Ментально-феноменологическое исследование

 

Те же самые три абстрактных принципа действуют и при сборе достоверных лингвистических, ноэтических[63] или ментально-феноменологических данных, хотя, разумеется, действительно применяемая методология очень отличается, ведь предметная область здесь – интеллигибилия, а не сенсибилия. «Вещи», которые мы здесь рассматриваем, это мысли (их структура и их форма) в том виде, в каком они непосредственно предъявляют себя внутреннему ментальному оку.

Возьмем в качестве первого примера сферу математики, ведь и в ней мы находим все те же три базовых компонента. Как отмечает Дж. Спенсер Браун: «Основная форма математического общения – это не описание, а предписание [компонент № 1]. В этом смысле оно сопоставимо с практическими формами искусства, такими как кулинарное, в котором вкус пирога, хотя его буквально и нельзя описать, можно донести до читателя в форме набора предписаний, называемых рецептом… Даже естественные [то есть эмпирико-аналитические] науки, судя по всему, зависят от предписаний. Профессиональная инициация человека как ученого состоит не столько из прочтения соответствующих учебников [хотя это также является предписанием], сколько в следовании предписаниям, таким как „посмотрите в этот микроскоп“ [как в примере, данном в первой главе]. Но среди людей [эмпирической] науки в порядке вещей, посмотрев в микроскоп, затем описывать друг другу увиденное [при помощи ока плоти; № 2] и обсуждать это между собой [№ 3], и писать статьи и учебники, описывающие увиденное. Сходным образом среди математиков в порядке вещей после того, как каждый выполнил определенный набор предписаний [например, представьте себе две бесконечно длящиеся параллельные линии; представьте себе поперечное сечение трапеции; возьмите квадрат гипотенузы и т. д.; № 1], описывать увиденное [при помощи ока разума; № 2] друг другу и обсуждать это [№ 3], а затем писать учебники, описывающие обнаруженное. Но в обоих случаях описание зависит от набора предписаний, которые сначала выполнили, и вторично по отношению к нему».[64] Огромное различие, как мы уже отметили, состоит в том, что в эмпирических науках данные (или их последствия на макроуровне) можно увидеть или пережить на опыте при помощи ока плоти (или его продолжений); в рациональной феноменологии, включая и математику, сами данные можно увидеть и пережить на опыте лишь при помощи ока разума. Предписания касаются другой предметной области – интеллигибилии, а не сенсибилии.

Эти же три принципа действуют, если взять другой пример, в классической феноменологии (например, Гуссерль). Ведь феноменология начинается с предписания – «выведите за скобки» внешние события и различные предварительные концепции и, таким образом, подойдите к прямому, непосредственному и интуитивному ухватыванию (или постижению) предметной области ментальных феноменов как ментальных феноменов. Эти ухватывания затем совместно обсуждаются и подтверждаются (или опровергаются) посредством межличностной коммуникации и интерпретации.

Исходная точка для подобной ментальной феноменологии попросту такова: в чем состоит сущностная природа ментального акта, символического события, лингвистического понимания, когда оно раскрывает себя интуитивно, или непосредственно, оку разума? Согласно феноменологии, если обратить исследовательский взор напрямую на ментальный акт (образ, символ, слово в том виде, в каком их видишь), то обнаруживаешь, что он неотъемлемо обладает интенциональностью, или смыслом; у него есть собственная форма, или структура; и оно семиотично, или символично. Ведь, в отличие от предметов сенсибилии (камней, фотонов, деревьев и т. д.), которые сами по себе не обладают смыслом или значением (в плане того, что они символьно не репрезентируют, представляют или указывают на нечто иное, кроме самих себя), предметы интеллигибилии неотъемлемо обладают смыслом, ценностью или интенциональностью (то есть ментальный символ или акт имеет способность репрезентировать или указывать на какой-то другой объект или акт). И открытие вами смыслов происходит посредством ментального исследования, или интерпретации, а не воздействия на органы чувств.

