Который подожжет весь город.

еженощно посещает, как неузнанный любовник, свою мать. И наш современный язык сохранил еще многое от этой символики: мы говорим о “любовном огне", о “жаре любви", о любви, охватывающей “как огонь” и т.д.

Аналогично нижнему куску дерева, всякое место, где зажигают огонь – алтарь, очаг, печь, лампа и т.д., – считается женским символом. Так, например, при черной мессе алтарем служили половые органы лежащей обнаженной женщины. Греческому Периандру его умершая супруга Мелисса делает предсказание (Геродот, V.92) с указанием на то, что он “поставил хлеб в холодную печь", что было для него верным знаком, “так как он совокуплялся с трупом Мелиссы”. Хлеб здесь сравнивается с фаллосом; в интересной работе Хефлера есть указание на то, что некоторые виды наших печений еще теперь имеют форму фаллоса. (Ср.. Zentralblatt f. Antropol.,  1905, S.78). Но рожденный в печи хлеб сравнивается также и с рожденным в материнском теле ребенком, на что указывает и имя Leib  (только позже перешедшее в Laib)  и форма (с пупом посередине). С другой стороны, еще и теперь роды в Тироле описывают выражением: “печь обрушилась”, Франц Моор в Разбойниках Шиллера единственную братскую связь с Карлом видит в том, что они “вышли из той же печи” Но половое значение переносится на все, что находится в каком‑либо отношении к первоначальному символу. Очаг, через который аист бросает ребенка, становится женским символом, трубочист – символом фаллоса, что можно узнать и по его теперешнему значению, как приносящего счастье; большинство наших символов счастья были вообще раньше символами плодородия и плодовитости: подкова, лист клевера и т.д.

Для первоначального представления о половом характере пахоты, кроме символизации фаллоса почти во всех орудиях*, ооновное значение имело понимание земли, как

Нож, молоток, гвоздь и т.д. Значение молотка, особенно того, которым освящается брачный союз, как фаллоса распознано Коксом (Myth, of the Aryan Nations,  1870, vol. II, p.115), Майером (Germ. Myth., 1891, S.212) и др.; соответствующий клин Индры – его фаллос (Schlesinger: Gesch. d. Symbols,  1912, S.438). О гвозде Хуго Винклер говорит: Твоздь, орудие рождения, пенис; его образ можно еще

первоначальной матери (ср. с интересной книгой Дитриха Мать‑земля –  2, Auflage, 1913). В древности это представление было столь распространенным, что даже сны, например, сон, сообщаемый о Юлии Цезаре и Гиппии о половых сношениях с матерью, толковались как захват земли. В Эдипе  Софокла герой несколько раз говорит о “матери‑ниве, в которой он зародился” Еще в Перикле  Шекспира Ббль, который должен лишить девственности Марину, пользуется следующим символом (IV, 5): "Ап if she were a thornier piece of’ground thansheis, she shall be ploughed”*

Слишком общеизвестны, чтобы быть здесь упомянутыми, названия человеческих процессов зарождения из области земледелия (семя, оплодотворение и т.д.). Отождествление оплодотворения у человека и в природе, лежащее в основе этого лингвистического тождества, ясно сказывается в удержавшемся до последнего времени обычае при засевании земли, заключающемся в том, что обнаженная пара совершает на пахотной земле половой акт, чтобы побудить почву к подражанию. Интересно, что как в греческом и латинском, так и в восточных языках, слово “пахать" употребляется обычно в смысле “совершать коитус” (Kleinpaul: Ratsei d.Sprache,  S. 136) и что по Винкельману (Alte Denkmäler der Kunst)  выражениями “сад”, “луг”, “поле” по‑гречески, шутя, называют женский половой орган, который в Песне песней  Соломона назван “виноградной горой”. Символическое очеловечение земли, перешедшее прямо в невроз, мы встречаем у индейцев Северной Америки, противодействие которых земледельческой культуре объясняется по Эренрайху тем, что они не хотят наносить раны матери‑земле; здесь отождествление удалось, так сказать, слишком хорошо.

узнать в древне‑вавилонском cones,  замещенном у римлян c/av/s; ср. по‑арабски na'al  – совершать коитус" ( Arabisch‑Semitisch‑Orientalisches, Mif.d.Vorderasiat. Ges. 1901, 4/5). Некоторую роль гвоздь, как символ фаллоса и плодовитости, играет еще в современной народной жизни Баварии, Швабии и Швейцарии (Arch. f.Kriminalanthrop. Bd. 20, р.122).

