Рабин показал нам свою картину «Бессрочная виза». Кладбищенский уголок. На газете кошка в пришибленном настроении. Стоит телефон.

– Вы, Оскар Яковлевич неунывающий шутник.

– Это не шутка, а скорее воля Божия. Христос‑то воскрес, а мы – неизвестно.

– А над вашей кладбищенской визой солнце все‑таки пробивается.

– Естественно. Куда же ему деться?

 

На его картине селедки на первый план стремятся, а в уличном современном пейзаже вдруг возникает керосиновая лампа со стеклом.

– Вы и лампу рисовали по воображению?

– Лампу брал с натуры – в Париже покупал.

– А почему не рисовали парижские дома?

– Они настолько красивы, что их в картину взять невозможно.

– Вы совершаете путешествия по Франции?

– Хотя нам это сложно психологически – все‑таки года. Но мы выезжаем в деревни подышать. Стараемся до конца жизни повидать как можно больше.

– Предпочитаете пейзанскую благодать?

– Нам милее коровы и поля. Весной нас тянет на юг Франции, а летом выбираем попрохладнее – едем в сторону Эльзаса. Там поля, леса. Берем с собой еду и питье. Только коровы и мы. Увидев нас, уставятся с любопытством, даже жевать перестают: наконец‑то человеки пожаловали. Нам нравится такое запустение. Осенью, конечно, лучше к морю, потеплее, но не в Бретань и Нормандию. Нам давай Корсику, озера.

– Коровы во Франции – что королевы. А какое впечатление производят на вас французские чаровницы?

– Мне показалось, что француженки похожи на чаровниц всех остальных наций.

– Вы успели заметить, в чем шарм и коварство французских женщин?

– Должен вам сказать, что у тех француженок, которых я знал, никакого особенного шарма не заметил. Впрочем, вряд ли мое мнение может быть компетентным. Да и по части коварства француженок я не специалист.

– Что вы цените в женщинах?

– Я отношусь к тому сорту мужчин, которые идеализируют женщин. Я всех считал существами более чистыми, благородными и возвышенными, чем мы, мужчины. Очень хорошо сказал об этом Булат Окуджава: «Ваше величество, Женщина…»

– Что вас в женщинах раздражает?

– Теперь, когда мне скоро 80, в женщинах меня почти ничто не раздражает.

– Тициан прожил 100 лет. И, как говорят искусствоведы, лучшие полотна написал в 90. Какие свои работы вы считаете лучшими?

– Хотел бы дожить до срока Тициана. Может быть, и я в 90 написал бы свои шедевры. А пока каждую картину стараюсь написать как лучшую.

– С каким настроением вы бродите по Парижу?

– Когда я ухожу из своей мастерской, где всегда со мной родные и близкие люди, даже те, что далеко, и оказываюсь на улице, то становлюсь зрителем в огромном театре. На сцене – актеры: полицейские, клошары, гарсоны в кафе, музыканты в метро, уличные импровизаторы – все они представляются мне участниками представления в роскошных городских декорациях. И, поверьте, меня этот театр очень занимает и бодрит. И на отдыхе, на Корсике, – свой театр. Я смотрю, как жена спасает выброшенных волной медуз. А в деревне вместо парижских декораций природа дарит другие: лес, горы, поля с гуляющими коровами.

– Тамошние овечки и коровки закаленные: спят на воле даже зимой. А как вам, Оскар Яковлевич, удается держать себя в спортивной форме?

– Утром, чтоб не болело ничего, делаю получасовую зарядку. Потом контрастный душ. Ну и дальше другие процедуры со льдом: две большие чашки со льдом выпиваю ежедневно. С них начинается мое омоложение. Вычитал где‑то, что лед заставляет организм сопротивляться всяким недугам. Потом ем два яблока, да потверже! Ну и так далее. Еще таблетки принимаю – или французские аптечные, а чаще домашнее ягодное подспорье.

– Россию вспоминаете?

– Не то слово! Это наша жизнь.

– Какой представляется вам издалека сегодняшняя Россия?

– Мне кажется, судя по общению с людьми, по прессе и телевидению, в России все по‑прежнему чересчур. Она измучила себя крайностями. В 17‑м году началось все с невероятной революции – с ее фантастичными идеями и жуткой практикой. А потом перестройка, необдуманная свобода и демократия с разрушительными последствиями. И вот теперь российский капитализм, так непохожий на относительно умеренный капитализм европейских стран, где все эти процессы проходили не так бурно и результаты их значительно лучше.

– Есть ли у вас замысел, который бы вы откладывали, но он вас постоянно зовет?

– На потом ничего не откладываю. Возникает потребность – беру кисть. Никакого иного хобби, увлечения у меня никогда не было. Я любил только рисовать.

