполняет враждебные желания (направленные на отца) на каком‑либо тиране, а культурным требованиям пиетита отдается должное в виде особого признания любимого, почитаемого или даже защищаемого отца. Этому расщеплению мифических образов соответствует, очевидно, подобное же двойственное – “амбивалентное” – отношение к данным личностям самих героев с точки зрения которых, по‑видимому, создан миф; в конце концов, этот механизм сводится к “параноидному”, как сказали бы мы, разложению психически единого и к его проекции на мифические образы. Целый ряд сложных мифов можно свести к фамильному треугольнику – родители и ребенок; в конце концов, в них можно различить замаскированное изображение эгоцентрического положения ребенка.

От расщепления, средства изображения, свойственного создающей мифы фантазии, следует отличать подобный же механизм удвоения целых мифических фигур (а не только отдельных их желаний и стремлений); этот механизм уже известен отдельным современным мифологам (см.: Winck‑ler, Stucken, Hüsing и др.), его можно проследить через всю историю мифов и сказок. И тут только психоаналитическое углубление в сказания дает возможность различить тенденцию этого механизма, как средства выполнения желаний и удовлетворения инстинктов. Как многие сны повторяют в целом ряде последовательных ситуаций все тот же мотив в различных видоизменениях и различном виде, так и миф повторяет ту же психическую комбинацию, пока она не будет известным образом исчерпана во всех тенденциях и оттенках желания. Случай с удвоением встречается, например, в ряде преданий, задача которых заключается в том, чтобы сделать приемлемым запретное кровосмешение с матерью, дочерью или сестрой путем удвоения мужского или женского партнера. Примерами удвоения мужского партнера могут послужить многочисленные сказки и саги, в которых король сначала в полном сознании своего греха хочет жениться на собственной дочери, дочь убегает от него и после долгих приключений выходит замуж за другого короля, в котором легко распознать двойника отца. Классический пример удвоения женского партнера в целях выполнения кровосмешения, представляет собой сага о Лоэнгрине, в первой части которой сын спасает любимую мать от власти жестокого отца; женитьба на спасенной происходит уже во второй части, после того как снова разыгрывается весь эпизод спасения с другой чужой дамой, двойником матери.

Эти и другие подобные примеры показывают, что удвоение, иногда и умножение отдельных мифических фигур идет параллельно с удвоением или умножением целых сказочных эпизодов. Благодаря расщеплению, удвоению, сокрытию под маской и проекции этих психических элементов, самое отталкивающее, например, кровосмесительное содержание рассказа затемняется с точки зрения тенденции вытеснения, но в то же время первоначальная тенденция вытеснения сохраняется в замаскированной форме.

В этих процессах, становящихся с прогрессирующим вытеснением все более сложными, появляется постепенно перенесение  аффективного акцента с первоначально значимого на второстепенное, вплоть до полного изменения аффекта или содержания представления, с  чем мы знакомы из сновидений. Таково необходимое следствие связанной с прогрессирующим вытеснением неясности мифа, в который все же должно быть вложено какое‑либо, хотя бы и непонятное, значение.

Приведенные психические мотивы видоизменений и извращений указывают мифологу и исследователю, опирающемуся на мифологический материал, на необходимость еще большей осторожности при использовании этого материала, чем того с полным правом требует сравнительная мифология. Внимание исследователя должно быть обращено не только на историческую основу и на внешнюю судьбу мифических преданий, но и на другие очень важные факторы. Добросовестный исследователь не пользуется уже теперь мифическим материалом, не проверив его с точки зрения сравнительного исследования; точно так же миф, не разъясненный психологически, не должен быть использован в целях безупречного доказательства.