"Если была она целинною пядью земли, она будет вспахана"

Типичную форму и значение других символов, по‑видимому, совершенно индивидуальных, можно объяснить при помощи истории развития человечества: так, например, символизацию отца, как императора или какого‑либо другого авторитетного лица. И здесь история культуры указывает первоначальное реальное значение позднейшего символа в том, что отец в примитивных условиях своей “семьи”, в самом деле обладал полнотою власти и мог располагать душой и телом своих “подданных”. О происхождении королевства из патриархата в семье лингвист Макс Мюллер говорит следующее: “Когда семья начала растворяться в государстве, тогда король сделался для своего народа тем, чем был супруг и отец в доме: господином, сильным, защитником”*

Среди многочисленных названий для короля и королевы на санскрите одно очень просто: отец и мать. Ganaka  означает на санскрите отец от Gan  – порождать, оно встречается также в Ведах, как имя одного хорошо известного короля. Это – старо‑немецкое chuning,  английское king.  Мать в санскрите gani  или ganî,  по‑гречески yvvr\,  по‑готски quinô, по‑славянски гепа,  по‑английски queen.  Королева означает, стало быть, первоначально мать, или госпожа, и мы снова видим, как постепенно язык семейной жизни вырос в политический язык самого древнего арийского государства, как братство семьи превратилось в фратр'кх государства. Еще и теперь это понимание короля и духовного и церковного властелина как отца еще живо в языке. Маленькие государства, в которых отношения князя к своим подданным еще более или менее близкие, называют своего властителя “отец страны” ( Landesvater):  даже для народов огромного русского государства император “батюшка царь”, как некогда Аттила для огромного народа гуннов (дательный падеж от atta –  отец). Главу католической церкви, как представителя на земле отца‑бога, верующие называют

Отец (Vater, pater)  производится от корня ра, что означает не родить, а защищать, кормить. Отец, как дававший жизнь, назывался по‑санскритски ganitar (genitor).  Мах Müller: Essays,  Bd. II, Leipzig, 1809, S.2

"святым отцом”; по‑латыни он называется papa  (папа), так называют еще и наши дети отца.

Этих немногих примеров довольно, чтобы характеризовать высокий возраст, богатое содержание, широкую и типичную сферу действия, культурно‑историческое и индивидуальное значение символики и указать на продолжающееся существование создающих символы сил в психической жизни современного культурного человека.

С психологической точки зрения создание символов является регрессивным явлением, понижением на определенную ступень мышления до образов; у полноценного культурного человека оно ясно выражается при тех исключительных состояниях, при которых сознательное приспособление к реальности или отчасти ограничено, как в религиозном и художественном экстазе, или совершенно исчезло, как в сновидении или душевных нарушениях. Этому психологическому пониманию соответствует и доказанная культурно‑историческая первоначальная функция лежащего в основе символизации отождествления  как средства к приспособлению к реальности; оно становится излишним и понижается до значения простого символа, как только это приспособление удается. Таким образом, символика является бессознательным осадком излишних и ставших ненужными примитивных средств приспособления к реальности, архивной кладовой культуры, в которую взрослый человек охотно спасается бегством в состоянии пониженной способности приспособления, чтобы снова вытащить на свет божий свои старые давно забытые детские игрушки. То, что следующие поколения знают и понимают только как символ, на прежних ступенях духовной жизни имело вполне реальный смысл и ценность. В течение развития первоначальное значение все более бледнеет или даже совершенно меняется, и только язык, обычаи, остроты, каламбуры и т.д. часто сохраняют более или менее сознательно остатки первоначальной связи.

Наиболее обширную и значительную группу примитивных, довольно далеких от сознательного мышления символов образуют те, которые ради приспособления первоначально придавали сексуальный характер явлениям и процессам внешнего мира; в позднейших стадиях этими антропоморфизмами, снова лишенными своего первоначального смысла, пользовались, как “символами” сексуального. Кроме этих существуют еще, по‑видимому, и другие формы и механизмы создания символов, которые, наоборот, обозначают человеческое тело, его физиологические процессы и психические состояния при помощи безобидных или легко изображаемых предметов внешнего мира. Сюда относится категория соматических символов,  наиболее известная из исследований сновидений Шернера; они изображают в образах части тела или их функции (например, зубы как ряд домов, мочеиспускание как наводнение и т.д), далее, категория символов,  названных Силберером функциональными: они изображают психически воспринятые состояния и процессы собственной душевной жизни (функционирование психики), например, мрачное настроение – при помощи печального ландшафта, трудную умственную работу – при помощи подъема по сужающейся тропинке и т.д. Обе эти категории символизируют психическое, тем не менее, их не следует противопоставлять упомянутой выше материальной категории; их нужно рассматривать не как особые формы создания мифов, а как виды образного изображения  физических и психических процессов, которые при фактическом создании символов в большей степени протекают параллельно друг другу. Так, например, когда змея символизирует фаллос, то принимается во внимание не только ее форма, способность подниматься, гладкость, гибкость, но и ее опасность и неприятность, то есть в этом символе находят выражение не только физические свойства фаллоса, но и определенное психическое отношение к нему (страх, отвращение); иного рода психическое отношение к фаллосу привело и к иным его символизациям (например, в виде птицы и т.д.), тогда как в других символах снова изображаются известные соматические особенности и состояния (палка – эрекция, шприц – эякуляция).

