Пролетая над гнездом соблазна

 

Молодой писатель Алмат Малатов: «Мы с моей женой прожили 7 лет»

Тираж его романа «Кризис полудня» приближается к 20 тысячам. В нем привлекательна естественность тона, многим будет симпатична полуденная разбросанность чувств, раскованность и озорство студенческого братства. Лирический герой вобрал в себя и автора, и множество зеркальных отражений любителей сомнительных удовольствий.

Я пригласила Алмата к нам в «МК». Он появился под вечер. Скинул с плеч черную куртку из дорогой каракульчи, искусно отделанную кожей. Безупречный и красивый, он мягко двигался по длинному коридору, очень похожий на черную пантеру. Открытый ворот невесомой блузы от‑кутюр позволял разглядеть чистое сияние драгоценного камня на груди. Гость улыбнулся как‑то беззащитно, и пропасть, разделявшая нас, вдруг пропала.

– Алмат, вы подписываете свои тексты псевдонимом Immoralist. Ловите на живца своих читателей? Интригуете?

– Это не совсем так. Immoralist – мой nikname. Когда я начал вести свой сетевой дневник, то, естественно, выкладывал под ним и свою прозу.

– И тем не менее вынесли nikname на обложку романа.

– Издательство настояло. Я позаимствовал nikname у Андрея Жида, хотя его знаменитый «Immoralist» немножко про другое.

– У вас экзотическая внешность, словно пришел к нам красавец Камиль де Грие из романа Оскара Уайльда. Если к внешнему изыску прибавить признание о корнях ваших французских, еврейских и казахских предков, то получится обжигающая смесь. Неужели в самом деле?

– В моей семье о национальности никогда не говорили, поскольку родители работали в режимной структуре. Да и я этим не интересовался. Знаю – дедушка со стороны матери был восточных кровей. По семейной легенде где‑то пробегали французы, были и евреи. Я себя не ассоциирую ни с одной нацией. Я человек постсоветской национальности, как и все мое поколение.

– Очень точно замечено! В интернетском тексте вы, наверно, во хмелю воскликнули: «Я закончил мединститут и знаю, как найти ваш мозг». Согласитесь, это не врачебная, а скорее бандитская интонация. Хотели припугнуть навязчивых прилипал?

– (Улыбается.) Да все это шутка, самая обычная шутка. В общем контексте довольно циничная шутка, но она никого не напугает.

– Ваш глаз сохранил пестрые и соленые сцены студенческой жизни, а гибкий язык в романе стремился к эпатажной выразительности: там стеб и мат со всех сторон. У вас это выходит ловко, почти не вызывая отторжения. От кого переняли эту манеру?

– Я ее усвоил от жизни. Рос в портовом городе, учился в мединституте, жил в общежитии, где эта лексика носилась в воздухе. А вот использовать ли ее в тексте – зависит от чувства языка. Меня очень сильно коробит неуместный мат. Он режет ухо при разговоре, оскорбляет глаз при чтении. Но в тексте, когда передаешь прямую речь пьяного докера, трудно ожидать, что он заговорит языком барышни. Мат подобен перцу чили: он уместен в качестве пикантного акцента, но когда все блюдо состоит из поджаренных перчинок – увольте! Попытка натыкать во все фразы матерные слова – это признак авторской беспомощности. Автору нужен большой текстовый дар. При отсутствии текстовой техники он, вероятно, не придет никогда.

– У вашего героя, а прежде всего у самого автора, «болит память». Эта боль личная? Или вас одолевают уколы социальной и прочей несправедливости? Или вам близка «мировая скорбь»?

– «Мировая скорбь» уместна в двадцать лет. Тогда это красиво. Не могу сказать, что и социальная несправедливость вызывает у меня мучительное чувство боли. Знаю: мир несправедлив по определению. И человечество пытается эту несправедливость как‑то уменьшить. Победить ее нельзя, но попытаться уменьшить можно и нужно.

Конечно, есть у меня и личная боль – определенная рефлексия: возврат памяти назад. Нельзя двигаться дальше, нельзя пройти кризис полудня, не разобравшись в себе.

– Вы несколько лет живете в столице. Как организован ваш быт?

– Быт мой организован как попало. Честно говоря, я равнодушен к степени комфортности. У меня о комфорте свое представление. Мне нужен компьютер, подключенный к Интернету, нужна в любой момент доступная горячая вода и кровать. Если вдуматься, мне не нужно больше ничего.

– Признаюсь, Алмат, я была настроена на более жесткий диалог с вами, так меня ожесточили ваши сетевые тексты. Но, увидев ваши улыбчивые открытые глаза, я оттаяла. Вот эта безукоризненность в одежде, внутренняя тишина и отточенность жеста, наверно, результат долгой шлифовки. Откуда в вас это?