Психологическое понимание мифов не исчерпывается, однако же, раскрытием маскирующих символов и изображения противоположностей, разъяснением расщепления и удвоения, сведением разложения и проекции к эгоцентрическим элементам бессознательного. Нужно считаться еще с одним фактором, который независимо от уже описанного разрастания мифа, так сказать, в ширину и длину, вызывает еще наслоение, вверх, свойственное мифу еще в большей степени, чем, например, сновидению. Миф – не индивидуальный продукт, как сон, но и не такой, так сказать, устойчивый, как произведение искусства. Создание мифа пребывает всегда в течении, никогда не заканчивается и приспосабливается к различным следующим друг за другом поколениям с их религиозным, культурным, этическим уровнем; психологически говоря, к данной стадии вытеснения. Это наслоение поколений можно распознать в известных формальных особенностях мифов; особенно отталкивающие и ужасные свойства и поступки, приписываемые первоначально исключительно герою мифа, постепенно распределяются в смягченной форме на его предков и потомков.

В качестве инициаторов, распространителей и разукра‑шивателей так называемого народного творчества мы представляем себе одаренных личностей, у которых прогрессирующее вытеснение проявляется особенно ясно и, вместе с тем, раньше, чем у других; рассказ при этом, по‑видимому, прежде, чем принять окончательную форму, проходит сквозь ряд подобных индивидуальных психик, из которых каждая работает в том же направлении над подчеркиванием общечеловеческих мотивов и устранением мешающих мелочей. При таких обстоятельствах поздние и во всем построении приспособленные к культурному уровню формы рассказа все же, возможно, в отдельных пунктах близко подходят к первоначальному бессознательному смыслу. С другой стороны, история греческих преданий, Вед и Эдд показывает достаточно ясно, как религиозные мифы, первоначально созданные как нечто вполне реально возможное, позже в эпоху просвещения постепенно теряют право на серьезное внимание. Но психическая реальность мифа на высших ступенях культуры совершенно не признается и потому параллельно с его реальным обесцениванием идет и психологическое: из области социальнозначимых факторов он изгоняется в царство сказок.

Как уже было выше отмечено, некоторая доля бессознательной фантастической жизни постепенно снова прорывается, и потому миф, который так же невозможно изгнать из мира, как создавшие его факторы из душевной жизни, может на известной культурной ступени снова появиться в виде сказки; высокоразвитые народы небрежно отсылают его в детскую, где, собственно, в более глубоком смысле и есть его настоящее место, и где он только и может быть еще правильно понят. Туг совершается то же, что и с примитивным оружием, например, луком и стрелами, которые, будучи заменены более целесообразными, продолжают жить, как игрушки в детской. Но. как давно уже установлено научным исследованием, сказки так же мало созданы для детей, как и это оружие: они представляют собой скорее “опустившуюся” форму мифа, последнюю форму, в которой мифическое творчество еще выносимо для сознания взрослого культурного человека. Ребенок, одаренный фантазией и не освободившийся еще от примитивных аффектов, относится и к сказке, как к объективной реальности, так как он еще близок к тому времени, когда должен был верить в психическую реальность его собственных подобных же стремлений. Взрослые же знают уже, что это “только сказка", то есть продукт фантазии. Сказка сама приводит нас. таким образом, к психологическому исходному пункту исследования мифов и в то же время выдает нам человеческий исходный пункт создания мифов, сводя богов и героев к земной мере. В силу этого полного развития лежащих уже в основе мифа чисто человеческих черт, сказка помогает разобраться в психологическом анализе и разъяснении мифа и является средством не только дополняющим мифический материал, но и часто подтверждающим уже сделанные выводы. Обыкновенный миф доставляет материал в сравнительно сыром состоянии, так как имеет дело с сверхчеловеческими условиями; сложная сказка сводит материал к человеческой мере, но в замаскированном, отчасти, этически смягченном виде. Обе формы, дополняя друг друга, дают возможность полного разъяснения и понимания мифа в смысле психоанализа, который считает отталкивающие для нас мотивы общечеловеческими чертами психической жизни примитивного человека и бессознательной душевной жизни взрослого культурного человека и признает психическую реальность этих мотивов.