Можно привести простой пример: не существует никакого эмпирико -научного доказательства смысла «Гамлета». Это произведение ментально-символьной сферы и, следовательно, оно может быть понято, или ухвачено, лишь ментальным актом. Чувственные данные почти полностью бесполезны. «Гамлет» не состоит из электронов, молекул, дерева или цинка; он состоит из единиц смысла – ментальных данных, – которые раскрываются не как сенсибилия, а как интеллигибилия.

Сходным образом феноменология раскрывает, что предметы интеллигибилии не только наполнены смыслами и интенциональны, но еще и неотъемлемо межсубъективны. Например, если вы предъявляете мне символ (скажем, слово «яблоко») и я интуитивно понимаю, или ухватываю, этот символ, то сам символ, – доселе буквально находившийся «в» вашей голове, или уме, – теперь еще буквально находится и в моем уме: мы оказываемся напрямую и близко взаимосвязаны в межсубъективном событии межличностного взаимообмена. В сфере общения и дискурса многие умы могут вступать в союз на основе совместно разделяемых символов, войдя друг в друга таким образом, который существенно превосходит только лишь телесный контакт или взаимодействие. И обратите внимание на то, что осмысленное общение – это не просто хаос или случайный лепет: у него есть структура, правила, оно следует логике или форме. Это совершенно реальная территория с очень реальными данными, – но такими данными, которые скрыты от постижения исключительно при помощи органов чувств.

Все это (интенциональность, ценность, смысл, межсубъективная структура), в сущности, справедливо для любых ментальных феноменов. И общее ментально-феноменологическое исследование просто направлено на природу, структуру и значение интеллигибилии – с ее языком, синтаксисом, коммуникацией, дискурсом, логикой, ценностью, интенциональностью, идеями, смыслами, понятиями, образами, символами, семиотикой, – в том виде, в каком они проявляются в психологии, философии, социологии и, в общем, «науках о человеке» (то есть ментальных науках). Все это, по сути, мы называем «ментальной феноменологией».

Таким образом, посредством основывающегося на предписании исследования в общей ментальной феноменологии исследователь открывает факты, или данные, которые применимы к полю интеллигибилии – ментальной, или субъективной, сфере как таковой, и в этом смысле фактами являются субъективные факты. Но это не означает, что, мол, они представляют собой просто все, что индивидуальной душе угодно, как любят заявлять эмпиристы. Перво-наперво, эти феноменологические ухватывания не являются «просто ценностями» или «просто идеями», противопоставленными «реальным фактам», ведь в ментальной сфере ценности и идеи и есть реальные, или непосредственные, факты, или данные, раскрываемые напрямую. Во-вторых, эти феноменологические ухватывания можно проверить, представив их на суд сообщества других умов, которые выполнили требуемые предписания. В данном случае «плохое» феноменологическое постижение просто не будет сочетаться с базисом из других феноменологических фактов, погруженных в межсубъективный консенсус и раскрываемых в нем. Вследствие чего эта «плохая единица данных», или «плохое ухватывание», будет опровергнута реальностью, которая весьма реальна и очень упорядочена, – сферой интеллигибилии и ее межсубъективными структурами. Точно так же плохой эмпирический факт не будет сочетаться с базисом из других чувственных фактов и будет им опровергнут.

Позвольте привести в качестве простого примера открытие способа дешифровки древнеегипетских иероглифов. Мы имели на руках таинственный язык (некая форма сокрытой интеллигибилии), письмена которого были начертаны на каменных табличках. Итак, эмпирико-аналитическое исследование может нам поведать возраст материала, его состав, сколько он весит и так далее. Но оно совершенно бесполезно при расшифровке интеллигибилии самих иероглифов – того, что же они значат. Для того чтобы это определить, я должен выполнить ряд ментальных предписаний: я должен начать рассматривать внутреннюю структуру символов при помощи своего ока разума; я должен экспериментировать, пробовать разные вещи, прибегать к различным комбинациям символов, дабы посмотреть, если удастся наткнуться на правильную комбинацию, правильное предписание, которое приведет к осмысленному постижению возможных смыслов иероглифов. Если определенная комбинация кажется верной, я все еще должен проверить ее, сопоставив с другими комбинациями: многообещающий смысл может, на самом деле, быть опровергнут другими смыслами, открывающимися далее, ведь язык и вправду обладает межсимвольной структурой, или синтаксисом, и плохое лингвистическое ухватывание просто не будет сочетаться с остальными лингвистическими ухватываниями. Наконец, я должен проверить общую совокупность полученных результатов, сопоставив их с результатами, полученными другими квалифицированными исследователями. (И именно это, конечно же, сделали с Розеттским камнем Жан-Франсуа Шампольон и Томас Юнг.)