– Что‑то взял от родителей. Но от них я рано уехал и начал работать. Предпочитаю быть независимым. Мне важно четко знать, сколько у меня денег, на что могу их потратить. С родителями мы живем совершенно разными жизнями. Знаю, они относятся к моей жизни с уважением, и я уважаю их ценности.

– Вы хорошо вписались в московскую среду. Есть какие‑то особые достоинства у столичного ритма?

– Мне здесь удобно, комфортно. Меня устраивает ментальность большого города и его скорость. В Петербурге я всегда испытывал желание дать пинка впереди‑идущему, потому что он копается, долго думает – мешает. А когда ты приходишь в кофейню на Невском и оказываешься единственным посетителем у стойки, то барменша тебя не видит. Приходится ей заметить: «Девушка, мне что, голым на столике сплясать, чтобы вы меня заметили?» А в ответ слышу: «Ах, что? Ко‑офе? Сейчас, сейчас…» И уходит куда‑то. В Москве, как правило, такого нет. У меня есть пятнадцать минут на еду или, скажем, час. И если вовремя не подадут, то просто уйду.

– Вы часто позволяете себе не есть?

– Очень редко. Поесть люблю и хорошо сам готовлю. Почти все, только ничего не пеку, хотя тоже умею. Но выпечку по‑домашнему люблю.

– Вас посещает чувство вины?

– Оно присуще всем. С возрастом я научился работать со своим чувством вины. Пытаюсь понять: а была ли реальная вина? Психика людей так устроена – она диктует находить всему объяснение. Я нахожусь сейчас в месте сбора камней. В своей жизни я сделал много всего, в том числе и поступков, прямо говоря, некрасивых: одни можно исправить и жить дальше; другие попросту не являлись таковыми – осознав это, можно жить без поедания «червей».

– Вы многое перепробовали. Что больше всего влияет на вас, достаточно успешного человека? Вы даже медбратом были…

– И врачом успел поработать, и на подиуме немного. В 90‑е годы многие более или менее эффектные юноши и девушки шли на подиум. Была мода на топ‑модели.

– У кого вы одеваетесь?

– Одеваюсь по принципу: вещь должна мне нравиться. Спокойно могу надеть безымянные турецкие штаны с рубашкой от Версаче. И все находят, что это хорошо. Стремление свести брендовость в одежде к абсолюту – это, мягко говоря, дурновкусие.

– В вашей сегодняшней одежде я угадываю стремление к дендизму.

– Дендизм исключает бренд. Он предполагает выработку собственного стиля.

– Шарль Бодлер писал: «Денди никогда не может быть вульгарным». Поэт отметил, что взгляд самого денди ценит изысканность, совершенство одежды. А ее идеальная простота и есть «наивысшая изысканность». Жаль, Бодлер не дожил до брендов.

– Брендовые вещи имеют значение, если они хорошо сшиты, либо это социальный код распознавания «свой – чужой». Есть круги, где этот код необходим. В других кругах это не значимо. Там брендовые вещи носят, просто чтобы повысить свою самооценку. Меня это удивляет. Как можно с помощью тряпки повысить самооценку!

– Зато можно подчеркнуть свою покупательную способность. Алмат, где вы зарабатываете на жизнь и бренды?

– Работаю везде и понемножку. В свое время четко понял, что не хочу ходить каждый день на работу. Значит, не буду. Заканчиваю свои дела в 4–5 утра, а встаю в полдень. Так хочет мой организм. А организм у меня один. Соответственно: пишу куда‑то колонки, где мне нормально платят.

– В одном из текстов вы, открыв забрало, признаетесь: «Меня зовут Алмат. Я сексоголик». В какой стадии – чтоб «согреть нутро» или это привычка?

– (Смущенно.) Уточню: все‑таки признается в этом мой лирический герой, которому я подарил свое имя.

– Рисковый поступок. Если в романе ведется рассказ от первого лица, а в его жизни воспроизводятся факты биографии автора, читателю трудно провести разделительный знак между вами.

– Я же оговорил в начале романа, что все герои вымышленные.

– Думаю, эта оговорка – всего лишь мнимость. В том круге, где вы свой, безусловно, поставят знак равенства между героем и автором.

– Если говорить о моем отношении к сексу, замечу: секс – всего лишь секс. Это не больше и не меньше. Это важная, но не единственная часть моей жизни.

– Вы делали попытку завести семью?

– Уже развелся и пока больше не собираюсь. И мой лирический герой прошел через это.

– Какое совпадение!