 

Париж – Москва, апрель 2006 г.

 

Голгофа русского живописца

 

Сергей Чепик: «Иду, куда хочу. Например, на корриду. Я великий ее любитель»

Знатоки искусства считают его гениальным рисовальщиком и платят за его полотна бешеные деньги. В Лондоне, в соборе Святого Павла, два года будет висеть живописная композиция Чепика «Путь Христа. От рождения до Воскресения». Чепику позировала баронесса Маргарет Тэтчер и была в его парижской мастерской.

К русскому парижанину привез меня поэт Александр Сенкевич. Живет Чепик в старинном доме на Монмартре. К нему, под крышу, ведет винтовая лестница, узкая и очень утомительная. И вот мы в мастерской. Сергей обнимает Сашу Сенкевича, по‑дружески приветствует меня. Затворник поражает каким‑то беззащитным светом серых глаз. Он показывает портреты прадеда, деда, родителей, жены… И я начинаю свои расспросы.

– Сергей, неужели к вам действительно приходила позировать Тэтчер? Это легенда?

– Ничуть. Маргарет тогда уже не была премьер‑министром. Но я с ней был знаком: на моей первой лондонской выставке Тэтчер купила одну мою картину – пейзаж старой Ладоги с видом на храм Святого Георгия. Маргарет внимательно всмотрелась в пейзаж и сказала: «Господи, какая прелесть! Жалко, что я не могу ее держать у себя – мне придется сдать картину в музей: премьер‑министр не имеет права покупать что‑нибудь дорогое для себя». Прошло два года. Как‑то меня спросили, хочу ли я написать портрет Маргарет. Я ответил: «Конечно. С удовольствием». Назначили встречу. Она мне потрясающе позировала в черном официальном костюме – ведь я писал женщину, которая повелевает.

– У нее были какие‑то особые пожелания?

– Очень милые. «Можно, чтобы была брошка, которую мне подарил муж?» Она захотела видеть на своем портрете воспроизведение маленькой картины, на которой любитель изобразил ее отца и мужа: они оба были на одном крейсере в 1944 году и высадились на берегу Ла‑Манша, откуда началось освобождение Франции. Я исполнил обе ее просьбы, но вынужден был уехать в Париж, не закончив картины. И Маргарет Тэтчер на последний сеанс приехала в Париж, поднялась в мастерскую без охраны. Вот это женщина!

– Сергей, как чувствуют себя в соборе Святого Павла ваши полотна?

– Такие работы случаются раз в жизни. Сначала у меня была картина «Голгофа». Написал ее по велению сердца. Она не столь большая – всего метр шестьдесят на метр тридцать. Ее купил известный коллекционер и выставил публично со всеми эскизами. На выставку пришел каноник церкви Святого Николая и попросил эту работу в свой храм на Страстную неделю. Я попытался защититься: работа, дескать, продана, а если ее куда‑то перевозить, возникает необходимость страхования. Симпатичный каноник все взял на себя. «Голгофа» была выставлена в церкви, и произошло необъяснимое: люди ставили к ней свечи, молились, иные плакали. Народ толпился.

Один священник попросил мою «Голгофу» выставить в соборе Святого Павла 9 мая, в День Победы, поскольку советских людей на войне погибло больше, чем других народов. Моя «Голгофа» висела там целый год. У священнослужителей храма возникла идея – обновить внутреннее убранство собора. Они отвергли мысль о конкурсе: «Зачем проводить конкурс, русский Чепик все равно его выиграет». Начались переговоры со мной. Сложилась концепция – «Путь Христа. От рождения до воскресения». Исполнение заняло около двух лет работы.

– Писали картину в Лондоне?

– Нет‑нет, вот в этой мастерской. Тут не развернуться было.

– А как же вы их отсюда выносили?

– Через окно. Это целый спектакль. В Лондоне они не влезали в собор. Открыли королевские ворота. Работяги мне сказали, что эти ворота открываются только для королевской семьи.

– Вы присутствовали на «восхождении» картин на стену собора?

– Я их вешал. Ой, как было страшно. Боялся, вдруг в размер не попаду. Но, слава Богу, все соединилось благодаря объединяющему лучу сверху до пола.

– Вы наблюдали за соборной публикой?

– Приходят, ставят свечи. Экзальтированные верующие плачут.

– И долго ваши картины будут находиться в соборе?

– Договор на два года. Все зависит от реакции прихожан. Собирают мнения – и положительные, и отрицательные. Но эти картины уже намолены – снять их трудно. Одна рама, как ни странно, уже мироточит. Однажды мне сказал служитель: «Посмотри, там что‑то с рамой». Подошел и вижу – течет от руки Христа. Ну, Господи, как же это? Я к рабочим: «Ребята, там грязь не стерли». Они протерли воском, продраили. Утром еще больше потекло. Об этом прошел слух среди прихожан…

– Сергей, что вы пережили, войдя в сложную, трагическую и светлую тему?