* * *

Чтобы объяснить применение методически изложенных выше принципов, мы избираем как пример распространенную группу преданий; в этой группе результаты психоаналитической разъяснительной работы подтверждаются данными сравнительного исследования сказок с мифологической точки зрения. Дело идет о романе двух братьев,  имеющемся в различной форме у многих народов старого и нового времени; он имеется также и в сказках братьев Гримм в очень сложной обработке, и оттуда мы и извлекаем ядро рассказа, чтобы проанализировать лежащие в его основе психологические корни. При этом, при помощи сравнения с менее замаскированными или иначе изложенными вариантами той же истории, мы получим непосредственный доступ к изложенному механизму создания мифов.

Сказка в сокращенном виде гласит: из двух братьев, богатого – злого и бедного – доброго, у последнего имеются двое детей “это были братья‑близнецы  так похожие друг на друга, как две капли воды” Их отцу когда‑то посчастливилось натолкнуться на золотую птицу, перья и яйца которой богатый брат хорошо оплатил; теперь он хочет еще съесть ее сердце и печень и тем приобрести ее “золотоносную” способность. Драгоценное кушанье съедается, однако, ничего не подозревающими голодными близнецами, с тех пор каждый из них находит по утрам под подушкой золотую монету. По настоянию завистливого дяди отец оставляет мальчиков в лесу.

Там их находит охотник, который воспитывает их и, когда они вырастают, посылает их скитаться по белу свету. Он немного провожает их, при прощании дает им блестящий нож  и говорит: “Если вы когда‑нибудь расстанетесь, то воткните этот нож в дерево на распутьи, по этому ножу один из вас, когда вернется, сможет узнать, что случилось с отсутствующим братом, так как та сторона, в которую он пошел, заржавеет, когда он умрет, пока же он жив, она останется блестящей”. Братья попадают в большой лес, голод заставляет из охотиться; но они не трогают диких зверей, внушающих им жалость, и приобретают в лице животных хороших друзей в беде. В конце концов они должны, однако, расстаться; они “клянутся в братской любви до смерти и втыкают в дерево нож, который им дал их приемный отец; один идет на восток, другой на запад".

“Младший* пришел со своими животными в город, погруженный в траур" Он узнает причину от хозяина кабачка: ежегодно в жертву обитающему в городе дракону приходится приносить невинную девушку, и никого более не осталось, кроме дочери короля, ужасная судьба которой должна исполниться завтра же. Уже много рыцарей пыталось победить дракона, но всем это стоило жизни, и король обещал победителю свою дочь в жены и королевство в наследство. На следующее утро юноша поднимается на драконову гору, находит там в церкви подкрепляющее питье, делающее его способным поднять закопанный на пороге огромный меч, и ждет прибытия чудовища. Тут приходит с большой свитой принцесса. “Она издали увидела высоко на драконовой горе охотника, решила, что это стоит и ждет ее дракон, и не хотела подняться” В конце концов она должна, однако, свершить тяжелый путь. Король со свитой возвращается домой, и только маршал должен наблюдать издали за всем происходящим. Охотник дружелюбно встречает принцессу, утешает ее, обещает спасти и запирает ее в церкви. Вскоре прибывает семиголовый дракон и вступает с охотником в единоборство. Разыгрывается бой, во время которого юноша двумя ударами отсекает дышащему огнем чудовищу шесть голов (мотив гидры).  “Чудовище уже, устав, хочет снова броситься на охотника, но тот из последних сил отсекает ему хвост и, так как уже не может больше бороться, призывает своих зверей, которые раздирают дракона в клочья. Когда бой кончился, охотник отпер церковь и нашел принцессу лежащей на земле, так как от страха и ужаса она лишилась чувств” (смертный сон).  Когда она пришла в себя, он сказал ей, что теперь она спасена. Она обрадовалась и сказала: “Теперь ты будешь моим супругом” Свое коралловое ожерелье она отдала в вознаграждение зверям, “но свой носовой платок, на котором было ее имя, она подарила охотнику, тот отошел, вырезал из семи голов дракона языки, завернул их в платок и таким образом сохранил их" Усталый от боя рыцарь лег с принцессой отдохнуть, все звери также заснули после того, как каждый из них пере‑