Идея же просто в том, что, хотя мы и работаем преимущественно с субъективными произведениями (языком), тем не менее это не означает, что я могу разродиться любой взятой с потолка интерпретацией, которая мне подходит, ибо интеллигибилия обладает межсимвольными и межсубъективными структурами, которые сами по себе опровергнут ошибочные утверждения. И это в фундаментальном смысле истинно для смыслов любой области интеллигибилии – смыслов языка, психологических целей и влечений, логики и синтаксиса, намерений и ценностей. Хотя истины в этих сферах эмпирически не верифицируемы и даже не очевидны, тем не менее они никоим образом не опираются на беспочвенные пожелания, субъективные предубеждения или непроверяемые мнения. В определении истины или фактов интеллигибилии, как это ясно объясняет Огилви, «дело не обстоит так, будто сработает любая безумная гипотеза. И просто отрицание тоже не сработает [по типу «это никак не выяснить, ибо это нельзя вывести эмпирическим путем»]. Только сообщество интерпретаторов может произвести межсубъективный базис для системы критериев, которые могли бы подтвердить заявления об истинности, формируя непротиворечивую интерпретацию. Момент истины спасен от субъективного релятивизма, доводящего идею истины до абсурда. Только лишь некоторые интерпретации имеют смысл. Их осмысленность является производной того, насколько удовлетворительно они следуют определенным правилам хорошей интерпретации. Правилам, которые в некоторых случаях нисколько не отличаются от правил хорошей [эмпирической] науки – например, элегантность и простота, свобода от субъективного предубеждения [или, как выразился бы я сам, подчиненность трем компонентам хорошего познавания]».[65]

Эмпиристы конечно же с презрением относятся к идее любых процедур верификации, которые не опираются на чувственные данные. Все подобные неэмпирические и нечувственные исследования (субъективную психологию, идеалистическую феноменологию, онтологию и т. д.) они называют унизительным термином «метафизика» и утверждают, что все они не имеют надежной, воспроизводимой и верифицируемой базы. Однако они так поступают лишь потому, что упустили из виду неотъемлемые структуры самой интеллигибилии. Это и вправду странно, ведь сам факт, что эмпиристы говорят друг с другом и постоянно понимают, что говорится, опирается именно на реальное существование упорядоченной, воспроизводимой и межсубъективной сферы интеллигибилии. И общая ментальная феноменология (в любом из ее различных ответвлений – философском, психологическом, лингвистическом, социологическом и т. д.) просто является наукой открытия и воспроизведения этих смыслов, паттернов, структур и законов. Она действительно является метафизической или метаэмпирической дисциплиной, но едва ли это можно понимать как нечто уничижительное.

И посему, когда даже сами эмпиристы формируют свои гипотезы, формулируют свои теории, упорядочивают свои чувственные данные и предлагают систематические объяснения, какой именно способ познавания управляет данным конкретным аспектом их деятельности? Конечно же, рациональная феноменология. И все же эмпиристы или сциентисты бессловесно используют именно этот «метафизический» способ познания, чтобы заявлять, что у него, дескать, нет реального существования, заявлять, что он не является «по-настоящему реальным», что на него нельзя полагаться, он бессмысленен, не верифицируем, и утверждать еще целую кучу иного метафизического нонсенса. С таким же успехом можно написать дюжину книг, в которых заявлять, что такой вещи, как письменность, не существует.