Символу в психоаналитическом смысле, насколько мы изучали его из языка сновидений и из ряда других психических состояний, можно дать следующую характеристику замещение бессознательного, постоянное значение, независимость от индивидуальных условий, историческая основа, лингвистическая связь, филогенетические параллели  (в мифе, культе, религии и т.д.).

Если эти условия, при выполнении которых мы говорим о символе и из которых можно доказать то один, то другой, имеются налицо, мы получаем возможность проверить значения символов, знакомых нам из индивидуальной душевной жизни, а вместе с тем приобретаем уверенность, столь ценную в этой шаткой области. Дальнейшее исследование символов'доставляет нам богатый материал, заключенный в народных обычаях и остротах; те символы, в особенности сексуальные, которые нам были бы, быть может, совершенно непонятны, в этой сфере принимают такую форму, что ясны каждому*

Очень интересное подтверждение, а отчасти и обогащение, наше знание символики приобретает благодаря психоаналитическому изучению душевнобольных, из которых один тип, так называемый шизофреник или парафреник, имеет особое свойство: толкования тайного значения символов. Наконец в самое последнее время мы приобрели и экспериментальный метод, который дает возможность подтверждать старые и находить новые, сначала индивидуальные символы, и снимает всякое сомнение в существовании сексуальной символики сновидений**.

Известные формы родственных остротам порнографических загадок в своем большинстве, по Шульцу (Ratsei aus dem hellenischen Kulturkreise, 1912, II, Teil), “первоначально были не загадками, а символически изложенными, даже отчасти в форме диалога, изображениями ритуальных процессов при добывании огня и опьяняющих напитков", которые в соединении с половым актом “находились в центре древнего арийского ритуала..." Если их при соответствующих действиях распевали, в смысле этих стихов не мог сомневаться ни один слушатель. “Только позже, когда вместе с религиозными обрядами побледнело также и их понимание, они превращались в "загадки" и должны были приспособиться к различными переданным решениям" Лицу, над которым проделывается опыт, дается гипнотическое внушение видеть во сне что‑либо определенное, какую‑либо сексуальную ситуацию. Во сне эта ситуация представляется не в своем непосредственном виде как это случается при безобидных поручениях, а в символической маскировке, которая вполне соответствует символике, вскрытой психоанализом в обыкновенном сновидении.

Определенные сны мы можем так же рассматривать, как устроенные самой природой эксперименты; это сны, в которых физическая потребность сексуального или другого характера ищет удовлетворения в определенных типичных символах прежде, чем раздражение ведет к пробуждению, и вместе с тем, к выяснению значения символов. – Наконец, не следует уменьшать их ценности как подтверждения правильности метода, успеха исследования символов, который позволяет нам выяснять смысл и глубокое значение непонятных проявлений душевной жизни. Что касается этого вида научного доказательства в области разъяснения символов, то мы вполне разделяем мнение исследователя мифов и языка Вильгельма Мюллера, которое он защищал более полстолетия назад, в противовес своим коллегам. “Как мы узнаем значение неизвестных слов тем, что сначала в одном месте угадываем его по общей связи и считаем полученное значение правильным, если оно подходит ко всем местам, где то слово снова встречается, так и объяснение символа нужно считать правильным тогда, когда повсюду, где этот символ встречается, или, по крайней мере в большинстве случаев, данное объяснение возможно и подходит к общему смыслу мифа”.

Знание бессознательного смысла и понимание его не одинаково для всех символов и не остается постоянным в течение развития и изменения значения одного и того же символа. И внутри культурного общества, объединенного приблизительно тем же содержанием сознания, понимание символов различно, в зависимости от области применения, общественного слоя, в котором он применяется, психического состояния воспринимающего его. Символическое изображение служит бессознательным стремлениям и цель его заключается в том, чтобы все, ставшее отталкивающим, провести контрабандою в замаскированной форме в сознание; ему свойственна, поэтому, некоторая неопределенность, изменяющаяся от легко понимаемой двусмысленности (в порнографии и остроте) до полной неясности (в сновидении и неврозе). Между этими крайними отношени‑

Ср. Dr. Karl Schrotter: Experimentalle Traume,  Zentralb. f. Psa., II, 1912.

