И о приятной беседе, которую они вели между собой

 

Не успел сеньор Роландо довести до конца свою речь, как в зале

появилось шесть новых физиономий. То были податаманье и пять разбойников,

которые вернулись нагруженные добычей. Они внесли две плетенки, битком

набитые сахаром, корицею, перцем, винными ягодами, миндалем и изюмом.

Податаманье обратился к Роландо и рассказал, что они отобрали эти корзины

у одного бенавентского бакалейщика, прихватив также и его мула. После того

как он доложил начальству о своей экспедиции, разбойники отнесли в

кладовую добычу, отнятую у бакалейщика. Затем никто уже не помышлял ни о

чем, кроме веселья. В зале накрыли большой стол, а меня послали на кухню,

где сеньора Леонарда посвятила меня в мои обязанности. Подчинившись злой

судьбе, уступил я необходимости и, скрывая скорбь, приготовился обслужить

сию честную компанию.

Я начал с того, что украсил поставец серебряными чарками и несколькими

глиняными сулеями с  тем добрым вином, которое восхвалял мне сеньор

Роландо; затем я принес два рагу, и как только я их подал, все всадники

уселись за стол. Они принялись кушать с большим аппетитом, а я, стоя

позади, следил за тем, чтоб подливать им вино. Хотя мне до той поры

никогда не приходилось отправлять должность кравчего, однако же я исполнил

все с таким проворством, что удостоился похвал. Капитан вкратце передал им

мою историю, которая очень их позабавила. Затем он отозвался обо мне в

весьма лестных выражениях; но я уже знал цену похвалам и мог выслушивать

их безнаказанно. После этого все принялись меня расхваливать; они

говорили, что я, по-видимому, рожден для того, чтоб быть у них

виночерпием, и что я во сто раз лучше своего предшественника. А поскольку

после его смерти сеньоре Леонарде выпала честь подносить нектар этим богам

преисподней, то они лишили ее сего достославного звания, возложив таковое

на меня. Итак, я, как новый Ганимед, заступил место сей престарелой Гебы.

Огромное блюдо с жарким, поданное вскоре после рагу, окончательно

насытило разбойников, и так как они за едой не забывали питья, то спустя

некоторое время пришли в хорошее настроение и подняли превеликий шум. Все

стали говорить разом. Один принимается рассказывать какую-то историю,

другой передает острое словцо, третий кричит, четвертый поет; никто никого

не слушает. Наконец Роландо, тщетно пытавшийся вставить свое слово, устал

от неразберихи, в которой сам принимал деятельное участие, и заговорил так

повелительно, что заставил умолкнуть все сборище.

- Господа, - сказал он им властным тоном, - выслушайте мое предложение.

Вместо того, чтоб кричать наперебой и оглушать друг друга, не лучше ли

разговаривать, как рассудительные люди. Вот что пришло мне в голову. С тех

пор как мы стали товарищами, никто не полюбопытствовал спросить другого,

из какой он семьи и какое сцепление обстоятельств заставило его взяться за

наше ремесло. Мне кажется, однако, что с этим стоит познакомиться.

Давайте, забавы ради, поведаем об этом друг другу.

После шумных изъявлений радости, которыми податаманье и остальные

разбойники одобрили предложение своего атамана (точно они могли рассказать

о себе что-нибудь хорошее), Роландо первый начал свое повествование

следующим образом:

- Узнайте же, господа, что я - единственный сын богатого мадридского

горожанина. Семья моя отпраздновала день моего рождения нескончаемыми

увеселениями. Отец, будучи тогда уже в преклонных летах, не помнил себя от

радости при мысли, что у него есть наследник, а мать решила сама кормить

меня грудью. Дед мой с материнской стороны тогда еще был жив. Это был

добрый старик, который ни во что больше не вмешивался и только перебирал

четки за молитвой или рассказывал о своих военных подвигах, так как он

изрядное время служил в войсках и хвалился тем, что не раз понюхал пороху.