Смысл же в том, что есть ментально-феноменологические факты, истины, или данные, но для того, чтобы признать их в качестве таковых, они также должны следовать всем трем компонентам. И любое ухватывание, которое проваливает подобную общую проверку, обоснованно отвергается самой же структурой межсубъективной сферы интеллигибилии (остальными ментальными фактами как таковыми и сообществом интерпретаторов). В сфере интеллигибилии это представляет собой экспериментальную проверку (сбор и верификацию данных), которая столь же строга и требовательна, сколь и эмпирическая проверка, ведь и та, и другая базируются на все тех же трех принципах. Различие кроется не в абстрактной методологии, а в конкретной территории, которая картографируется (в одном случае – сенсибилия, в другом – интеллигибилия). Разумеется, эмпирическую проверку провести значительно проще, потому что она совершается субъектом по отношению к объекту, тогда как ментальная феноменология совершается субъектом (или символом) по отношению к другим субъектам (или символам) – или вместе с ними. Это куда сложнее. Предметная область здесь состоит из субъективных или межсубъективных «предметов» (интеллигибилия), а не только лишь объективных «предметов» (сенсибилия).

И здесь мы уже можем видеть одно из глубочайших различий между эмпирико-аналитическим и ментально-феноменологическим познаванием. В эмпирико-аналитическом познавании исследователь использует символьный ум для картографирования, или отражения, досимвольного мира. Но в ментальной феноменологии исследователь прибегает к символьному уму для картографирования, или отражения, самого символьного ума как такового. Исследователь использует одни символы для отражения, или отзеркаливания, других символов, которые сами могут отражать и само отражение как таковое, и так далее в «герменевтическом круге» осмысления, совместно создаваемом двумя умами всякий раз, когда они углубляются в изучение друг друга. Наиболее очевидным примером этого служит общение при помощи слов: когда мы разговариваем, я пытаюсь ухватить смысл высказываемого вами, а вы – мною, и вокруг этого и образуется наш межсубъективный круг. Когда один символ пробует другой символ, тот может ответить таким образом, который недоступен досимвольным объектам (камням, электронам, планетам), – спонтанно-активным, а не исключительно реактивным. Таким образом, ментальная феноменология представляет собой не столько выраженно объективную деятельность, сколько межсубъективное сочетание, и именно это сочетание и служит базисом феноменологического поиска знания. Эмпирическое утверждение истинно, если оно более или менее точно отражает чувственный, биоматериальный, объективный мир. Однако ментально-феноменологическое утверждение истинно не в том случае, если оно совпадает с каким-либо подмножеством феноменов сенсибилии, а в том, если оно соединяется с межсубъективной структурой смыслов (или, как в случае с математикой, с межсимвольной логикой). Так, например, в математических теоремах (то есть гипотезах, имеющих логические предписания) мы не ищем доказательств (или опровержений) в эмпирических фактах; фактами здесь являются единицы межсимвольной интеллигибилии. Теорема истинна в том случае, когда она подчиняется консенсусу межсимвольной логики, а не в том, когда она подчиняется чувственно-сенсорным данным. Ум направлен не на материю, а на сам ум как таковой!

Все эти важные различия между эмпирико-аналитическим и ментально-феноменологическим исследованием мы можем выразить рядом способов:

1. Эмпирико-аналитическое исследование осуществляется субъектом в отношении объекта; ментально-феноменологическое исследование осуществляется субъектом (или символом) в отношении других субъектов (или символов) – или совместно с ними.

2. В эмпирико-аналитическом исследовании референт концептуального знания – это не само концептуальное знание; в ментальной феноменологии референт концептуального знания – это процесс самого концептуального знания (или структура идей, языка, коммуникации, намерений и т. д.). Проще говоря:

3. Фактами (данными) эмпирико-аналитического исследования являются вещи; фактами (данными) ментальной феноменологии являются мысли.

4. В эмпирико-аналитическом исследовании сами утверждения интенциональны (символьны), но собираемые данные неинтенциональны (досимвольны); в ментальной феноменологии и утверждения, и собираемые данные интенциональны и символьны.

