Кант и то, что было после него

 

Эталоном плотской истины является эмпирический факт; эталоном ментальной истины является философское и психологическое понимание; эталоном созерцательной истины является духовная мудрость. Мы видели, что до эпохи современности мужчины и женщины в достаточной степени не дифференцировали, или различали, очи плоти, рассудка и созерцания, а посему, как правило, смешивали их. Религии пытались быть научными, философия пыталась быть религиозной, а наука пыталась быть философской – и все они, в этом смысле, были неправы. Они были повинны в совершении категориальных ошибок.

Таким образом, Галилей и Кеплер, очертив истинную природу эмпирико-научной истины, в действительности сослужили огромную службу религии и философии. Они, на самом деле, отделили око плоти от путаного слияния с очами разума и созерцания. Наука, верно и честно исполняя свой долг, могла бы освободить и философию, и религию от попыток быть псевдонауками. Монаху Косме не понадобилось бы тратить свое время на попытки выяснить форму земли: наука геология может этим заниматься, освободив Косму для занятия созерцанием. Показывая нам, какая истина содержится в мире, раскрываемом оком плоти, она в итоге, по принципу исключения, помогает нам вновь открыть как око разума, так и око созерцания.

Итак, то, что Галилей и Кеплер сделали для ока плоти (в сопоставлении с религией), Кант совершил для ока рассудка. Иными словами, так же, как Галилей и Кеплер помогли очистить религию от ее несущественного «научного» мусора, Кант помог очистить ее от излишнего рационализаторства. И этому суждено было иметь экстраординарные, правда совершенно непонятые, последствия.

До Канта философы не только пытались дедуктивно вывести научные факты (что, как мы видели, было невозможно), они также пытались дедуктивно вывести созерцательные, или духовные, истины, что было столь же невозможно, но при этом еще и в два раза опаснее. И секулярные, и религиозные философы делали всевозможные рациональные утверждения, которые, как они заявляли, отражали предельные реалии и предельные истины. Так, Фома Аквинский выдвигал рациональные «доказательства» существования Бога; тем же занимался и Декарт – а также Аристотель, Ансельм Кентерберийский и прочие. Их распространенной ошибкой было то, что они пытались доказать при помощи ока рассудка то, что можно увидеть лишь посредством ока созерцания. И кому-то, рано или поздно, предстояло это обнаружить.

В этом-то и состоял гений Канта. Сам он и вправду верил в Бога, в Трансцендентный Абсолют, в ноумен. И совершенно верным было его убеждение в том, что таковой имеет надэмпирическую и надчувственную природу. Но он показал, что всегда, когда мы пытаемся рассуждать об этой надэмпирической реальности, мы сталкиваемся с тем, что способны с равной убедительностью выдвигать доводы в пользу двух совершенно противоречащих друг другу взглядов. И это ясно показывает нам, что подобные рассуждения тщетны (или, в любом случае, не несут в себе и малой толики того веса, который столь щедро придавался им посредством титула «метафизика»). Но вот мы получили всех этих философов и богословов, выдающих на-гора рациональные утверждения о Боге (Будде или Дао) и о предельной реальности таким образом, будто бы они напрямую и фактически разговаривали с Реальностью как таковой, тогда как, и это столь убедительно продемонстрировал Кант, они высказывали один лишь вздор. Чистый разум попросту неспособен уловить трансцендентные реалии, а когда он пытается это сделать, то обнаруживает, что с равной убедительностью может быть выдвинута и совершенно противоположная точка зрения. (Это прозрение никоим образом не ограничивается Западом. Почти за полторы тысячи лет до Канта буддийский гений Нагарджуна – основатель школы буддизма мадхьямака – пришел буквально к тому же заключению. Заключению, которое отдавалось эхом и усиливалось в последующих поколениях практически всех основных школ западной философии и психологии: рассудок неспособен уловить сущности абсолютной реальности, а когда он пытается это сделать, то порождает лишь дуалистические и несовместимые утверждения.)

Одна из причин этого состоит в следующем (если позволите мне выразиться поэтическим языком): Абсолют, или Наивысшее, есть «совпадение противоположностей» (Николай Кузанский) или, как сформулировали это индуизм и буддизм, адвайта или адвайя, что означает «недвойственное» или «не-два», это факт, который нельзя описать при помощи логики. Невозможно, к примеру, описывать вещь, которая одновременно и является, и не является собою. Нельзя видеть одновременно, что дождь идет и что он не идет. Невозможно представить себе недвойственность, наивысшую реальность или точно рассуждать о ней. Если вы пытаетесь перевести недвойственную Реальность на язык двойственного рассудка, тогда вы создаете две противоположности там, где в действительности нет ни одной, а посему – каждую из этих противоположностей можно рационально обосновать с равной убедительностью. И это, если вернуться к Канту, показывает, почему рассудок порождает лишь парадокс, когда пытается уловить Бога, или Абсолют. Заниматься метафизическим умозрением (опираясь исключительно на око чистого разума) значит предаваться бессмысленной деятельности. Утверждение, что «Реальность – это абсолютный субъект», не является ложным, оно бессмысленно, лишено смысла, ни истинно, ни ложно, но пустотно, ибо с равной силой можно выдвигать и противоположное утверждение: «Реальность – это абсолютный объект». На Востоке, та же самая бессмыслица существовала («Реальность – это атман» против «Реальность – это анатман») вплоть до того момента, как она была демонтирована Нагарджуной точно таким же образом, как впоследствии сделал это и Кант.