– Ответственность – невероятная. Первый эскиз мой выглядел спорным. Он не совсем устроил священнослужителей. Они меня спросили: «Почему у вас такой Христос?» Я защищался: «Есть традиция…» И услышал от них благословение: «Рисуй своего Христа». О своих картинах теперь могу сказать: «Это мой Христос». Не раз я повторял: «Помоги, Господи. Пожалей меня, Господи».

– Иконописцы постятся, очищают душу, прежде чем приступить к написанию иконы. А вы?

– Я не соблюдал этих правил. Курил очень много. И слушал музыку: Баха, Вивальди, церковную, православную музыку. Шаляпин очень помогал. У него есть потрясающее «Верую». Я жил аскетом в мастерской, никуда не ходил. Не хотелось никого видеть. Один раз упал, хорошо, что не с самой большой высоты, но ребра поломал. После этого верхолазы сделали мне крепления. Работал в поясах. Срывался, но веревки меня удерживали. Ничего, кроме этих полотен, в ту пору я делать не хотел. Технику я делал сам, растирал краски. Слава Богу, мне удалось найти холсты огромных размеров – четыре тридцать на два шестьдесят метра.

– Что‑то мистическое связывало художника с полотнами?

– В момент создания они были моими детьми. Я отдавал им себя. А сейчас вижу в них что‑то всеобщее и сам ставлю свечки. Не своим творениям, а Богу. И совершенно искренне молюсь перед ними.

– Где вы писали великого танцовщика Нуриева?

– У него в квартире. Он был уже болен. Я увидел пальцы его ног и ужаснулся. Кровавые, почти черные. Он мне позировал с большим страданием, и однажды я услышал от него: «Все! Я уеду в Америку, а после этого, наверное, сдохну». Я, конечно, пытался его успокоить, повторял: «Ну что вы, что вы? Зачем вы так?» Я всегда говорил ему «вы», хотя мы дружили…

– Где теперь портрет Нуриева?

– В Сингапуре. Портрет был выставлен в Лондоне. Директор Сингапурского музея был там и купил портрет вместе со всеми рисунками к нему. У меня дома остался один рисунок с парижским телефоном Нуриева.

 

 

* * *

 

– Вы воспитанник Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, а на самом деле – старой академии, где учились большие художники. Что заставило вас уехать из СССР?

– Я много писал. Антресоли, углы были заполнены работами. Писать становилось бессмысленным делом. Зачем? Для кого? Меня никто там не угнетал, я не был членом Союза художников. Можно было в те времена зарабатывать неплохие деньги. Мой отец был художником, и он за меня сделал всю поденную работу. Ну сделал бы я еще одну‑две картины. Опять для кого?

– Кто первый купил вашу картину?

– Юра Трубников, бизнесмен. Сейчас он ушел на пенсию. Мы дружили. Он купил мои работы за много и тем самым очень поддержал меня. Эти деньги помогли мне продержаться до Лондона.

– Помните ваши первые лондонские впечатления?

– Появился я там тридцатилетним наивным мальчиком – и сейчас еще сохранил эту наивность. Все галереи обошел, предлагая свои картины. Но слышал «нет». А кушать‑то надо! Деньги быстро кончаются. Моя будущая жена мне посоветовала написать одному из самых блистательных галерейщиков мира. Что он вытворял на рынке искусства! Я не верил в результат. Но чем черт не шутит! Написал. Через 2 дня пришел ответ. Он к нам приехал и сразу купил несколько моих работ. Потом сделал персональную выставку. Жизнь повернулась круто. Он мог приехать на мой день рождения и подарить такой букет, который некуда было поставить. В нем букетов 40 поместилось.

В этот момент к отцу в мастерскую заскочил сын Сергей – молодой человек двухметрового роста. Он уже вполне самостоятелен и профессионально судит об искусстве. Мать Сергея‑младшего – вторая жена Чепика, Наташа. Есть у него еще один сын – Даниил, от третьей жены. Это Елена Калашникова, художница, выставлялась в Нормандии, живет в Москве вместе с Даней. Мальчик заканчивает художественную школу. Отец очень хочет, чтобы он получил серьезное художественное образование в Москве.

– Я очень люблю Даню. Братья нежно относятся друг к другу. Они красивые, очень высокие. Иду с ними и чувствую себя под их защитой.

 

* * *

 

– Париж – город соблазнов. Вы в своей мастерской отшельничаете. И все‑таки вас, как Тулуз‑Лотрека, увлек «Мулен Руж»…

– Да, я люблю Тулуз‑Лотрека. И я второй после него художник, который пошел рисовать «Мулен Руж». Но, конечно, теперешний «Мулен Руж» совсем другой.