5. Эмпирико-аналитическое исследование работает преимущественно с вещами в природе; ментальная феноменология работает преимущественно с символами в истории. «Помимо ряда других важных положений, можно выделить различение между природой [раскрываемой внутри сенсибилии или в качестве нее] и человеческой историей [раскрываемый внутри интеллигибилии или в качестве нее]. Ведь, в конце концов, разве не является различение между произвольным деянием [ментальное намерение] и механическим поведением [физическая причинность] еще одним способом провести различие между человеческой свободой и природной необходимостью? История – это именно что запись нашего бегства от природной необходимости. История – это хроника действий [а не просто реакций], преднамеренных заговоров, имеющих начало, середину и конец. Логика таких понятий, как пространство, время и масса [сенсибилия], значительно отличается от логики таких понятий, как успех, честь и долг [интеллигибилия] – контексты, служащие им предпосылкой, неестественны [то есть историчны]. Произведения рассудка трансцендируют единообразные закономерности законов природы. Там, где сами рассматриваемые явления касаются не структур, сформированных эволюцией природы, а структур, сформированных человеческой историей, язык, используемый в формулировании намерений творца-человека, играет основную роль. Они погружены в условия историчности в том плане, что их смыслы не даны природой, а вместо этого последовательно образовываются способами их использования [то есть исторически]. Критерии удовлетворения таких намерений не воспроизводимы в неисторических описаниях природных явлений»[66] – как, например, историческое производство древнеегипетских иероглифов, которые несводимы к эмпирической сенсибилии.

Но, вероятно, самое важное различение и, безусловно, одно из самых простых в использовании таково:

6. Эмпирико-аналитическое исследование – это монолог: символизирующий исследователь смотрит на несимволизирующее событие. Ментальная феноменология же представляет собой диалог: символизирующий исследователь смотрит на другие символизирующие события. Парадигма эмпирико-аналитического познавания такова: «я вижу камень». Парадигма же ментально-феноменологического познавания: «Я говорю с тобой, а ты со мной». Эмпирико-аналитическое исследование может быть осуществлено без разговора с предметом исследования: ни один эмпирический ученый не разговаривает с электронами, пластмассой, молекулами, простейшими организмами, папоротником и проч., ведь он занимается изучением довербальных сущностей. Однако сама сфера ментально-феноменологического исследования представляет собой коммуникативный взаимообмен, или межсубъективные и межсимвольные взаимоотношения (язык и логика), и данная ментальная феноменология зависит в значительной мере от беседы с субъектом исследования. И любая наука, которая разговаривает с субъектом исследования, является не эмпирической, а феноменологической и не монологической, а диалогической.

7. Если вкратце, то можно сказать, что эмпирико-аналитическое исследование признает в качестве своих основополагающих данных сенсибилию, а ментальная феноменология признает в качестве своих основополагающих данных интеллигибилию.

 

Некоторые примеры из психологии

 

Позвольте мне привести несколько примеров этих различных методологий – как они оперируют в сфере психологии. Эксклюзивно эмпирико-аналитическое исследование в применении к человеку порождает классический бихевиоризм. В его самой распространенной форме (например, Скиннер) бихевиоризм признает в качестве эмпирических данных только сенсибилию, или объективно воспринимаемые события. Разум как разум, на самом деле, не признается и отвергается, а организм рассматривается как очень сложный, но полностью реактивный механизм. И правда, бихевиоризм может собирать всевозможного рода чувственно-объективные данные (чем он и занимается): данные таблиц времени предъявления подкрепляющего стимула, условные рефлексы, положительные и отрицательные подкрепления и так далее. И в своей классической форме бихевиоризм даже особо-то и не интересуется тем, чтобы говорить с человеком. Конечно же, бихевиористы разговаривают с испытуемыми, ведь они не перестают быть людьми, однако в самой модели для этого нет никакой причины: если вы хотите, чтобы человек продемонстрировал определенную реакцию, то – независимо от того, что хочет сам человек, – вы просто начинаете подкреплять желаемую реакцию. В рамках данной модели у человека на самом деле нет выбора, кроме как реактивно следовать за подкреплением, ведь в данной модели у человека нет разума как разума, нет свободной воли, нет способности к спонтанному и произвольному действию, нет выбора. Бихевиоризм, иными словами, это, по существу, монолог, или монологическая наука. Он эмпирико-аналитичен. И данная модель очень хорошо работает с подчеловеческими животными (и подчеловеческими уровнями человеческого животного), ведь животные и вправду преимущественно досимвольные, доинтенциональные, доисторические и допреднамеренные существа, – это все, что можно воспринимать и исследовать эмпирическим образом.

