Между Жиль Бласом и его дамой

 

Окончив свое повествование, донья Менсия залилась слезами. Я не сделал

ни малейшей попытки утешить ее речами в духе Сенеки (*23), а, напротив,

дал ей повздыхать вволю; я даже и сам заплакал: столь естественно

сочувствовать несчастным, в особенности опечаленной красавице. Я было

хотел спросить ее, что она намеревается предпринять при создавшемся

положении, а она, быть может, собиралась посоветоваться со мной по этому

же поводу, когда нашу беседу неожиданно прервали: на постоялом дворе

послышался ужасный шум, который невольно привлек наше внимание. Шум этот

был вызван прибытием коррехидора с двумя альгвасилами и несколькими

стражниками. Они вошли в комнату, в которой мы находились. Сопровождавший

их молодой кавалер первый подошел ко мне и принялся пристально

всматриваться в мою одежду. Ему недолго пришлось меня разглядывать.

- Клянусь св.Яковом, - воскликнул он, - это мой камзол! Он самый и

есть! Его так же легко узнать, как и мою лошадь. Можете засадить этого

щеголя на мою ответственность; я не боюсь, что мне придется дать ему

сатисфакцию: без всякого сомнения, это один из тех грабителей, у которых

есть тайное убежище в нашей местности.

Эта речь, из которой я усмотрел, что молодой человек был тем

ограбленным дворянином, чьи платье и лошадь, к сожалению, достались мне,

повергла меня в изумление, смущение и замешательство. Коррехидор, который

по должности своей обязан был истолковать мою растерянность скорее в

худую, нежели в хорошую сторону, решил, что обвинение не лишено основания.

Предположив, что и дама могла быть соучастницей, он приказал разлучить нас

и посадить в тюрьму. Судья этот был не из тех, что мечут свирепые взгляды:

напротив, год у него был добродушный и веселый. Впрочем, одному лишь богу

ведомо, был ли он при этом совестливее. Как только меня привели в тюрьму,

он явился туда с двумя ищейками, т.е. альгвасилами; вошли  они с веселым

видом, словно чуяли, что их ждет недурное дельце. Они не забыли доброго

своего обыкновения и прежде всего принялись меня обыскивать. Что за пожива

для этих господ! Они, быть может, отродясь не видали такой удачи. Я

заметил, как глаза их сверкали от радости при каждой пригоршне пистолей,

которую они извлекали. Но особенно ликовал коррехидор.

- Дитя мое, - сказал он мне голосом, полным кротости, - мы исполняем

свой служебный долг; но не бойся ничего: если ты не виновен, тебе не

причинят зла.

Тем временем они деликатно очистили мои карманы и забрали даже то, что

постеснялись взять разбойники, а именно сорок дядиных дукатов. Но и это их

не удовлетворило: их жадные, неутомимые руки обшарили меня с головы до

пят; они поворачивали меня во все стороны и даже раздели донага, ища денег

между телом и рубашкой. Думаю, что они охотно вскрыли бы мне живот, чтоб

посмотреть, не запрятал ли я туда чего-нибудь. После того как они столь

добросовестно исполнили свой служебный долг, коррехидор допросил меня. Я

откровенно рассказал ему все, что со мной случилось. Он приказал записать

мои показания; затем он удалился, забрав с собой своих альгвасилов и мои

деньги, и оставил меня совершенно голым на соломе.

Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: "О, жизнь

человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех

пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не успел

я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая

в этот город, что мне придется так скоро познакомиться с коррехидором?"

Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол

и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья. Затем я обратился к

самому себе с увещеванием не падать духом: "Ну, Жиль Блас, крепись! Помни,

что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли

тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты прошел

столь тягостный искус терпения в подземелье? Но, увы! - добавил я

печально, - это самообман! Как выйду я отсюда? Ведь у меня только что

отняли все средства к тому, ибо узник без денег - все равно что птица с

подрезанными крыльями".

Вместо куропатки и молодого кролика, которого я приказал зажарить на

вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды, предоставив терпеливо

глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я там, не

видя никого, кроме тюремщика, который каждое утро неизменно возобновлял

мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался вовлечь

его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная особа и

не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного

слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не взглянув на

меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал:

- Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся, ибо я пришел

сообщить тебе приятную весть. Даму, которая была с тобой, я приказал

проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу.

Тебя сегодня же выпустят, если только погонщик, с которым, по твоим

словам, ты ехал из Пеньяфлора в Какавелос, подтвердит твои показания. Он

сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его: если он сознается во

всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу.

Слова коррехидора весьма меня обрадовали, и я уже считал себя вне

опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он

вынес по моему делу, и не успел я еще договорить этих учтивостей, как

прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников. Я тотчас

же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения, продавший мой чемодан со

всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть вырученные

за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло заявил, что не

ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал.

- Ах, висельник! - воскликнул я, - признайся лучше, что ты украл мои

пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один из тех

молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и которых

ты так испугал.

Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах, о которых он не

имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что

меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза.

- Дитя мое, - сказал коррехидор, - ты видишь, что погонщик не

подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу вернуть

тебе свободу.

Мне пришлось снова вооружиться терпением, смотреть на безмолвного

тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не

могу вырваться из когтей правосудия, хотя не совершил никакого

преступления, приводила меня в отчаяние: я жалел о подземелье. "В

сущности, - размышлял я, - мне жилось там лучше, чем в этой темнице: я

сладко ел и пил с разбойниками, вел с ними приятные беседы и утешался

надеждой когда-нибудь удрать  от них. Теперь же, несмотря на свою

невинность, я, пожалуй, сочту за великое счастье, если меня выпустят

отсюда и отправят на галеры".