О смелом замысле Жиль Бласа и о том, что из этого проистекло

 

Уже с час как стемнело, когда мы подъехали к подземелью. Мы прежде

всего отвели лошадей и мулов в конюшню, где нам пришлось самим привязать

их к стойлам и позаботиться о них, так как старый негр уже трое суток не

вставал с постели. Помимо сильного приступа подагры, его мучил ревматизм,

не позволявший ему пошевельнуть ни одним членом. Только язык у него не

отнялся, и он пользовался им, чтоб выражать нетерпение посредством самых

кощунственных ругательств. Предоставив этому нечестивцу проклинать и

богохульствовать, мы отправились на кухню, где посвятили все свои заботы

сеньоре, над которой, казалось, витала тень смерти. Мы сделали все, что

могли, дабы привести ее в чувство, и старания наши, к счастью, увенчались

успехом. Но, придя в сознание и увидев, что ее поддерживают какие-то

неизвестные ей мужчины, она поняла разразившееся над ней несчастье; ее

обуял ужас. Все, что горе и отчаяние, вместе взятые, заключают в себе

страшного, отразилось в ее глазах, которые она воздела к небу, точно

жалуясь на грозившее ей бедствие. Затем, будучи не в силах вынести эти

ужасные видения, она снова впала в обморок, веки ее смежились, и

разбойникам уже казалось, что смерть хочет похитить у них добычу. Но тут

атаман, рассудив, что лучше предоставить ее самой себе, чем мучить новыми

спасательными средствами, приказал отнести сеньору на постель Леонарды,

где ее оставили одну, разрешив судьбе действовать по своему усмотрению.

Мы перешли в зал, где один из разбойников, бывший перед тем лекарем,

осмотрел податаманье и его товарища и натер им раны бальзамом. По

окончании этой операции всем захотелось узнать, что находится в сундуках.

Одни были наполнены кружевами и бельем, другие платьем; в последнем

сундуке, вскрытом нами, оказалось несколько мешков, набитых пистолями, что

весьма обрадовало наших корыстолюбцев. После этого осмотра стряпуха

уставила поставец винами, накрыла на стол и подала кушанье. Сначала мы

разговорились о великой победе, нами одержанной. Тут сеньор Роландо

обратился и ко мне:

- Признайся, Жиль Блас, - сказал он, - признайся, дитя мое, что ты

здорово струхнул.

Я откровенно ответил, что оно действительно так и было, но что я буду

биться, как паладин, если только побываю в двух-трех сражениях. После

этого все общество стало на мою сторону, утверждая, что я заслуживаю

извинения, что схватка была жаркой и что для молодого человека, никогда не

нюхавшего пороха, я все-таки держался молодцом.

Затем разговор перешел на мулов и лошадей, приведенных нами в

подземелье. Решено было назавтра, чуть свет, отправиться всем в Мансилью,

чтоб продать их там, так как слух о нашем набеге, вероятно, еще не дошел

до этого места. Приняв такое решение, мы закончили ужин, после чего снова

вернулись на кухню, чтобы взглянуть на сеньору, которую застали в том же

состоянии: мы были уверены, что она и ночи не проживет. Хотя нам

показалось, что жизнь в ней еле теплится, однако некоторые разбойники не

переставали бросать на нее любострастные взоры и обнаруживать грубое

вожделение, которому они непременно дали бы волю, если бы Роландо не

уговорил их подождать, по крайней мере, до тех пор, пока дама придет в

себя от подавляющей грусти, сковывавшей ее чувства. Уважение к атаману

обуздало их страсти; иначе ничто не спасло бы этой сеньоры: даже смерть

была бы не в силах уберечь ее честь.

Мы оставили на время эту несчастную женщину в том состоянии, в котором

она находилась. Роландо ограничился тем, что передал ее на попечение

Леонарде, и все разбрелись по своим помещениям. Что касается меня, то,

улегшись на свое ложе, я, вместо того чтоб заснуть, не переставал

размышлять о несчастье этой сеньоры. Я не сомневался в том, что она

знатная дама, отчего судьба ее представлялась мне еще более горестной. Не

мог я также без дрожи подумать об ожидавших ее ужасах, и я чувствовал

такое огорчение, точно меня связывали с ней узы крови или дружбы. Наконец,

поскорбев об ее участи, я стал раздумывать над тем, как сохранить ее честь

от угрожающей опасности и в то же время самому выбраться из подземелья. Я

вспомнил, что старый негр был не в состоянии пошевельнуться и что со

времени его недомогания ключ от решетки находился у стряпухи. Эта мысль

воспламенила мое воображение и навела меня на замысел, который я тщательно

обсудил, после чего, не медля, приступил к его выполнению следующим

образом.