– Что же вас туда завлекло?

– Я нарисовал целую эпопею «Россия распятая». Заканчивался век. Картина вышла очень страшная. Самая пессимистическая. Она выставлялась в русском посольстве в Лондоне, затем на Осеннем салоне Парижа, у Пьера Кардена, на фестивале русского кино. Эта картина прожила напряженную жизнь. Сейчас я ее разобрал – места в мастерской почти не осталось. Она состоит из нескольких частей. Это крест неправильной формы, какой бывает на братских могилах. Он собирается из разных картин, и у каждой свой сюжет. Работа над картиной меня здорово вымотала. Пришлось принять на себя много отрицательной энергии. Мне необходимо было в этот момент что‑то абсолютно противоположное, легкое – девочки, сисечки‑писечки… И я пришел в «Мулен Руж». Тогда русских танцующих ребят была там много – наверно, треть. Хорошо выученные в России, они имели грандиозный успех.

– Танцовщики проявляли любопытство к зарисовкам художника?

– Конечно. «Мулен Руж» как раз менял программу – это делается раз примерно в 10 лет. Я видел, как рождается спектакль. Занятное шоу! Но репетиции были безумно интересные. Ставил какой‑то американец, ставил еще итальянский балетмейстер и французская дама. Вот это я рисовал.

– Вы советовали им что‑то поменять в костюмах?

– Нет‑нет. Костюмы там вообще безобразные.

– Ваши муленружские работы выставлялись?

– И выставлялись, и уже проданы, и проедены. Осталось несколько работ. В Лондоне муленружские дивы ходили в канкановских одеждах, очень фривольных. Иногда даже в таком наряде появлялись в центре города. Это происходило почти сразу после катастрофы в Нью‑Йорке 11 сентября. Боялись, что народ на их шоу не придет. Но как‑то все получилось. «Мулен Руж» он и есть «Мулен Руж».

– Вы продолжаете там бывать?

– Нет. Все пересмотрел 39 раз.

– Бывает, что вы «за волосы» себя вытаскиваете из мастерской. И куда направляетесь?

– Да куда хочу. Например, на корриду. Я великий ее любитель.

– Мчитесь в Испанию?

– Не угадали. Еду на юг Франции, в Арль.

– Туда, где солнце сводило с ума Ван Гога?

– Да. Это Прованс. Каждую Пасху еду туда.

– Они на Пасху устраивают эту травлю быков?

– Потрясающее зрелище! Зову своих друзей, но все боятся: быков жалко. А жалеть их нечего. Такие страшилища выскакивают! Дикие быки. И мальчики, мальчишки один на один с ними. Они же до пенсии не доживают. Быки их убивают. Тореро умирают на арене. Особенно звезды. Они всегда переходят грань между жизнью и смертью, эти два сантиметра между собой и быком. Я видел такой финал три раза. Страшно говорить об этом. Но адреналин потрясающий. Корриду или надо любить, как балет, или не ходить.

– Явно вы человек страстей. Что еще себе позволяете?

– Участвовать в венецианских карнавалах. Я их обожаю.

– Михаил Шемякин тоже ими увлечен. Не встречались там?

– Один раз встречались. Меня привел к нему друг‑итальянец. Но предварительно не сговорился, а уверял меня: «Ты не волнуйся. Он нас ждет». Хотелось посидеть с ним, поговорить, но Шемякин спешил – уходил на карнавал, именно на это время у него была назначена встреча.

– У вас есть карнавальные маски?

– В моей библиотеке я их развешиваю. Каждый год – разные. И костюм для себя делаю на месте.

– Какие слабости вы в себе ощущаете, но не хотите с ними расстаться?

– Много курю. Это беда. Ничего не могу поделать.

– У вас синие глаза от матери?

– У отца и матери – синие глаза.

– Вы физически очень крепки. Случалось с кем‑нибудь на кулаках сразиться?

– Нет. Драться не люблю. Но очень люблю бокс рисовать.

– Друзьями богаты?

– У меня много настоящих друзей. До гробовой доски. Друзья даются Богом. У меня – киевские, где я родился. Мы не меняемся, не стареем.

Мне 52. Своего друга я не видел 30 лет. Я в Париже. Он в Чикаго. И очень волновался, что при встрече его не узнаю. Увидел – ну конечно, Сашка. Правда, седой, но такой же абсолютно. Да и сам я не изменился. Только волос поменьше да пузо побольше. И мы вместе становимся снова детьми. Даже в ресторане его сын сказал: «Идите‑ка, ребята, гулять – с вами в полицию загремишь» (хохочет). Сын его благообразный, а мы – озорники. Он с нами больше не ходок.