– Ну уж такая практика у людей. Мы с моей женой прожили 7 лет. Это был счастливый брак, и хотя, как и многие студенческие браки, он распался, мы с Мэри сохранили прекрасные отношения. Встречаемся, общаемся, ездим друг к другу в гости. Она в Петербурге, и мы по‑прежнему близкие люди. Когда тебе тридцать два, невозможно из них вычеркнуть без потерь 7 наших лет.

– Наверное, самых прекрасных?

– Правда. Прекрасные и даже ужасные – все они мои.

– Для поэтов, художников – словом, людей, тонко чувствующих, эротика – это объект и поэтического созерцания. Современные чувственники позволяют себе сердечную эротику без мысли об обладании?

– Ну конечно, само эстетическое чувство не имеет отношения к сексуальному. Одно другому не мешает. Красивое – это гармоничная законченность образа. Знаю одну даму, работающую стриптизершей. Ей далеко за 40, ее вес 120 кг. И она не сидит без работы. Ее красота – это другая красота. Кто‑то умеет увидеть красоту и в грязи, кто‑то везде видит только грязь.

– Вы примеряли облачения трансвестита?

– (Смеется.) Лично я – нет. Но было такое поветрие в 90‑х годах – ну, там фишка, приколка.

– Почти театральное представление?

– Ну конечно: разные джоуки, шутки. Ведь трансвестит – это человек с определенными психологическими параметрами. Он просто испытывает половое удовольствие от переодевания в одежду другого пола. А есть транссексуалы. Они считают себя людьми другого пола и, соответственно, пол свой меняют. Правда, бывает совершенно игровая ситуация – давайте повеселимся. В студенчестве мальчики переодевались, размалевывали морды жуткими полосами, портили кучу косметики; было забавно.

– На ваш взгляд, кто из писателей создал самые совершенные романы, где присутствует сексуальная тема?

– Ой! Как сказать? Тут нет объективных данных – это то же самое, что примерить чужой костюм на себя.

– Ну а с точки зрения эстетики?

– Думаю, это интересно у Куприна. У наших сегодняшних не знаю ни одного удачного сочинения на эту тему. Тут большой соблазн скатиться либо в порнографию, либо в истерику. Очень тяжелая тема. С ней тяжело работать – слишком заштампована. Это, увы, мировая тенденция. Из всех авторов в этой теме лидирует, на мой взгляд, Теннесси Уильямс. Сексуальная тема интересна, когда идет на равных с другими темами текста. Есть, конечно, талантливые порнографы. Ничего плохого в этом не вижу. Порно – тоже жанр, тоже нужен, и среди них есть свои звезды.

– В той среде, где вы свой, воспитано ли в людях чувство запретного? Действует ли евангелический завет «не убий» и медицинское правило – «не навреди»?

– Евангелическое от меня далеко как Африка. «Не навреди» – это чувство редуцировано для многих, особенно работающих в области публицистики. Чувство внутренней цензуры, чувство запретного – большая редкость. Чувство запретного не свойственно человеку – оно воспитывается. Есть вещи, которые я делать не буду. Универсальной этики не бывает.

– По вашему роману и по другим текстам я, кажется, угадала астрологические особенности вашей натуры. Попробуем поиграть?

– Хорошо.

– Вы бываете чрезмерно самоуверенным и негибким?

– Чрезмерно самоуверенным – нет. Самоуверенным и негибким бываю.

– Руководит ли вашими прихотями фраза «я желаю»?

– Никогда. Мною руководит немножко другая фраза – «я хочу». Значит, «мне надо». Когда возникает определенная ситуация, я сначала подумаю.

– Вы замечали, что обладаете какой‑то целительной силой? Разговаривая с вами, почему‑то убеждаюсь – такая сила есть.

– (Долгий вздох.) Думаю, тут надо проверять путем обследования – есть оно или нет. У нас есть Институт паранормальных способностей. Но я об этом никогда не думал. Я медик, и таких людей встречал. Так что все возможно.

– Вы ревнивы?

– Нет, абсолютно.

– Алмат, этим ответом вы ломаете мое обобщение. Ревность из вашего ряда!

– Скажу так: нет, но я злопамятен.

– Вы эгоист? Бываете ли в плену каких‑то маний?

– Мания не диагноз. Но к маниакальности не склонен. Моя бывшая жена, психиатр, говорила мне: «Ты психически здоров, до отвращения». А эгоист ли я? Конечно, разумный эгоизм во мне, несомненно, сидит: сначала интересы мои, потом интересы моих близких, если они не навредят никому. А потом уже и другие. Сначала все‑таки думаю о себе. Считаю: если бы все люди заботились о себе и занимались своим делом, у нас не осталось бы острых проблем социального и мирового характера. Религиозная фраза «возлюби ближнего своего, как самого себя» – универсальная фраза.