Я притворился, будто у меня колики, и начал сначала вздыхать и стонать,

а затем, возвысив голос, принялся вопить благим матом. Разбойники

проснулись и вскоре собрались около меня. Они спросили, отчего я кричу

таким истошным голосом. Я отвечал им, что у меня ужасные рези,  и для

большей убедительности стал скрежетать зубами, строить невероятные

гримасы, симулировать корчи и метаться самым неистовым образом. После

этого я вдруг успокоился, как будто мне несколько полегчало. Но минуту

спустя я снова извивался на своем жалком ложе и ломал руки. Словом, я так

хорошо разыграл свою роль, что разбойники, несмотря на присущую им

хитрость, дались на обман и поверили, что я действительно испытываю

страшные рези. Однако эта удачная симуляция повлекла за собой своеобразную

пытку, так как мои сердобольные собратья по ремеслу, вообразив, что я

вправду страдаю, принялись наперебой облегчать мои муки. Один приносит

бутыль с водкой и принуждает меня отхлебнуть половину; другой насильно

ставит мне клизму из миндального масла; третий, распарив полотенце, кладет

мне его, еще совсем горячее, на живот. Я тщетно кричал, умоляя о пощаде;

но они приписывали мои крики коликам и продолжали причинять мне настоящие

страдания, желая избавить от вымышленных. Наконец, не будучи в состоянии

терпеть долее, я принужден был сказать им, что больше не чувствую боли, и

попросил их отпустить мою душу на покаяние. Они перестали досаждать мне

своими лечебными средствами, а я остерегся от дальнейших жалоб, опасаясь,

как бы они вновь не принялись оказывать мне помощь.

Это представление длилось около трех часов, после чего разбойники,

рассудив, что рассвет должен скоро наступить, приготовились ехать в

Мансилью. Тут я выкинул новую штуку: я попытался встать, для того чтоб они

подумали, будто мне очень хочется их сопровождать. Но они воспротивились

этому.

- Нет, нет, Жиль Блас, - сказал мне сеньор Роландо, - оставайся здесь,

сын мой, а то у тебя снова могут начаться схватки. Ты поедешь с нами в

другой раз, сегодня ты не в силах следовать за нами. Отдохни денек; ты

действительно нуждаешься в покое.

Я не счел нужным настаивать из боязни, как бы они не уступили моим

настояниям; я только притворился, будто очень огорчен невозможностью их

сопровождать, и сделал это так естественно, что они покинули подземелье,

не питая насчет моего замысла ни малейшего подозрения.

После их отъезда, который я пытался ускорить своими молитвами,

обратился я к самому себе со следующей речью:  "Ну, Жиль Блас, настал

момент проявить решимость. Мужайся и доведи до конца то, что начал с таким

успехом. Дело это, по-видимому, не трудное: Доминго сейчас не в состоянии

помешать твоему замыслу, а Леонарда слишком слаба для этого. Воспользуйся

случаем и удирай: тебе, быть может, никогда не представится лучшей

возможности".

Эти рассуждения придали мне самоуверенности. Я встал, взял шпагу и

пистолеты и сперва направился в кухню. Но прежде чем войти, я остановился,

так как услыхал голос Леонарды. Она говорила с незнакомой дамой, которая,

придя в себя и поняв постигшее ее несчастье, плакала и сокрушалась.

- Плачьте, дочь моя, - говорила ей старуха, - проливайте слезы, не

щадите вздохов: это вас утешит. Ваш обморок был опасен, но теперь, коль

скоро вы плачете, можно сказать, что самое страшное миновало. Ваша скорбь

постепенно утихнет и вы привыкнете жить здесь с нашими сеньорами, людьми

вполне порядочными. С вами будут обходиться лучше, чем с принцессою; эти

господа постараются всячески угождать вам и ежедневно проявлять свое

расположение. Найдется немало женщин, которые пожелали бы быть на вашем

месте.