Но, разумеется, классическая бихевиористическая модель довольно плохо работает в отношении людей, ведь у человека между сенсорно-чувственными стимулами и сенсорно-чувственным откликом имеется ментальная структура, и эта структура подчиняется законам, действующим не в сенсибилии, а в интеллигибилии. Когда классический бихевиоризм начал хотя бы смутно признавать данный факт, он попытался приспособить к нему свою модель, введя концепцию «вмешивающихся переменных» (например, Халл): то есть между сенсомоторным стимулом и сенсомоторным откликом существует «вмешивающиеся», или когнитивные, переменные, такие как ожидание и ценность (Халл, Толман). Хотя это и весьма верно, эмпирико-аналитическая методология бихевиоризма была плохо вооружена для изучения этих вмешивающихся переменных, ведь эмпирическое исследование работает с объективными данными, а вмешивающиеся переменные (интеллигибилия) не столько объективны, сколь межсубъективны. И в тот момент, когда начинаешь исследовать межсубъективные феномены, незамедлительно попадаешь в мир дискурса, диалога, общения, интроспекции, герменевтики, феноменологии и так далее. И пытаться работать с этими ментально-феноменологическими данными при помощи эмпирико-аналитических методов (например, называя их «вербальным поведением») примерно так же эффективно, как пытаться узнать смысл «Войны и мира» путем анализа объективных чернил и бумаги, на которой напечатана книга.

Нет совершенно никаких оснований отвергать ограниченную полезность эмпирико-аналитического исследования человеческого поведения. Человеческая сенсибилия не только должна подвергаться эмпирическому изучению, но также в той мере, в какой интеллигибилия (или трансценделия) изменяет объективный мир, эти изменения можно и необходимо исследовать эмпирическим образом. Однако сам эмпиризм упускает из виду сущность даже этих изменений. Позвольте мне привести, пожалуй, самый сложный пример, дабы показать, на основе чего можно вести аргументацию. Произведение искусства, картина – скажем, «Третье мая 1808 года» Гойи. По ряду наших критериев это произведение искусства можно изучать эмпирически. Во-первых, композиция картины, дата на холсте и т. д. могут быть эмпирически проанализированы, и сенсибилия самой работы – ее цвета, линия, поверхности, эстетика – могут быть эмпирически ухвачены. Во-вторых, сама картина и вправду является объективной сущностью. И, в-третьих, я могу смотреть на картину и изучать ее без того, чтобы разговаривать с Гойей (ведь он, в конце концов, давно умер).

Но если я еще хочу узнать, пытался ли Гойя что-то мне сказать своим произведением, так сказать поговорить со мной, сообщить нечто не только из мира сенсибилии, но из интеллигибилии, тогда эмпирическое воздействие становится бесполезным. Холст и краска все еще остаются «объектами вовне», но они сформированы и информированны человеческой интеллигибилией, творческим умом человека; они воплощают в объективной форме намерения человека- субъекта, и эти намерения не даны эмпирически или сенсорно-чувственно. Даже хотя сама картина теперь и существует в объективно-чувственном мире, самим этим миром она не может быть понята.

Чтобы уточнить намерения и смыслы, лежащие в основе картине, я, следовательно, должен попытаться каким-то образом проникнуть в ум Гойи, «поговорить» с ним, – я должен прибегнуть к исторической феноменологии, герменевтике, диалогическому методу. Конечно же, я не могу напрямую обратиться к Гойе; был бы он жив, я мог бы обсудить с ним смысл картины, поделиться с ним какими-то общими впечатлениями, которые она вызывает в человеческом уме и духе. Поскольку это невозможно, я должен – как в историко-герменевтической феноменологии – попытаться воссоздать намерения Гойи посредством правил хорошей интерпретации. Я должен взглянуть на исторический период и атмосферу, в которой писал Гойя; я должен попытаться уловить и истолковать его личные, субъективные намерения; и я должен найти обоснование итоговых интерпретаций в сообществе адекватно квалифицированных исследователей. Иначе, говоря только с самим собой, я смогу узнать лишь свои собственные намерения.