– Почему же между женами и мужьями не сохраняется подобная связь до гроба?

– Не знаю. Тут не бывает ни правых, ни виноватых. Любили – потом разлюбили. Особенно в теперешней России. Все вроде было хорошо, а муж начал купаться в деньгах огромных, а жена уже какая‑то не та. И надо бы помоложе, поэффектней, погрудастей, поблондинистей. Чтоб была манекенщицей или вообще звездой. Глядишь, и эта новая летит!

– У вас ведь тоже были и любви, и расставания…

– Мой первый брак детский: мне 20, ей – 18. И все порвалось. Но я к ней очень нежно отношусь – это моя первая романтическая любовь. Оба мы были единственными детьми в семьях. В мозгах – ветер. А поженились бы лет в 30, может быть, все сложилось.

– Сейчас вы себя чувствуете женатым?

– Да‑да‑да. Конечно. Мари‑Од (Marie‑Aude Albert) – мне и жена, и друг, и настоящий помощник. Она, профессор русской литературы, написала все книжки обо мне, все каталоги. Ее первая книжка была о Волошине. Она француженка и, естественно, пишет на французском.

– На ваших картинах Мари‑Од не просто красавица, а чертовка.

– Чертовка!

– Какое вы любите вино?

– Смотря с чем. Сейчас я угощу вас фазанами.

…Сергей тащит кастрюлю, где в ароматном маринаде с клюквой и пряностями томятся куски некогда прелестной птицы. Раскладывает на решетку мясо, потом нарезает круги баклажанов, прижимает решеткой, кладет на огонь, а на вторую часть – диски яблок. Во время нашего дальнейшего разговора иногда переворачивает благоухающее сооружение.

– С этим мясом мы будем пить красное вино.

– Вы что, ходили на охоту?

– Зачем? Охотники делают это лучше. На рынке закупаю фазанов ощипанными. Устриц тоже люблю. Их у нас в мешках выращивают в океане.

– Сергей, что делают у вас березовые веники под потолком?

– В баню люблю ходить.

– Где же вы паритесь?

– Рядом, в спортивной сауне. На мои венички там смотрят с любопытством, а иногда настороженно: очень боятся, что я всякую заразу на них перенесу. А раньше вообще смотрели с ужасом, как на что‑то инфернальное. Нынче некоторые интересуются, где же их купить можно. Иногда я дарю из своего запаса. Пусть почувствуют русский дух.

 

Париж – Москва 11 апреля 2006 г.

 

Русский в пустыне Швейцарии

 

Михаил Шишкин: «Если любишь женщину, то не частями, а целиком»

Он победил в престижных премиях «Букер», «Национальный бестселлер». Его роман «Венерин волос» отмечен Национальной литературной премией «Большая книга». Природная скромность и благородная сдержанность не позволяют писателю мелькать на страницах газет. Ему важно быть, а не казаться.

Накануне отъезда в Швейцарию Михаил Шишкин заглянул в «МК»:

– Родные места. Я жил когда‑то на улице Костикова. На месте здания вашей редакции в те годы был парк и каток, где я безуспешно пытался научиться кататься на коньках. Поблизости находился мой детский сад.

– Перемены на улице вашего детства не испортили вам настроение?

– Я уже давно смирился с переменами. Все исчезает, но одновременно остается. Чем больше ты живешь, тем четче замечаешь некие дырки в толщине времени. Сколько людей ты знал, скольких ты любил и сколько близких потерял. И все‑таки остаешься тем же мальчиком.

– В романе «Взятие Измаила» ваш лирический герой учится в 59‑й школе. Вы тоже там учились?

– Эта школа моя и моей мамы. Она преподавала русский язык и литературу. Здесь учился и мой брат Саша.

– Ваши книги дышат подробностями жизни самого автора.

– А зачем что‑то придумывать? Жизнь столько сотворила, что с ней никакой роман не сравнится. Жизнь намного гениальнее романа, потому что в ней все правда и все происходит с тобой. Мы жили в Староконюшенном. В подвальной коммуналке маме дали комнату. Я еще был в полусознанке, но помню бесконечное мелькание ног в окне. А еще свой трехколесный велосипед и соседок, очень одиноких. По праздникам за бутылкой водки они отводили душу.

– Судя по роману, ваш отец был моряком.

– Отец в 17 лет пошел на фронт мстить за своего брата – тот в 41‑м пропал без вести. При заполнении всяких анкет отцу приходилось всегда врать, что его отец погиб. А на самом деле моего деда в 30‑м году при коллективизации арестовали и сослали на БАМ. Бабушка получила всего два письма от него. Мой отец всю жизнь прожил в страхе, что его обман раскроется. Он ходил в 44 – 45‑м на подводной лодке шифровальщиком. Я с гордостью рассматривал его военные фотографии. На подлодке они торпедировали немецкие корабли.