Я не дал Леонарде времени продолжать эту речь и вошел в кухню.

Приставив ей пистолет к груди, я грозно потребовал у нее ключ от решетки.

Мой поступок смутил ее, и хотя была она уже в преклонном возрасте, однако

же все еще настолько дорожила жизнью, что не посмела противиться моему

требованию. Заполучив ключ в свои руки, я обратился к печальной даме.

- Сеньора, - сказал я, - небо посылает вам избавителя. Встаньте и

следуйте за мной; я доставлю вас туда, куда вы пожелаете.

Дама не оставалась глуха к моему голосу, и речь моя произвела на нее

такое впечатление, что, собрав последние силы, она привстала и бросилась к

моим ногам, заклиная пощадить ее честь. Я поднял ее и заверил, что она

может вполне на меня положиться. Затем я подобрал веревки, найденные мною

в кухне, и с помощью сеньоры привязал Леонарду к ножкам тяжелого стола,

пригрозив старухе, что убью ее, если она только вздумает крикнуть.

Милейшая Леонарда, убежденная, что я, безусловно, выполню свою угрозу,

если она посмеет ослушаться, сочла за лучшее предоставить мне полную

свободу действий. Я зажег свечу и отправился вместе с незнакомой сеньорой

в помещение, где хранились золотые и серебряные монеты. Там я рассовал по

карманам столько простых и двойных пистолей, сколько в них умещалось, и,

чтоб уговорить незнакомку поступить так же, постарался доказать ей, что

она только берет назад свое собственное добро, после чего эта дама без

всяких угрызений совести последовала моему примеру. Набрав основательный

запас, мы направились к конюшне, куда я вошел один, держа пистолеты

наготове. Я рассчитывал, что старый арап, несмотря на подагру и ревматизм,

не позволит мне беспрепятственно оседлать и взнуздать мою лошадь, и решил

раз навсегда излечить его от всех болезней, если он вздумает мне

пакостить. Но, по счастью, он к тому времени так изнемог от болей, как

прежде перенесенных, так и тех, которые продолжал испытывать, что,

казалось, даже не заметил, как я вывел лошадь из конюшни. Дама ждала меня

у дверей. Мы со всей поспешностью устремились по коридору, который вел к

выходу из подземелья. Подходим к решетке, отпираем замок, и вот мы у

трапа. Нам стоило больших усилий его поднять или, точнее говоря, мы смогли

осуществить это только благодаря притоку новых сил, которые придала нам

жажда свободы.

Стало уже рассветать, когда мы выбрались из этой бездны. Необходимо

было тотчас же удалиться оттуда. Я вскочил в седло, дама села позади меня,

и, пустившись галопом по первой попавшейся тропинке, мы вскоре выехали из

лесу. Перед нами оказалась равнина, пересеченная несколькими дорогами; мы

выбрали одну наугад. Я смертельно боялся, чтоб она не привела нас в

Мансилью и чтоб мы не повстречали Роландо и его товарищей, что легко могло

случиться. К счастью, мои опасения не оправдались. Мы прибыли в город

Асторгу около двух часов пополудни. Я заметил людей, разглядывавших нас с

большим любопытством, точно женщина, сидящая на лошади позади мужчины,

была для них невиданным зрелищем. Мы остановились у первой гостиницы, и я

прежде всего приказал насадить на вертел куропатку и молодого кролика.

Пока выполняли мои приказания и готовили нам обед, я проводил даму в

горницу, где мы, наконец, вступили в беседу: дорогой этого нельзя было

сделать, так как мы ехали слишком быстро. Тут моя дама выразила мне свою

признательность за оказанное ей одолжение и сказала, что после столь

великодушного поступка она не может поверить, чтоб я был товарищем тех

разбойников, из рук которых ее вырвал. Тогда я рассказал ей свою историю,

чтоб укрепить ее в добром мнении, которое она обо мне составила. Этим я

внушил ей доверие и побудил поведать свои злоключения, которые она

передала мне так, как это будет изложено в следующей главе.