Продолжая придерживаться такого исторического, феноменологического и диалогического подхода, я смогу безошибочно наблюдать, как начинает всплывать ряд рассудочных, а не только эстетико-чувственных смыслов картины. Гойя пытался мне что-то рассказать. Картина была написана в период наполеоновских завоеваний, гражданской войны, расстрельных команд – всего, что приводило Гойю в ужас. Картина гениально передает безумие расстрела, изображенного на ней. Она представляет собой красочный и ожесточенный приговор человеческому варварству и ярость в отношении мира, предавшегося войне. Разумеется, в ней могут присутствовать и другие смыслы, и каждый человек свободно может предлагать свои личные реакции. Но вообще любые смыслы и интерпретации, взятые с бухты-барахты, не подходят: скажем, данная картина совершенно не посвящена радостям войны. Быть может, при помощи герменевтической феноменологии невозможно определить все возможные легитимные смыслы, но мы, совершенно определенно, можем определить некоторые и даже, вероятно, многие из них. И эмпирист, стесняющийся подобного знания, попросту представляет собой человека, который в этой сфере предпочтет вообще ничего не знать, чем знать только лишь наполовину.

Смысл же в том, что человеческий ум и вправду может формировать и информировать объективный мир, однако далее его объекты воплощают интеллигибилию, которая не дана простой сенсибилии. Таким образом, если мы хотим понять не только сенсибилию, но еще и интеллигибилию, мы должны обратиться к диалогической (диалоговой) науке – в общем, ментальной феноменологии. Это особенно справедливо для психологии. А посему я вновь обращусь к самому сложному примеру – фрейдовскому психоанализу.

Во многом Фрейд начинал с эмпирико-аналитического или исключительно физиологического подхода. Но, как он сам выразился впоследствии, даже если бы мы и выяснили все физиологические аспекты сознавания, «это, в лучшем случае, позволило бы нам определить точное местоположение процессов сознания, но нисколько не помогло бы нам их понять».[67] Именно смысл психологических данных – их интенциональность и интерпретацию (толкование сновидений, симптомов и т. д.) – Фрейд и хотел изучать больше всего. То есть его подход, его территория почти всецело лежала в ментально-феноменологическом, герменевтическом и историческом измерении. Историей здесь была просто история развития системы самости (или «я»-системы) самого человека (прошлые фиксации, травмы, вытеснения и т. д.). Психоаналитическое сознание – это историческое сознание, реконструкция и воспоминание личной истории, дабы понять ее влияние на настоящее. И, что самое важное, психоанализ Фрейда опирался на диалог – он требовал межсубъективного дискурса – «лечения беседой».

Более того, – и это также играет центральную роль, – основным открытием Фрейда была не теория, а предписание (образец, или парадигма). Предписанием была парадигма свободных ассоциаций, которая раскрывала предметную область (данные), доселе преимущественно игнорировавшуюся (первичные процессы бессознательного). Свободные ассоциации превзошли предписание Шарко и Бернхейма, состоявшее в применении простого гипноза. Предписание свободных ассоциаций было настолько важно, что по сей день оно называется «базовым правилом психоанализа» («говорите все, что приходит вам на ум»). Используя это предписание, Фрейд начал сбор данных в отношении этой новой предметной области – первичного процесса бессознательного. И полученные данные может проверить любой, кто желает выполнить три компонента познания: (1) обратиться к предписанию произносить свободные ассоциации; (2) рассмотреть ухваченные в результате исследования данные; и (3) сравнить и сопоставить эти данные в сообществе сходным образом квалифицированных исследователей.

