И о горьких плодах, которые принесло это супружество

 

Вскоре после возвращения сына Косколины граф-герцог впал в мечтательное

состояние, в коем пребывал в течение недели. Я воображал, что он обсуждает

какое-нибудь великое государственное дело, но причины его задумчивости

касались только его собственной семьи.

- Жиль Блас, - сказал он мне однажды после обеда, - ты, вероятно,

заметил, что ум мой чем-то занят. Да, дитя мое, я думаю об одном деле, от

которого зависит спокойствие моей жизни. Я хочу тебе довериться. Моя дочь,

донья Мария, - продолжал он, - достигла брачного возраста, и множество

знатных сеньоров спорят из-за обладания ею. Граф де Ньеблес, старший сын

герцога Медина-Сидония, главы дома Гусманов, и дон Луис де Аро, старший

сын маркиза де Карпио и моей старшей сестры, являются кандидатами,

по-видимому, наиболее заслуживающими предпочтения. В особенности последний

далеко превосходит заслугами своих соперников, и весь двор уверен, что я

изберу его в зятья. Однако, не вдаваясь в причины, побуждающие меня

отказать ему, равно как и графу де Ньеблес, я скажу тебе, что остановил

свой выбор на доне Рамиро Нуньесе де Гусман, маркизе де Тораль, главе дома

Гусманов д'Абрадос. Этому молодому вельможе и детям, которые родятся от

него у моей дочери, я собираюсь оставить все свои владения с возложением

на них титула графов Оливарес, к которому я намерен присоединить грандское

достоинство; таким путем мои внуки и их потомки, происходя от ветвей

Абрадос и Оливарес, будут считаться старшими в роде Гусманов. Ну, как,

Сантильяна, - добавил он, - одобряешь ты мое намерение?

- Простите меня, ваша светлость, - отвечал я, - этот замысел достоин

гения, его создавшего. Но позвольте мне высказать по этому поводу одно

опасение: я боюсь, как бы не вознегодовал герцог Медина-Сидония.

- Пусть негодует, если хочет, - возразил министр, - это меня весьма

мало тревожит. Я не люблю его ветви, незаконно отнявшей у ветви Абрадос

право старшинства и титулы, с этим связанные. Я менее буду чувствителен к

его сетованиям, нежели к горю моей сестры, маркизы де Карпио, из-за того,

что дочь моя не достанется ее сыну. Но в конце концов я хочу исполнить

свое желание, и поэтому дон Рамиро восторжествует над своими соперниками;

это - дело решенное.

Сообщив мне свое намерение, граф-герцог приступил к его выполнению, и

тут опять-таки показал образчик своей своеобразной политики. Он представил

докладную записку королю, в коей умолял его и королеву соблаговолить

самолично выдать замуж его дочь, излагая им достоинства сеньоров, которые

к ней сватались, и выражая готовность всецело подчиниться выбору их

величеств. Но он не преминул, говоря о маркизе де Тораль, намекнуть на то,

что предпочел бы этого последнего всем остальным. И, в самом деле, король,

слепо шедший навстречу желаниям своего министра, дал ему следующий ответ:

 

"Полагаю, что дон Рамиро Нуньес вполне достоин доньи Марии. Однако же

выбирайте сами. Та партия, которая понравится вам больше других, будет и

для меня наиболее приятной.

Король"

 

Министр нарочно показывал всем этот ответ и, притворившись, будто

принимает его за королевский приказ, поторопился выдать свою дочь за

маркиза де Тораля. Этот поспешный брак глубоко задел маркизу де Карпио,

равно как и всех прочих Гусманов, которые льстили себя надеждой жениться

на донье Марии. Тем не менее, не будучи в силах помешать этой свадьбе, они

сделали вид, будто приветствуют ее изъявлениями самой искренней радости.

Можно было подумать, что вся семья в восторге от этого брака. Но вскоре

недовольные получили удовлетворение, крайне жестокое для графа-герцога:

донья Мария через десять месяцев разрешилась дочерью, умершей при

рождении, и сама она через несколько дней стала жертвою этих родов.

Какая утрата для отца, который, как говорится, души не чаял в дочери и,

кроме того, переживал крушение своей надежды вырвать право первородства у

ветви Медина-Сидония! Он так был потрясен, что заперся на несколько дней,

не допуская к себе никого, кроме меня, который, приспособляясь к его

горести, казался не менее удрученным, чем он сам. Сказать по правде, я

воспользовался этим случаем, чтобы еще раз почтить слезами память Антонии.

Сходство между ее смертью и кончиной маркизы де Тораль  разбередило плохо

заживавшую рану и привело меня в такое горестное состояние, что министр,

хотя и подавленный собственной скорбью, был поражен моими страданиями. Он

изумился при виде того, как близко я принимаю к сердцу его печаль.

- Жиль Блас, - сказал он мне однажды, видя меня как бы погруженным в

безысходную грусть, - немалым утешением для меня служит то, что у меня

есть наперсник, столь чувствительный к моим несчастьям.

- Ах, сеньор! - отвечал я, приписывая ему все свое огорчение, - я был

бы самым неблагодарным и черствым существом, если бы им не сочувствовал.

Могу ли я думать о том, что вы оплакиваете дочь, столь совершенную и столь

нежно вами любимую, и не смешать своих слез с вашими? Нет, сеньор, я

слишком обласкан вашими благодеяниями, чтобы до самой смерти не разделять

всех ваших радостей и невзгод.