Само собой так вышло, что я сделался кумиром этих трех людей, которые

непрестанно со мною нянчились. Родители боялись, как бы учение не утомило

меня в раннем детстве, и потому я провел его в самых ребяческих забавах.

"Дети, - говаривал мой родитель, - не должны утруждать себя серьезными

занятиями, пока ум их окончательно не созрел". В ожидании этой зрелости я

не учился ни читать, ни писать; тем не менее я не терял времени зря.

Родитель мой познакомил меня со многими и разными играми. Я постиг в

совершенстве картежное искусство, умел метать кости, а дед обучил меня

романсам о военных походах, в коих принимал участие. Он ежедневно напевал

мне одни и те же Песенки, и если после трех месяцев повторений я мог

пересказать без ошибки десять - двенадцать стихов, родители приходили в

восторг от моей памяти. Не в меньшей степени восхищались они также моим

умом, когда я, пользуясь предоставленной мне свободой говорить что угодно,

прерывал их беседу и начинал нести всякий вздор. "Ах, как он мил!" -

восклицал отец, глядя на меня с восхищением. Мать осыпала меня ласками, а

дед плакал от радости. Я совершал также в их присутствии безнаказанно

самые непристойные шалости; мне прощалось все - они меня обожали. Между

тем, мне шел уже двенадцатый год, а у меня еще не было учителя. Тогда ко

мне приставили педагога, но и ему строго-настрого было приказано учить

меня без рукоприкладства; ему разрешалось только изредка грозить, чтоб

внушить мне немного страху. Но это разрешение не имело благотворных

последствий: я либо смеялся над своим наставником, либо со слезами на

глазах бежал жаловаться матери или деду, и мне удавалось уверить их, что

со мной обошлись очень жестоко. Бедняга тщетно силился отрицать эти

поклепы; все было ни к чему: его почитали за изверга и мне верили больше,

чем ему. Наконец случилось даже, что я сам себя расцарапал и принялся

кричать, точно с меня живьем кожу сдирали; прибежала мать и тут же выгнала

учителя из дому, хотя он всячески заверял ее и призывал небо в свидетели,

что даже не дотронулся до меня.

Подобным же образом я отделался от всех моих наставников, пока не

попался такой, который пришелся мне по вкусу. То был бакалавр из Алкалы.

Бесподобный учитель для молодого барича! Он любил женщин, игру и кабаки: я

не мог попасть в лучшие руки. Вначале он прибег к ласковому обращению,

чтоб заручиться моим расположением; это ему удалось, и он тем самым

снискал любовь моих родителей, которые всецело доверили меня его

руководству. Им не пришлось в этом раскаяться: благодаря ему я с ранних

лет постиг науку жизни. Таская меня по всем местам, к которым сам питал

пристрастие, он так приохотил меня к ним, что, если не считать латыни, я

стал молодым человеком универсальной учености. Убедившись, что я больше не

нуждаюсь в его наставлениях, он отправился предлагать их другим питомцам.

Если в детстве я широко пользовался предоставленной мне дома свободой,

то, став господином своих поступков, не знал уже никакого удержа. Первой

жертвой моей наглости сделались домашние. Я беспрестанно издевался над

отцом и матерью. Но они только посмеивались над моими выходками, и чем

больше я себе позволял, тем больше им это нравилось. Вместе с тем я учинял

всякие бесчинства в сообществе с молодыми людьми моего склада, и так как

наши родители не давали нам достаточно денег, чтоб продолжать такой

приятный образ жизни, то каждый тащил из дому все, что плохо лежало; но и

этого нам было недостаточно, а потому мы стали воровать по ночам, что

служило нам немалым подспорьем. К несчастью, проведал про нас коррехидор

(*15). Он хотел взять всю компанию под стражу, но нас предупредили о его

злостном намерении. Мы пустились наутек и принялись промышлять по большим

дорогам. С тех пор, господа, я, благодарение богу, состарился в своем

ремесле, несмотря на связанные с ним опасности.