– И разрушали потом себя.

– Да, это поколение было шокировано многим. Все встречи ветеранов‑моряков заканчивались пьянкой. Жуткое было зрелище. Ими владело одно желание – упиться.

– Когда у отца появилась другая семья, вы поддерживали с ним связь?

– Сложно было поддерживать с ним контакт. Книги он перестал читать. Свою первую публикацию я показал бабушке, но ее радость была своеобразной: «Ну хорошо. Все лучше, чем в подворотне с гитарой». Отец тоже не понимал, что я делаю. Не вникал, не радовался за меня. Вообще‑то родители мои разводились давно, еще до моего рождения.

– Как это?

– Мама была парторгом в школе в 60‑е годы. В ее классе учился Владимир Буковский, будущий диссидент. Смельчак выпустил в школе рукописный журнал. Естественно, все стали обсуждать содержание – и пошли доносы. Но надвигалось либеральное время. И решили устроить по этому поводу дискуссию в двух старших классах. И тут‑то все учителя навалились на мальчика – Володю Буковского. Слух о вольности, процветающей в нашей школе, дошел до самых верхов. Нависла угроза, что из школы погонят и парторга, и директора. Маме посоветовали подруги забеременеть и уйти в декрет. С папой они почти не жили – у него складывалась новая семья, но мысль о спасении объединила родителей. Директора действительно изгнали. А мама ушла в декрет и уцелела. В 61‑м я родился.

– Вы, швейцарец, когда были в своей школе последний раз?

– Невероятная удача: именно в ноябрьские дни случилась встреча выпускников. Я пошел в школу и увидел своих однокашников выпуска 77‑го года. Удивительное чувство новизны! Когда‑то мы особенно не интересовались друг другом. Жили одним желанием – вон, вон из школы, да поскорей. Теперь же приходим на редкие встречи без жен и мужей. Я поймал себя на мысли: жены и мужья уходят, а одноклассники остаются. Они же когда‑то не были мне близки. А тут понял – все родные!

Но на самом деле встреча была наполнена грустью. Стоит старичок. Но вдруг взглянет на тебя да улыбнется – и узнаешь в нем мальчишку. Потом начались разговоры о тех, кого уже нет. Вспомнили Митю Гайдука. Он пришел к нам в шестом или седьмом. Увлеченный музыкант, Митя и в футбол играл лучше всех. Потом он учился в ЦМШ, закончил консерваторию, стал прекрасным пианистом. На конкурсе Чайковского получил вторую премию.

– А что с ним случилось?

– Он играл концерт в Германии по приглашению. Возвращался домой через Восточный Берлин. В Бресте его стали трясти таможенники. Наверное, были с ним грубы. И, очевидно, Митя возмутился. Расплата была жестока. Его, крупного музыканта, сняли с поезда и поместили в психушку. Что с ним там сделали и чем кололи, можно только догадываться. Когда Митина мама с великим трудом привезла сына в Москву, он умер через четыре дня. Отпевали Митю в храме Всех Святых в Красном селе – там священником был его родной брат, отец Артемий.

– Ужасная трагедия…

– Мы говорили и о других ушедших. И было ощущение, что и сама смерть присутствовала на нашей школьной встрече. Нам стало не по себе. И мы выпили за то, что мы живы, что мы есть.

– Своим лирическим героям вы раздариваете собственные встречи и расставания с прекрасными женщинами. Можно узнать из первых уст что‑нибудь о ваших женах?

– Мой ранний брак был совершенно русский. Мне было 22, когда мы поженились с Ириной. Второй брак – швейцарский, с Франческой. Оба брака продолжались ровно по 7 лет. Ире достался самый сложный период – быть женой пишущего человека, когда еще не ясно, что из его сочинений получится. Она как‑то рассердилась: «Какого черта я первая жена писателя? Хорошо быть последней женой, а еще лучше – вдовой писателя».

– Вы улыбаетесь, коварный! А ведь Ирина попала в точку: писателю нужна жена, умеющая говорить комплименты – «талантливый, самый лучший».

– Мы с Ириной пережили наиболее трудное время. После окончания факультета романо‑германской филологии пошел я в журнал «Ровесник».

– Хороший журнал был. Денежный. ЦК комсомола о нем щедро заботился.

– И вот я, еще мальчишка, сопляк, вдруг поднялся на завидную социальную лестницу: зарплата приличная, гонорары еще лучше, поездки за границу. Со мной вроде бы все было в порядке – я не врал, был честен по отношению к себе: ни слова о партии не писал.

– Писали об искусстве?