– Вашим знаком управляет Плутон. И он диктует своим подопечным преобладающее сексуальное желание. Господин, вы Скорпион!

– Да я же Скорпион Скорпионыч! Родился в день и час Скорпиона, мои отец и бабушка – тоже.

– Обрадую: Плутоном вам обещано слияние сверхсознания с творческой энергией. Соответствуйте! В еврейской древней мифологии первой соблазнительницей Адама была Лилит, роковая женщина вскоре покинула его. Лишь потом Бог послал ему плодородную Еву. А Лилит стала прислуживать дьяволу – от ее зла спасали новорожденных. В тексте у Набокова читаем: «Лилит была той, о ком он мечтал», – то есть нимфеткой, роковой женщиной. Исследователи говорят, что набоковская Лолита не подлежит расшифровке. Сколько авторов пытались это сделать. Вы тоже создали свой текст: «Лолита: перезагрузка». Какую вы обозначили цель?

 

– Архетипный образ Лолиты, конечно, древний. Девушка в возрасте цветения становится объектом для секс‑переживаний. Но этот объект влечения все‑таки абстрактен. Я хотел представить, что было бы, если бы абстракция заговорила.

– А вы видели два голливудских фильма «Лолита» – Стэнли Кубрика и Адриана Лейна? Один 60‑х, а другой 90‑х годов.

– Я специально их посмотрел. Они, конечно, по‑своему рассматривали символ Лолиты. Но есть у Кубрика и Лейна нечто общее: Лолита у них – это фантом. Ее нет.

– А у вас в условиях новых технологий фантом начинает говорить.

– Да. Сейчас можно написать программу, и фантом будет мыслить.

– Прерву наши абстракции. Мне любопытно другое: куда вы будете развиваться как писатель?

– Я не знаю куда. Сейчас понимаю, могу писать лучше, но еще не знаю, как это выполнить. Через это проходят многие авторы. Но я не тороплюсь. Делать две‑три книги в год, чтобы держаться на плаву, не хочу. Мне проще стать медийным персонажем, публичным человеком, чтобы сохранился интерес ко мне как к автору. Лучше буду писать одну книгу два года, но хорошую.

– Приглядываюсь к вам, Алмат, и вижу: вы очень киногеничны. Вам не предлагали сниматься?

– Предлагали дважды, но проекты срывались. Недавно я вышел на сцену в театре «Практика» в спектакле на стихи Лены Фанайловой – сыграл самого себя. Театр маленький, но он востребован. Публике не хватает места, стоят в проходах и по углам. Туда приходят студенты театральных институтов. Там привлекателен срежиссированный корпус текстов. Так что сценический опыт мне был интересен.

– Вы курильщик? Что с вами делает курево?

– Нажил бронхит, как и все курильщики.

– Но вы же доктор, знаете о последствиях табака.

– Доктора тоже люди. Но я не практикующий доктор, а человек с медицинским образованием. Чтобы бросить курить, надо иметь глубинную причину, когда стоишь перед дилеммой: или бросишь, или помрешь. Некоторые бросают сразу, проснулись с мыслью «не хочу» – и перестают курить.

– А может, освоить трубку?

– Очень не люблю чрезмерностей. Мне ближе минимализм. Люблю в одежде одну яркую деталь, а не сорок пять. Трубку возьму только в кадре, в модели, в качестве какого‑то актерства могу это сделать. Трубка – это куча принадлежностей. С ней надо возиться, чистить, складывать и правильно дымить. Тут целая наука. Вспоминаю фразу Коко Шанель: «Безвкусно то, что неуместно». При моем ритме это неуместно.

– Есть ли в вашем роду аристократы? При вашем росте 192 вы носите туфли сорок первого размера, у вас изящные пальцы музыканта…

– Мои руки либо скрипача, либо гинеколога. А по роду я – чистый дворняжка. Вот так получилось. Если честно, я равнодушен к истории рода. Для меня жизнь – здесь и сейчас. Что прошло, то мое. Что мною не прожито, не осознано мною, того нет.

– И все‑таки признайтесь: ваши тексты в Интернете не слишком ли эпатажны?

– Как все несостоявшиеся актеры, я свои несыгранные роли должен где‑то отыгрывать. Я отыгрываю их в тексте, отдаю своему лирическому герою. Было бы значительно хуже, если бы я их отыгрывал в жизни. В тексте новой книги все мои персонажи будут говорить моими голосами. Для этого я должен вжиться в каждого. А потом посмотреть со стороны, что получилось. Максимально оценив свою игру, взглянуть на жизнь придуманных персонажей, вот тогда начну писать. Это, по‑моему, называется техникой по Брехту. Станиславский мне не близок. Станиславскому сам не верю. Мое право – верить или не верить.