На этом атаман закончил, а за ним, как полагалось, начал держать речь

податаманье.

- Господа, - сказал он, - воспитание мое, хотя и совершенно обратное

тому, какое получил сеньор Роландо, привело к тем же результатам. Родитель

мой был мясником; он слыл, вполне справедливо, за самого свирепого

человека в своем цехе. А мать по характеру была не ласковее его. Они секли

меня в детстве как бы взапуски и закатывали мне ежедневно до тысячи

ударов. Малейшая провинность с моей стороны влекла за собой суровейшее

наказание. Тщетно молил я со слезами на глазах о пощаде и каялся в

совершенном мною поступке - мне ничего не прощали. Вообще же колотили меня

по большей части без всякой причины. Когда отец меня бил, то мать вместо

того чтобы заступиться, устремлялась ему на подмогу, точно сам он не мог

справиться с этим делом надлежащим образом. Это скверное обхождение

внушало мне такую ненависть к отчему дому, что я покинул его, когда мне не

было еще и четырнадцати лет. Я направился в Арагонию и, прося милостыню,

добрался до Сарагоссы. Там я примкнул к нищим, которые вели довольно

счастливую жизнь. Они научили меня притворяться слепым, прикидываться

калекой, приклеивать к ногам фальшивые язвы и т.п. Утром мы готовились к

своим ролям, как актеры, собиравшиеся играть комедию. Затем каждый спешил

на определенный пост, а вечером мы опять сходились и по ночам бражничали

за счет тех, кто днем оказывал нам милосердие. Однако мне наскучило жить

среди этого жалкого отребья и захотелось попасть в общество более

порядочных людей, а потому я примкнул к шулерам. Они обучили меня всяким

ловким приемам. Но нам вскоре пришлось покинуть Сарагоссу, так как мы

повздорили с одним судейским, который нам покровительствовал. Каждый пошел

своей дорогой. Чувствуя призвание к отважным предприятиям, я присоединился

к шайке смельчаков, собиравших дань с путешественников, и так полюбился

мне их образ жизни, что я с тех пор и не помышлял искать лучшего. А

потому, господа, я весьма благодарен своим родителям за то, что они столь

дурно со мной обращались; воспитай они меня с несколько меньшей

жестокостью, я, без сомненья, был бы теперь жалким мясником и не имел бы

чести состоять вашим податаманьем.

- Господа, - сказал тогда молодой разбойник, сидевший между атаманом и

податаманьем, - я не стану хвастаться, но моя история гораздо забавнее и

запутаннее тех, которые мы только что прослушали. Убежден, что вы с этим

согласитесь. Я обязан жизнью крестьянке из окрестностей Севильи. Спустя

три недели после моего появления на свет, ей, как женщине молодой,

чистоплотной и пригодной в мамки, предложили кормить другого младенца. То

был единственный сын одной знатной семьи, только что родившийся в Севилье.

Мать охотно приняла это предложение и отправилась за ребенком в город. Ей

доверили малютку. Не успела она принести его в деревню, как, найдя

некоторое сходство между ним и мной, задумала подменить высокородного

младенца собственным сыном, в надежде, что я когда-нибудь отблагодарю ее

за эту услугу. Отец мой, будучи не совестливее всякого другого

крестьянина, одобрил этот обман, они обменяли наши пеленки, и таким

образом сын дона Родриго де Эррера был отправлен вместо меня к другой

кормилице, а я был вскормлен собственной матерью под чужим именем.