– И про это тоже, про молодежные театры, или давали переводить статьи из журнала «Штерн». В моих статьях не было лжи. И все‑таки во мне сидело убеждение – ты же крошечное колесико этой машины, которая в больших масштабах производила говно. И потихоньку ты начинал себя не уважать. А если ты презираешь себя, ты ничего своего написать не можешь. Три года я поработал в журнале и понял: больше не могу участвовать во всем этом. И спустился с уютной социальной лестницы в самый низ – в школу. К сожалению, у нас учителя всегда были внизу. Все мои житейские колебания, переходы моя жена Ирина выдержала. Жена преуспевающего журналиста вдруг стала женой начинающего народника. На несколько лет я «ушел в народ». Она поддерживала меня, когда я писал свой первый роман.

– И кто кому изменил?

– Дело совершенно не в измене. Жизнь человеческая – длинная. А отношения между мужчиной и женщиной – короткие. Все‑все склоняло их к расколу.

– Особенно если муж самоотверженно решил сеять разумное, доброе, вечное.

– Московские дети на первом же моем уроке с ходу прижали вопросом: «Михаил Павлович, а вы в коммунизм верите?» Расстрельный вопрос! Естественно, на него надо отвечать правду. Хотя перестройка уже делала первые шаги, приди я на полгода раньше, меня за эту правду просто могли бы уволить. Руководители школы, мудрые женщины, все повидали и знали, что главное в их деле – отчет. И они мудро сформулировали про меня: «Михаилу Павловичу мы все‑все разрешаем – он отвечает за перестройку». И я обрел полную свободу делать все, что хочу. В уходившем времени я чувствовал себя каким‑то беглецом, шпионом, которого легко разоблачить – дома у меня лежали запрещенные книжки. Но вдруг я осознал ранее невозможное: эта противостоящая тебе страна – твоя страна. Ты берешь на себя ответственность за нее, чтобы она изменилась. И ты для этого что‑то должен сделать.

Мне захотелось что‑то поменять хотя бы в своем классе, изменить закон, по которому живет и влачится эта жизнь. Веками здесь жили по принципу: сильный отнимает у слабого пайку, занимает лучшие нары, а слабого оттесняет к параше. Хотелось, чтобы в этой стране жили по закону человеческого достоинства. Пять лет я проработал в школе. Совершенно искренне и честно делал все, что мог. У меня ничего не получилось.

– Что не получилось? Ребята вам не поверили?

– Я не смог изменить страну.

– Даже титану с такой величественной целью не справиться.

– Считаю, что в этом виновата не страна, виноват я, потому что был плохим учителем. Если бы я был хороший учитель, я бы и сейчас остался в этой школе, сделал бы свое дело, несмотря ни на что.

– Не убивайтесь понапрасну, Михаил Павлович. Природа умнее ваших намерений: она подарила вам дар слова и потребовала отдачи. Признайтесь, в глубине вы осознаете, что ваши успешные книги несут страсть и убеждения автора куда надежнее, чем общение с десятком юных голов. Но мы еще не договорили про вашу первую счастливую семью.

– Не устаю благодарить Ирину за все, что нас роднило. Но жизнь сложнее, чем наше представление о ней. Мы расстались, я тогда заверил Ирину: никогда больше не женюсь.

– И сколько вы продержались?

– Год.

– Роман «Взятие Измаила» вы посвятили Франческе, своей второй жене. Где вы познакомились?

– Объяснюсь. Я живу в Швейцарии, но я не эмигрант. Я приехал туда с женой. Россия теперь, слава Богу, свободная страна. Государство не смотрит, где ты живешь, ему наплевать. Мой отъезд в Швейцарию был семейной необходимостью. Швейцарка Франческа Штёклин по профессии славистка. Она жила в России, работала переводчицей.

– Пришла любовь, явилась муза?

– Все так и случилось. Мы поженились, на ее родину отправлялись только на каникулы. Как каникулярная страна Швейцария чудесна. Но жить там, мне представляется, совершенно невозможно. Это русская культурная пустыня. Что там делать? И когда Франческа забеременела, мы хотели остаться в России. Но для нее все осложнилось. Женщине с ребенком нужна определенная родная инфраструктура – бабушки, дедушки, родные. Да и деньги большие нужны. Когда Франческа была вот с таким (выразительный жест) животом, она сказала решительно: уеду в Швейцарию. И потом уехала. Сейчас нашему сыну Константину 11 лет.

Ты любишь и искренне веришь, что проживешь с этим человеком до самой смерти и умрешь с ним в один день. Такого со мной не случилось. А потом жизнь превращает все в банальность. Семь лет мой брак продлевался во времени и угасал. Свою роль сыграл и роман. Ныряешь в него на несколько лет, потом выныриваешь – а семьи уже нет.