Разумеется, можно возражать против некоторых интерпретаций и теорий, которые Фрейд вывел в отношении данных (к этому различению мы вскоре еще вернемся), но сами данные были настолько достоверными, насколько это позволяли предписания. Даже Юнг, не согласный с общей теорией Фрейда, в целом признавал его данные. Но ментально-феноменологическое утверждение, чтобы обрести признание в качестве чего-то солидного и убедительного, должно не только объяснять данные, но еще и делать это так, чтобы суметь устоять и выжить на линии огня неограниченной коммуникации и межсубъективного дискурса. Круг субъективности в конечном счете обоснованно опровергнет и вытеснит те гипотетические формулировки, которые не сочетаются с его межсубъективными структурами. Так, некоторые теории Фрейда в общем прошли данную проверку: существование бессознательных процессов; механизмы защиты и вытеснения; нарциссизм; важность процесса психического развития; существование различных типов психологических структур – все эти концепции признаны практически всеми школами современной психологии независимо от того, какой акцент они на них делают. Другие же его теории не смогли слиться с информированным межсубъективным консенсусом и, таким образом, оказались выброшены за борт в процессе непрекращающегося развития психологической теории: например, выведение эго из ид; слишком большой акцент на сексуальной этиологии; определенные антропологические домыслы; фаллоцентризм; точная природа сновидений. То же самое, разумеется, можно сказать и о Юнге, Вундте, Ранке, Адлере и всех феноменолого-диалогических психологах. Их данные не настолько грубые (плотные), как данные эмпиристов и бихевиористов, но не являются они и «только лишь субъективизмом», ведь для выявления неверных субъективных предрассудков осуществляется процесс внешних корректировок: сами данные и их дискурс должны обосновываться в межсубъективной системе коммуникативной интеллигибилии.

Дело же в том, что подобная диалогико-феноменологическая психология, с многообразием ее форм, сегодня кульминировала в чрезвычайно впечатляющем комплексе надежных данных и мощной теории. В числе недавних исследователей такого рода можно особенно отметить Пиаже. Что непосредственно отличает его систему, это введение нового предписания, в данном случае – «клинического метода» (method clinique). Этот метод, конечно же, диалогичен (Пиаже презирает исключительный эмпиризм) и направлен на исследование межсубъективного взаимообмена и дискурса. Клинический метод, по сути, является предельной кристаллизацией формата вопросов и ответов, примененного к индивидуумам разных возрастных групп (хотя он, конечно, адаптирован для довербального возраста – от рождения до двух лет, – когда ребенок живет преимущественно в сенсибилии, а не интеллигибилии). Посредством этой методики и других предписывающих методов Пиаже собрал огромное количество ментально-феноменологических данных, которые затем подверг структурному анализу и анализу развития. Результаты его работы были во многом воспроизведены другими, причем в условиях разных культур. В сущности того же рода диалогический подход использовался Колбергом, Левинджер, Броутоном, Маслоу и др.

Что до наследия Фрейда, то сам психоанализ уступил дорогу психоаналитической эго-психологии, которая в основе своей ориентирована на структурализм, развитие и объектные отношения (то есть межсубъективные отношения). И сегодня эта область с удивительной легкостью сливается с общими школами психологии – когнитивной школой и школой структурного развития, – что отмечали многие, в том числе и сам Пиаже.

Новые предписывающие методы – проективные тесты (Роршах), тест тематической апперцепции (Мюррэй), клинический метод (Пиаже), тест незаконченных предложений (Левинджер), ассоциативный тест (Юнг), тест решения моральных дилемм (Колберг) и др. – позволили собрать необычайную коллекцию феноменологических данных, к тому же наблюдается ускоренное развитие свободной коммуникации и открытого дискурсивного взаимообмена между различными направлениями психологии. Главная же мысль состоит в том, что в течение некоторого времени мы непрерывно производили достаточно непротиворечивое и весьма унифицированное видение процессов человеческого психологического роста и развития (по крайней мере, что касается его личностных стадий) – видение, которое характеризует упор на структурное развитие, феноменологию, межличностные отношения и системно-функциональный подход. Данное видение, разумеется, далеко от завершенности, далеко не бесспорно во всех своих подробностях, далеко не доказано во всех своих аспектах. Смысл же, однако, в том, что во впечатляющем диапазоне сфер наблюдается вполне уверенный межсубъективный консенсус в отношении фактологии, теории и практики. Речь идет о продолжающемся общем межсубъективном движении интеллигибилии, которое не только порождает воспроизводимые данные, но также и отбрасывает несогласуемые данные и отсекает их от непрекращающегося течения человеческого познавания. Подобное потенциальное опровержение красноречиво говорит в пользу реальности предметной области интеллигибилии, в которой обосновы