Что бы ни говорили про инстинкт и силу крови, но родители маленького

дворянина легко дались на обман. У них не возникло ни малейшего подозрения

относительно того, что с ними проделали, и до семилетнего возраста они

постоянно нянчились со мной. Имея в виду сделать из меня безупречного

кавалера, они приставили ко мне всевозможных учителей; но даже самым

опытным из них иной раз попадаются ученики, от которых нельзя добиться

проку; я принадлежал к числу последних: у меня не было никакой склонности

к светскому обхождению, и еще меньше пристрастия к наукам, которые мне

пытались преподать. Я предпочитал играть со слугами, к которым

беспрестанно бегал на кухню и в конюшни. Впрочем, игра не долго оставалась

моей главной страстью: мне не было еще и семнадцати лет, как я начал

ежедневно напиваться. При этом я приставал ко всем служанкам в доме. В

особенности привязался я к одной кухонной девке, которую счел достойной

своих первых ухаживаний. Это была толстощекая бабенка, веселый нрав и

дородность которой пришлись мне очень по сердцу. Я любезничал с ней столь

неосторожно, что даже дон Родриго это заметил. Он сделал мне строгий

выговор, попрекнув в низких наклонностях, и, опасаясь, как бы его укоры не

пропали втуне, если предмет моей страсти будет находиться у меня на

глазах, прогнал мою принцессу со двора.

Такое обращение мне не понравилось, и я решил за него отомстить. Я

похитил у супруги дона Родриго ее драгоценности, что составляло уже

довольно крупную кражу. Затем я разыскал свою прекрасную Елену, которая

перебралась к одной приятельнице-прачке, и увез красавицу среди бела дня,

так, чтоб это было ведомо всем и всякому. Мало того: мы вместе поехали на

ее родину, и там я торжественно обвенчался с нею как для вящего огорчения

семейства Эррера, так и для того, чтоб подать благой пример дворянским

сынкам. Спустя три месяца после сего блестящего брака я узнал, что дон

Родриго преставился. Я не остался равнодушен к этому известию и тотчас же

отправился в Севилью требовать свое добро: но там все переменилось. Моя

родная мать скончалась и, умирая, имела нескромность сознаться во всем в

присутствии священника своей деревни и других достоверных свидетелей. Сын

дона Родриго занял мое или, вернее, свое место, и его признали тем

охотнее, чем меньше были довольны мной. Не питая больше никаких надежд с

этой стороны и пресытившись своей дородной супругой, я присоединился к

рыцарям Фортуны, с которыми и пустился в скитанья.

На этом молодой разбойник кончил свой рассказ, после чего другой

сообщил, что он сын купца из Бургоса, что, увлекаемый в молодости рьяным

благочестием, он постригся и стал членом весьма строгого ордена, но что

спустя несколько лет скинул рясу.

Таким-то образом все восемь разбойников поочередно рассказали свою

жизнь, и, послушав их, я не удивился, что вижу этих людей вместе. Затем

речь у них зашла о другом. Они принялись строить различные проекты по

поводу ближайшего набега и, приняв окончательное решение, встали из-за

стола, чтоб пойти спать. Засветив свечи, они разошлись по своим

помещениям. Я последовал за атаманом Роландо в его покой, и в то время как

я помогал ему раздеться он сказал веселым тоном:

- Ну, вот, Жиль Блас, теперь ты видишь, какой образ жизни мы ведем. Мы

не перестаем веселиться; ненависть и зависть к нам не закрадываются;

никакой свары между нами не бывает, и живем мы согласнее любых монахов.

Тебе предстоит здесь очень приятная жизнь, дитя мое, - продолжал он, - ибо

не станешь же ты казниться тем, что находишься среди разбойников; по

крайней мере, я не считаю тебя таким дураком. А разве другие люди живут

иначе? Нет, друг мой, каждый стремится присвоить себе чужое добро; это

желание присуще всем, разница - только в приемах. Например, завоеватели

отнимают у своих соседей целые государства. Знатные лица берут в долг без

отдачи. Банкиры, маклеры, приказчики и все торговцы, как крупные, так и

мелкие, не слишком совестливы. Не стану говорить о судейских: всем

известно, на что они способны. Надо, однако, признаться, что они

человеколюбивее нас, ибо мы нередко лишаем жизни невинных, они же иногда

дарят жизнь даже тем, кто достоин казни.