В юности Алмату посчастливилось погостить у двоюродной бабушки, личности уникальной: все еще красивая и все‑таки одинокая, она гоняла на «Жигулях», а проезжая с восьмилетним мальчиком, своим гостем, над Днепром, бросила фразу, словно продолжение гоголевской мысли: «Когда долетишь до середины, не смотри вниз». Тридцатилетний писатель вдруг вспомнил тот давний днепровский совет: «Сейчас я понимаю: она та самая редкая птица, долетевшая до середины Днепра. А редкие птицы не летают стаями. Только в одиночку». Ветер под крыло всем отважным птицам. 28 февраля 2008 г.

 

Рядом с бессмертными

 

Александр Лаврин: «Мы создали Общество воздержания от смерти»

Александр Лаврин – член Союза российских писателей и Российского ПЕН‑клуба. Автор 16 художественных и документальных книг. Некоторые из них издавались в Великобритании, Китае, Италии, Франции, Германии, Болгарии… Лауреат ряда российских и международных премий, в том числе Marriott International Golden Circle Award (2001 год) как лучшему российскому журналисту.

Вспоминаю золотые времена «МК» на Чистых прудах. В маленькую комнатенку отдела литературы и искусства однажды пришел двадцатилетний Саша Лаврин. Худенький поэт, воскресающий постепенно после полиомиелита. Он тяжело опирался на палочку, а в стихах его была гармония и радость жизни. Я напечатала несколько стихотворений Саши с приветственными словами замечательного поэта Арсения Тарковского. И вот спустя 30 лет на Международной книжной ярмарке в Москве появилась книга «Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы», написанная Александром Лавриным вместе с Паолой Педиконе, итальянским славистом. Она перевела книгу стихотворений Арсения Тарковского на итальянский, встречалась с Андреем Тарковским в Италии. А Лаврин, можно сказать, формировал себя под влиянием личности Арсения Александровича. На обложке этой удивительной книги – фотография: могучая личность, поэт милостью Божией, смотрит отрешенно, то ли в прошлое, то ли в вечность, и рядом сын своим любящим, незащищенным взглядом ласкает отца, не умея преодолеть то, что их разделяло. Авторы избрали сложнейший путь – прочесть личность отца и сына мистически отраженно друг в друге и в творчестве.

На улице дождь. Саша Лаврин, несмотря на непогоду, приехал ко мне, в мою садовую обитель. И, естественно, я спросила его о том, как он отважился написать о Тарковских, когда о них написано несколько крупных книг, в том числе «Осколки зеркала» Марины Тарковской и воспоминания Александра Гордона, друга Тарковского вгиковских лет, мужа Марины.

– Я знал Арсения Александровича последние 10 лет его жизни. Смею сказать, дружил с ним. Это человек фантастической духовной силы и глубинной культуры. Он весточка Серебряного века: близко знал Цветаеву, Ахматову, Мандельштама, Пастернака. Был знаком с Сологубом. Общался с великими. В первые годы знакомства с ним я записывал за ним как Эккерман за Гёте.

– Но тогда не было диктофонов.

– Я записывал перышком. Вел дневник… Мне довелось увидеть трагедию отца, к концу жизни потерявшего сына. А вскоре ушел и он сам. И я тогда подумал: написать бы параллельную биографию отца и сына. Несмотря на разницу поколений, к которым они принадлежали, у них было множество совпадений. Оба прекрасно музицировали, рисовали. Поэту и кинорежиссеру пришлось преодолеть жуткое давление официальных структур. Стихи Арсения долго не печатались – он жил только переводами. Фильмы Андрея (великие фильмы!) не выпускали на экраны, делали ничтожное количество копий.

– Саша, просвещенному читателю интересно узнать, почему у книги два автора.

– Где‑то в середине 80‑х я познакомился с итальянкой Паолой Педиконе. Она, преподаватель университета, привезла в Москву свои переводы стихов Тарковского. Я ее познакомил с Арсением Александровичем. Потом, когда Андрей Тарковский попросил убежища в Италии, ему там помогала организация Russia Еcumenica. Паола и ее муж тоже принимали участие в ее работе.

– А вы побывали в Италии?

– Вместе с Паолой мы дважды проехали по всем местам, где Андрей работал и жил. Были во Флоренции, в квартире, которую мэр города подарил Тарковским, – она в здании университета на верхнем этаже. Встречался я с Ларисой Тарковской и Андреем‑младшим. Мы с Паолой общались с разными людьми, работавшими с Тарковским, в частности с каменщиком, который должен был ремонтировать дом, купленный Андреем в Сан‑Грегорио. Андрей сам сделал чертежи реконструкции, но, к сожалению, болезнь все изменила. И дом пришлось продать.

