Сделанном им Сантильяне касательно своего путешествия

 

Граф Оливарес (коего я отныне буду именовать графом-герцогом, так как в

это время королю благоугодно было почтить его этим титулом) обладал

слабостью, которую я обнаружил не без пользы для себя: а именно он хотел

быть любимым. Как только он замечал, что кто-нибудь привязывается к нему

из сердечной склонности, то начинал дружественно относиться к этому

человеку. Я не вздумал пренебречь этим своим открытием: не довольствуясь

добросовестным исполнением его приказаний, я повиновался им с такими

знаками преданности, которые приводили его в восхищение. Я во всем изучал

его вкусы, чтобы сообразоваться с ними, и, по мере сил, предупреждал его

желания.

Благодаря такому образу действия, почти всегда приводящему к цели, я

постепенно сделался любимцем своего господина, который, со своей стороны,

завоевал мое сердце, оказывая мне всякие знаки расположения, ибо я страдал

тою же слабостью, что и он. Я настолько повысился в его мнении, что,

наконец, стал пользоваться его доверием наравне с сеньором Карнеро, его

первым секретарем.

Карнеро в свое время добился расположения его светлости тем же

способом, как и я, и достиг такого успеха, что министр делился с ним

кабинетскими тайнами. И вот мы двое, секретарь и я, оказались поверенными

его тайн, с той только разницей, что он беседовал с Карнеро о делах

государственных, а со мною - о своих частных интересах. Этим создавались,

так сказать, два отдельных департамента, которыми мы оба были равно,

удовлетворены. Мы уживались друг с другом без зависти, но и без дружбы. Я

имел основание быть довольным своим местом, так как оно, давая мне

возможность постоянно находиться при графе-герцоге, позволяло заглядывать

в самую глубину его души, которую, несмотря на природное притворство, он

перестал от меня скрывать, когда у него окончательно рассеялись сомнения в

чистосердечии моей привязанности.

- Сантильяна, - сказал он мне однажды, - ты видел, что герцог Лерма

пользовался властью, напоминавшей не столько влияние министра-фаворита,

сколько могущество самодержавного монарха. И, тем не менее, я еще

счастливее, чем был он на самой вершине своего благополучия. У него было

два грозных противника в лице его собственного сына, герцога Уседского, и

духовника Филиппа III, в то время как я не вижу среди приближенных короля

никого, кто пользовался бы достаточным влиянием, чтобы мне повредить, ни

даже такого, которого я подозревал бы в злой воле по отношению ко мне.

- Правда, - продолжал он, - при своем приходе к власти я сильно

заботился о том, чтобы допускать в ближайшее окружение государя только

лиц, связанных со мною родством или дружбой. Я отделался, при помощи

раздачи вице-королевств и посольских должностей, от всех вельмож, которые

в силу своих личных заслуг могли лишить меня известной доли монаршей

милости, каковою я желаю владеть безраздельно: таким образом, я в

настоящий момент могу утверждать, что ни один сановник не оспаривает у

меня влияния. Ты видишь, Жиль Блас, - добавил он, - что я раскрываю перед

тобой свое сердце. Так как у меня есть основание думать, что ты мне

всецело предан, то я и избрал тебя своим доверенным. Ты обладаешь умом; я

считаю тебя благоразумным, осторожным, неболтливым; одним словом, ты

кажешься мне способным хорошо справиться с самыми разнородными

поручениями.

Я не смог устоять против лестных картин, которые его слова вызвали в

моем воображении. Пары корыстолюбия и честолюбия внезапно ударили мне в

голову и пробудили во мне такие чувства, которые, казалось, я давно уже

преодолел. Я заверил министра, что всеми силами буду содействовать его

намерениям, и готов был, без зазрений совести, выполнить любое приказание,

которое ему заблагорассудилось бы мне отдать.

Покамест я таким образом готовился воздвигнуть новый алтарь Фортуне,

Сипион вернулся из путешествия.

- Рассказ мой будет недолог, - сказал он мне. - Я привел в восторг

сеньоров де Лейва, сообщив им о приеме, который оказал вам король, как

только вас узнал, и об отношении, проявленном к вам графом Оливаресом.

Тут я прервал Сипиона.

- Друг мой, - сказал я, - ты доставил бы им еще  большее удовольствие,

если бы мог рассказать, на какой ноге я сейчас нахожусь с министром.

Просто чудо, каких успехов я добился в сердце его светлости со времени

твоего отъезда.

- Слава богу, дорогой хозяин! - ответил Сипион. - Я предвижу, что нам

предстоит блестящая будущность.

- Перейдем к другой теме, - сказал я ему. - Поговорим об Овьедо. Ведь

ты побывал в Астурии. В каком положении застал ты мою мать?

- Ах, сеньор, - отвечал он, внезапно приняв грустный вид, - с этой

стороны я могу сообщить вам одни лишь печальные вести.

- О, боже! - воскликнул я, - верно, моя мать умерла?

- Полгода тому назад, - сказал мой секретарь, - эта достойная женщина

отдала последний долг природе, равно как и ваш дядя, сеньор Хиль Перес.

Смерть матери причинила мне глубокое горе, хотя в детстве я и не

получал от нее тех ласк, в которых дети так нуждаются, чтобы впоследствии

быть благодарными своим родителям. Я отдал также доброму канонику слезную

дань, которую он заслужил своими заботами о моем воспитании. Но, по правде

сказать, горесть моя продолжалась недолго и скоро выродилась в нежное

воспоминание, которое я навсегда сохранил о своих родных.