Ями сознания к символу и его пониманию заключен ряд, так сказать полноценных символизаций, таких как религия, миф и искусство; с одной стороны, они дают возможность разумного изображения и понимания, с другой – не лишены и глубокого бессознательного смысла.

Мы дошли до второго заданного нами выше вопроса, а именно: при каких психических продуктах особенно ясно сказываются при помощи изображенных механизмов бессознательные или руководимые бессознательным процессы.

Мы упомянули уже несколько случаев, означающих нарушение нормальной психической деятельности, связь которых с бессознательным не приходится отрицать. Это те случаи, когда неудовлетворительный исход конфликта между бессознательным и вытеснением, подкрепленный другими обстоятельствами, вызывает заболевание; ранние болезни – следствие неудавшегося или вновь аннулированного вытеснения – мы причисляем к психозам, если они вызывают нарушение нормального отношения к реальному миру, и называем психоневрозами, если несмотря на частичное возвращение к инфантильной психике, существенные черты культурной личности остались неизменными. Близкий случай – гипноз и внушение, которым подчинены и нормальный, и здоровый. Временная потеря функции реального мира наступает во сне, и связанная с ним психическая деятельность, воспринимаемая сознанием как сновидение, находится под влиянием, главным образом, бессознательного. Наконец, сюда же относятся ошибочные поступки, такие как описки, оговорки, забывчивость и т.д., которые ясно указывают на влияние психической инстанции, борющейся с сознанием.

У всех этих явлений та общая особенность, что они ведут к прекращению и ослаблению связей с окружающими людьми. Изолирующий и вырывающий человека из профессии и семьи характер неврозов и психозов общеизвестен. В гипнозе гипнотизируемый подчиняется влиянию единственного человека, так как он как бы отделен от всех остальных. Во сне это отделение принимает наиболее совершенную форму, без исключения, хотя бы для одного лица. Ошибки, забывчивость и т.п. большей частью понижают, хотя и в незначительной степени, способность людей общаться друг с другом.

Понятно, что бессознательное, происходящее в значительной степени из досоциального периода, проявляется преимущественно в асоциальных или антисоциальных феноменах, каковыми являются все до сих пор перечисленные. Но фактически бессознательное имеет такое значение в психической жизни, что значительный культурный прогресс вряд ли мог бы осуществиться при его противодействии. Наоборот, была необходима необычайно интенсивная стимуляция, исходящая из этого источника, так как без его участия, без доставляемой им энергии вряд ли можно было бы добиться малейшего успеха в социальной и культурной работе.

Необходимая для продолжения жизни и повышения материального уровня деятельность была большей частью неудобна и тяжела. Если же удавалось устроить так, что при этой деятельности находили удовлетворение, хотя бы только символическое, вытесненные желания, тогда она окрашивалась наслаждением, давая этим важный стимул к ее выполнению. Для получения наслаждения в символической деятельности, при которой главная роль выпала на долю фантазии, среди вытесненных желаний наиболее подходят сексуальные; их цель легче перенести из реального мира в фантастический, чем у стремлений, связанных с “я", реальное удовлетворение которых необходимо для жизни индивида, и при которых, как например, при голоде, немыслима другая ее форма.

Мы видели, что бессознательное – это та часть душевной жизни, которая, стремясь к непосредственному достижению наслаждения, не хочет подчиняться приспособлению к реальному миру. Поскольку, стало быть, человеческая духовная деятельность должна была направляться на реальность и борьбу с ней, постольку для бессознательного не было никакой работы. Но во всех тех областях, где психике разрешалось отклонение от действительности, где фантазия могла расправить свои крылья, сфера применения была для бессознательного обеспечена. Если мы встречаем, поэтому, на ранних ступенях культуры такие формы деятельности, которые для нас не имеют ничего общего с фантазией, – как, например, земледелие или создание правовых норм, – а здесь проникнуты символически‑фан‑тастическими элементами, то это объясняется тем, что в примитивных условиях претензии бессознательного были еще более сильно выражены, чем у нас.

Другие продукты культуры, при которых деятельность фантазии играет существенную роль, сохранили свой характер или даже лишились когда‑то свойственной им ре‑альной'функции; к этой группе относятся религия и искусство со всеми из предшественниками и второстепенными явлениями.

Перед нами, стало быть, двойной ряд: с одной стороны, асоциальные, ограниченные индивидом и на него рассчитанные формы проявления бессознательного, прежде всего сновидение и невроз, которые мы здесь не исследуем, с другой стороны, феномены, имеющие большое значение для возникновения и развития культурной жизни, мифы и религия, искусство и философия, этика и право. Психологические основы этих наук никогда не будут достаточно выяснены, если в сферу исследования не будет включена и психология бессознательного.