– Сын Андрея бывает в Москве?

– В феврале этого года он приезжал в Москву на презентацию книги отца «Мартиролог». Это дневники Андрея Арсеньевича. Кстати, в этих дневниках я упоминаюсь. Был такой случай: Андрей позвонил мне и попросил, не могу ли я продать книжку «Дада и дадаисты» из его собрания. Я горел желанием помочь Андрею. Тут же поехал на Мосфильмовскую, взял эту книгу, хотя не знал, как я буду продавать ее. Андрей сказал, что книга стоит 200 рублей. Привез я ее в букинистический в гостинице «Метрополь». Там оценили ее в 200 рублей, но высчитывали 40 комиссионных – это их маржа. Звоню Андрею: «Дают только 160». – «Пусть не дурят: она стоит 200!» – сказал Андрей. Добавил я к 160 свои студенческие 40 и деньги отвез Андрею. Во Флоренции в 89‑м году его вдова Лариса вспоминала, что в тот момент они с Андреем очень нуждались.

– Унаследовал ли Андрей какие‑то отцовские черты?

– И во внешности, и в характере он был очень похож на отца. У них даже почерк почти одинаков.

 

Лаврин несколько лет назад написал книгу «Хроники Харона. Энциклопедия смерти». В трех изданиях книга вышла тиражом 300 тысяч. Сейчас грядет четвертое издание.

– Что заставило вас обратиться к такой трудной теме, писать о смерти известных людей? Вам тогда, наверное, не было и сорока?

– Мне было 31, но ведь смерть всегда ходит рядом. К этому времени у меня буквально на руках умерли несколько близких мне людей. Я был свидетелем совершенно тяжелых прощаний с жизнью.

– Робею, но все‑таки спрошу о перенесенном вами полиомиелите.

– В раннем детстве я пережил тяжелейшее состояние. До 12 лет валялся по больницам, перенес пять операций. Однажды мама, приехав навестить меня в больнице, увидев меня, испугалась и отчаянно сказала: «Это чужой мальчик». На такой грани истощения и умирания я находился тогда. Так что опыт общения со смертью у меня был. Но меня интересовала философская и этическая сторона вопроса. А как умирали известные люди, Чехов например? Или Толстой? Смерть ведь – это некая знаковая система, которая позволяет нам жить. Понимание того, что человек не вечен, заставляет любого из нас по‑иному оценивать свои поступки и мысли, учит иначе жить.

– Не в 20 лет приходишь к этому пониманию. В юности и в молодости все чувствуют себя бессмертными. Летают и во сне, и наяву. Правда, вы рано повзрослели и рано женились.

– Женился в 19 на однокурснице.

– Вы с Ириной молодцы: быстро разглядели душевные таланты друг друга. Помните, вы однажды пригласили меня в гости и везли к своему дому на крохотном «Запорожце»?

– Я многих знаменитых людей возил. В своей книге поэт Инна Лиснянская припомнила рассказ Арсения Тарковского обо мне: «Вот мой друг, он тоже ходит, как и я, с палочкой, хромает, но в отличие от меня водит машину». В детстве я, конечно, был немножко белой вороной. Дети часто бывают жестокими. Коль ты хромаешь, тебе достанется – смеются над тобой, дразнят. И перенести это трудно. Но в какой‑то момент я решил быть выше обид, стать сильным. Сначала научился плавать, потом ездить на велосипеде, потом – на автомобиле. Однажды был у меня эпизод. Повез я, будучи «тротуарщиком», одного крутого человека. И ему понравилось, как я управляю и как провел машину чисто, спокойно и осмотрительно по всем пробкам, и вдруг он предложил: «Послушай, а ты не хотел бы поработать у меня – мне нужен личный шофер?»

– Поэтом быть куда безопаснее и верный путь к любимой. Тогда у вас в гостях я видела изумительные вышивки Ирины, потом она увлеклась фотографией.

– Уже две первые выставки ее фоторабот имели большой успех. Ирина выбрала движение – снимала мальчиков на роликах, потом театральные спектакли.

 

Разглядывая фотоработы в книге «Другой театр Ирины Лавриной», я поразилась: пластика персонажей, их психологический и эстетический образы кажутся запечатленными кистью импрессионистов. Ныне Ирина Лаврина – член Союза фотохудожников.

– Для нее фотография – не средство заработать. Наоборот наш семейный бюджет несет солидные затраты на осуществление фотоэкспериментов. Это очень дорогое искусство.

– Какие у нее фотоаппараты?