– Миша, после расставания с Франческой дружеские отношения с ней сохраняются?

– Конечно. Она перевела две мои книги.

– Роман «Венерин волос» кто‑то уже перевел?

– Он переведен на французский, итальянский, польский, сербский и болгарский. Книга вышла на китайском в главном издательстве Китая «Народная литература» и получила премию «Лучшая иностранная книга года XXI века». Я был на книжной ярмарке в Китае. Мой переводчик – умнейший человек с потрясающим знанием русского языка, преподаватель русского языка и литературы Пекинского государственного университета иностранных языков. Он мне сказал замечательную фразу: «Я прочитал «Венерин волос» и ничего не понял. Но он меня так потряс!»

– Вы щедро растворяетесь в своих героях, наделяете их и собственной радостью, и ужасом, и сомнениями.

– Книга – такая же интимная вещь, как и женщина. Читатель остается с книгой наедине, тут и писатель лишний. Они вдвоем, как мужчина с женщиной под простыней: ты не должен понимать ее – должен чувствовать. Если состоялось – этого достаточно.

– Сверхдостаточно – дети.

– Ира родила Мишу, Франческа – Костю. Ребята дружны. Старший все время приезжал ко мне на каникулы. Летом я привез Костю в Россию. Стараюсь, чтобы сын знал русский, хотя все это сложно. Этим летом мы с Костей три недели провели в России – катались на корабле из Москвы в Петербург и обратно. Жили на даче в Загорянке. Когда завершили наши путешествия, я спросил сына с замиранием сердца: «Скажи, пожалуйста, Костя, какое у тебя самое сильное впечатление от России?» Очень боялся, что он скажет о каком‑то развлечении, на которое они ходили с братом. И вдруг он, подумав, сказал: «Кижи». Меня это так поразило! Есть такие намоленные места, которые пробивают все!

– В свое время Марсель Пруст проинтервьюировал сам себя. Задам вам несколько вопросов из его анкеты. Качество, которое вы предпочитаете в мужчине?

– Главные качества человека я не делю по принципу пола. Для меня главное качество человека – чувство собственного достоинства. Оно не позволяет унижать других. Высоко ценю смирение собственной гордыни.

– У вас есть друзья?

– Когда уезжаешь из страны надолго, ты, конечно, много приобретаешь. Но, к сожалению, новых друзей ты уже приобрести не сможешь. Знакомых – сколько угодно. А друзья у тебя – только из детства и юности. Очень рад, что в мои приезды в Москву встречаюсь с друзьями. Земля становится с годами все меньше и меньше. И на ней есть теплые островки, где тебе рады, где тебя ждут. Без этого жить невозможно.

– Что больше всего вы не любите в людях?

– Хамство.

– Живет ли в вас мечта о счастье? Вопрос запоздалый. Наверное, вы тысячу раз бывали счастливы?

– Счастье – это когда ставишь цели и их достигаешь. Но важно – не ставить сразу перед собой большие цели. Поставишь цель – написать роман, и годами идешь к этой цели. Достиг цели, поставил точку, и будешь счастлив ровно полтора дня. В ночь второго дня вся твоя эйфория провалится в такую бочку без дна! Маленькие и средние цели легче достигать. Но если нет большой цели, то как же тогда жить?

– Ваши любимые писатели?

– Русскую литературу люблю всю. Это такая пирамида, из которой если выдернешь один камушек, например не любимого многими Чернышевского, то эта литературная пирамида обвалится. Люблю русскую литературу, как женщину: если любишь женщину, то не частями, а целиком.

– Какой еще талант вы хотели бы иметь?

– Музыкальность. Обожаю музыку, стремлюсь ходить на концерты классической музыки. Я не получил музыкального образования, и это меня всю жизнь мучает. Очень рад, что мой младший сын играет на саксофоне, а старший – на гитаре.

– Не хочу спрашивать, пишете ли вы стихи, но в самом стиле повествования, в слоге, в метафорическом обнажении слова угадываю вашу поэтическую настроенность.

– Для меня нет принципиальной разницы между прозой и поэзией. Писатель, если не ставит перед собой коммерческие цели, всегда пытается написать ту самую первую молитву, с которой обратился к Богу первый человек. Он обращался с главными словами благодарности Богу за то, что он создал этот мир, любовь, смерть и бессмертие. Но слова перестают означать то, что когда‑то значили, и умирают. Чтобы Бог услышал, нужно найти новые, особые, настоящие слова.

– Миша, вы видели премьеру по вашему роману «Венерин волос»?

– Я очень боялся этой премьеры. Еще когда зимой Евгений Каменькович мне позвонил – не против ли я этой постановки, я, конечно, взорвался: «Против, п