– Она снимает не на цифровые камеры. У нее классические пленочные аппараты и уникальная ручная печать. Ей интересна природа цвета. Это главное достоинство ее манеры изображения. Кстати, она снимала Билла Клинтона, когда он прилетел в Москву и остановился в отеле «Марриотт». Кто‑то из администрации отеля видел работы Ирины на выставках, и ее попросили запечатлеть Клинтона.

– Саша, у вас с Ириной уже взрослая дочь. Какой выбор она сделала?

– Ася родилась, когда нам с Ириной было по двадцать. Можно сказать, она сама себя сделала. Сейчас она работает в большом холдинге, куда входит куча радиостанций. Как и многие сейчас, Ася стремится к самовыражению. Она успешный менеджер.

– Я помню вашу квартирку с тремя маленькими комнатами. Вы по‑прежнему живете там?

– Стало просторнее – дочь живет отдельно в своей квартире. Мы превратили трехкомнатную со смежными комнатами в двухкомнатную. Моя комната от пола до потолка с книгами, с ними расстаться я не могу.

– Загородный участок имеете?

– Мне достался дом деда – он был плотником. И в моих генах сидит интерес к столярному мастерству. У меня в прекрасном состоянии дедовский инструмент: всякие рубанки, фуганки…

– А что сохранилось в доме?

– Самое главное – старинный дух. Дом окружен садом с сорокапятилетними яблонями. В урожайный год яблоки устилают толстенным ковром все вокруг. В этом году наши яблони отдыхают.

– Саша, какой сюрприз принесли вам достославные 90‑е годы?

– Сначала было замечательно. У меня стали просить статьи зарубежные журналы. По тогдашним меркам платили огромные деньги: когда получал 200 долларов за статью, мне казалось – я просто миллионер. Потом стало еще интереснее: у меня выходили книги в Италии, во Франции, Германии… Мне казалось, что на эти гонорары можно жить вечно. (Весело смеется.) Но довольно быстро Запад потерял интерес к России и к ее авторам. Деньги быстро растаяли. И я оказался на мели. Пришлось вспомнить студенческие свои заработки: я книги переплетал, чинил дверные косяки – мастер на все руки. Переводил стихи, но гонорары за них – это, по сути, гроши. И я не испугался – пошел работать частным извозчиком.

– Бомбилой?

– Это по‑разному называется. Бомбилы работают на вокзалах. А я был «тротуарщиком». Проголосуют – подвезу.

– А если везти в аэропорт?

– Довезешь, выгрузишь – и в путь, стоять там невозможно. Чужаку или голову пробьют, или колеса проткнут.

– Драматические случаи бывали?

– Однажды пассажир на меня напал и сломал мне палец.

– А чего он хотел?

– Ничего. Не сразу поймешь, что машину остановил невменяемый.

– И вы этот опасный заработок бросили?

– Мне повезло: однажды подвозил вьетнамца в Лужники на вещевой рынок. И меня попросили помогать им. Тяжелый для меня оказался заработок. Надо было вставать в 5 утра, ехать к их общежитию. Они загружали мою машину так, что она прогибалась чуть ли не до земли.

– Какая машина тогда у вас была?

– «Пятерочка» несчастная. Уж так я ее заэксплуатировал, что у нее даже задняя ось переломилась. Конечно, сейчас со смехом все вспоминаешь. А тогда извоз был моим спасением.

– Сколько лет пролетело! Меня поражает многожанровость вашего творчества – вы даже взялись за драматургию.

– Вместе с Виктором Коркией написали несколько пьес. Для театра Райхельгауза сделали «С приветом, Дон Кихот!». В этом блестящем спектакле играли люди известные: Дуров пел Санчо Пансу, Филозов – Дон Кихота, а Татьяна Васильева – Дульсинею. Вторая наша с Виктором пьеса «Казанова: уроки любви» ставилась несколькими театрами в России… Осенью прошлого года ее поставила независимая антрепризная компания. В главной роли, Казановы уже на пенсии, выступил Владимир Меньшов. Были гастроли в Бельгии, Голландии, спектакли проходили очень успешно.

– Драматурги получают какие‑то деньги за спектакли?

– Получают, но, конечно, несравнимые с гонорарами актеров и режиссеров.

– Что вы еще с Виктором Коркией вытворяете в жизни?

– Похвастаюсь: для мультиков про пивовара Ивана Таранова, одного из первых русских летчиков, сценарий написали мы.

 

Саша пересказывает сцену, когда Таранов привез пиво Эйнштейну и говорит гению: «Альберт Иванович, куда пиво поставить?» – «Ставьте справа». – «Относительно меня или относительно вас?» – «Гениально! – воскликнул Эйнштейн. – Все относительно!»

– Действительно, все забавно.

– Мы с Коркией создали биографию Таранова, отыскали вещи русского пивовара и летчика и передали в Музей авиации и космонавтики.

– Весело и полезно вы с Виктором развлекаете публику.

– А для узкого круга мы с ним и с нашими друзьями создали Добровольное общество воздержания от смерти. Среди основателей и Жанна Агалакова. Тут в чем философия и азарт? Пока ты член нашего общества, мы гарантируем тебе бессмертие.

– На обыкновенных смертных когда‑нибудь проливается щедрость ваших веселых придумок?

– А как же! Как‑то на Арбате мы бесплатно раздавали яблоки. Поставили в переулке машину и предлагали наши яблоки, приговаривая: «Каждое яблоко – это примерно полтора месяца прибавки к жизни».

– И как вели себя народы?

– Сначала с подозрением смотрели на нас. Но потом про даровые яблоки прознали тамошние бомжи. Тут же выстроилась очередь. А на Черемушкинском рынке нас чуть не побили за бесплатный фрукт. Местные торговцы смотрели на нас как на личных врагов.

 

К приезду Лаврина я приготовила обед с роскошным салатом. Чего стоят желтые помидоры из собственной теплицы – сочные, почти без семян, так и пробуждают зверский аппетит к хорошей жизни. Но Саша от обеда отказался – мол, торопится на встречу с кем‑то. Но я ему сказала:

– Признайтесь, Лаврин: вы, знаток кухни, не раз выступавший в роли ресторанного критика, наверное, отвыкли от старосветской еды?

– Вы, Наталья, угадали. Я действительно большой специалист по еде. У меня вышла книжка «Высокая кухня», посвященная великим кухням мира – французской, итальянской, китайской, японской. И все я иллюстрировал собственными фотографиями.

– А что вы больше всего любите из еды?

– Форель, семгу, курицу. Но ем я все, за исключением, может быть, мозгов обезьяны. Пробовал и лягушек, и саранчу.

– С отвращением?

– Ну зачем? Обыкновенный круговорот бытия. Может быть, в другой жизни превратимся и мы в саранчу.

– Вы и в юбилейном возрасте сохраняете склонность к спасительной самоиронии.

– Ирония – лучший зонтик от непогоды, душевной или физической. А еще спасительны стихи любимых поэтов. Отрадно читать прекрасные строки Арсения Тарковского:

 

Живите в доме – и не рухнет дом.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем.

Вот почему со мною ваши дети

И жены ваши за одним столом, –

А стол один и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас,

И если я приподымаю руку,

Все пять лучей останутся у вас…

29 апреля 2007 г.

 

Раскопки счастья

 

Писатель Петр Алешковский: «Мне все время хочется удрать на природу»

Е ще один талантливый писатель в роду Алешковских – Петр. Интереснейшая личность! Прекрасный рассказчик и отменный стилист. Немногие писатели трижды были внесены в шорт‑лист премии «Русский Букер» за лучший русский роман года. Петр Алешковский удостоился такой чести. Среди финалистов был и его роман «Рыба», хотя и не подучил главной премии.

Не всем близка исповедальная откровенность его героини по имени Вера. Иные критики отыскали параллель между ней и Христом. Она действительно жила так, словно исполняла заветы Иисуса, который говорил, что уверовавшие в него «возложат руки на больных, и они будут здоровы». «Рыба» у мудрого автора возвращает заинтересованного читателя к евангелическим откровениям: Иисус позвал за собой братьев‑рыболовов: «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Алешковский, вероятно, захотел посмотреть на свою современницу глазами пророков. И понять ее. И разделить ее душевный свет.

– Петр, отдельные сцены вашего романа «Владимир Чигринцев» нагоняют на доверчивого читателя всамделишный страх. У вас там появляется то ли колдун, то ли вурдалак – словом, запашок нечистой силы иногда щекочет читательские ноздри.

– Ирреальный мир существует, по крайней мере он давно обжил литературу, она его запечатлела столь определенно, что иногда эта дьявольщина похожа на нашу современность.

– В жизни не приходилось встречаться с подобным?

– Страх непридуманный намного хуже – стоит порой выйти на улицу. Случайный прохожий бывает страшнее вурдалака. Я задумывал роман как голливудский антитриллер. Вурдалак у меня не собака, а сталинский палач, повстречавшийся герою и о своем прошлом откровенно рассказавший. Реальность оказывается куда страшнее вымысла. Ирреальный мир отрицать глупо – каждый встречался с чем‑то странным. Но тем не менее я вспоминаю слова священника, которому задал вопрос о присутствии потусторонней силы в нашей жизни. Он ответил: «Нам всем случалось встречаться с различными видениями, но давайте перейдем к делу». По‑моему, дело литературы – создавать иной мир, пусть он будет иногда сказкой или чем‑то отвлеченным. Мне интересна та грань, что проходит в нашем со