Кант продемонстрировал, что, – как впоследствии сформулирует и Витгенштейн, – большинство метафизических проблем не ложны, они бессмысленны. Дело не в том, что ответ плох, а в том, что вопрос глуп сам по себе… он зиждется на категориальной ошибке: око чистого разума пытается узреть Рай. Заметьте, я не имею в виду, что Кант был просветлен (то есть, что его око созерцания было полностью открыто). Очевидно, это было не так. Замечательный способ понять позицию Канта – это изучить вышеупомянутого буддийского гения, Нагарджуну, ведь Нагарджуна применяет ту же самую критическую философию к рассудку, однако не для того лишь, чтобы показать ограничения рассудка, но еще и для того, чтобы продвинуться дальше и помочь открыть око созерцания (праджню), знающее Наивысшее напрямую, неконцептуально и неопосредованно. Кант, на самом деле, не знает о праджне, или созерцании, но поскольку он знает, что Бог запределен чувственному и рассудочному, то, следовательно, считает, что Бог навсегда скрыт от прямого сознавания. Вскоре Шопенгауэр отметит именно этот недостаток в воззрении Канта.

Но единственное, что я хочу подчеркнуть, это то, что Кант правильно показал, что око чистого разума не способно, по своей природе, узреть сферу духа. Философия, другими словами, неспособна достичь Бога – в лучшем случае, она может постулировать существование Бога с моральной (практической) точки зрения. Тем самым Кант снял с религии бремя необходимости рационализировать Бога так же, как Галилей и Кеплер освободили религию от необходимости попусту тратить время на возню с молекулами. Как выразился Макферсон:

Вероятно, философия позитивизма сослужила хорошую службу религии. Показав своим способом абсурдность того, что богословы пытались изрекать, позитивисты помогли указать на то, что религия принадлежит сфере неизрекаемого… Позитивисты, быть может, и являются врагами богословия, но зато они друзья религии.[31]

Таким образом, и научный факт, и рациональная философия – в дополнение к тому, что они представляют собой правильные и превосходные приложения соответствующих им очей плоти и рассудка, – потенциально оказали весьма благотворное влияние на религию в том, что они способны были помочь духовности очиститься от несущественных для нее вещей, прояснив ее роль в человеческом познании и озарении. Ведь то, чему мы учимся, объединив Галилея, Кеплера, Канта и Христа, состоит в том, что сенсомоторный интеллект не есть философское понимание, которое не есть духовная мудрость: ни то, ни другое, ни третье не может быть сведено к остальным, равно как нельзя и обойтись без какого-либо из них.

Но в течение всего лишь нескольких десятилетий после Канта око плоти, ослепленное светом Ньютона, сочло, что оно – и только лишь оно – достойно того, чтобы познавать. Эмпирическая наука, подгоняемая Огюстом Контом и иже с ним, превратилась в сциентизм. Она не просто говорила от имени ока плоти, но также стала говорить и от имени ока разума и ока созерцания. Поступая так, она попала в ловушку все тех же категориальных ошибок, которые сама же и открыла в догматическом богословии и за которые принудила религию заплатить дорогую цену. Сциентисты попытались вынудить эмпирическую науку (с ее оком плоти) работать на все три ока. Это и есть категориальная ошибка. И не наука, а весь мир жестоко за нее поплатился.

 

Новый сциентизм

 

Эмпирико-аналитическая наука является одним из аспектов знания, которое необходимо получать в мире ока плоти (не все чувственное знание научно: например, можно вести речь об эстетическом влиянии). Разумеется, эмпирико-аналитическая наука и вправду использует око рассудка, и я считаю, что она даже прибегает и к оку созерцания для получения творческих прозрений. Но все это подчиняется оку плоти или обосновывается в получаемых им данных. И от бытия, таким образом, лишь одним аспектом низшего ока, попав в руки сциентистов, она стала заявлять о том, что у нее в распоряжении все три ока познания. Что же произошло?

Можно с разных сторон описать заблуждение сциентизма. Если вначале он говорил: «То, что нельзя увидеть оком плоти, нельзя эмпирически верифицировать», – то затем он стал утверждать: «То, что нельзя увидеть оком плоти, не существует». Сначала он говорил: «Есть прекрасный метод для получения знания в сфере пяти органов чувств», – а затем стал заявлять: «Таким образом, знание, полученное посредством разума и созерцания, недостоверно». Смит описывает это следующим образом: «К науке не может быть никаких претензий. А вот сциентизм – уже другое дело. Тогда как наука позитивна и удовлетворяется описанием того, что открывает, сциентизм негативен. Он выходит за пределы действительных открытий науки и отрицает то, что иные подходы к познанию достоверны и иные истины верны».[32] Или, если ближе к самой сути: «Триумфы современной науки ударили в голову человеку так же, как ром – в голову пьяницы, приведя к ослаблению логики. Он начал считать, что то, что открывает наука, каким-то образом подвергает сомнению то, что она не открывает, и что успех, которого она достигает в своей собственной сфере, каким-то образом ставит под вопрос реальность тех сфер, которые недоступны ее инструментам познания».[33]

Не забывайте, что необычайная важность Кеплера и Галилея заключалась в открытии метода, который раз и навсегда позволил установить истинностное значение чувственно-эмпирических утверждений. «Падает ли тяжелый предмет быстрее, чем легкий?» – об этом вопросе не надо размышлять при помощи lumen interius, или внутреннего света, рассудка, он не должен созерцаться lumen superius, или высшим светом созерцания: его надлежит проверить при помощи ока плоти. До сего времени просто не было общепринятого метода разрешения подобных споров, не было метода, посредством которого можно было эмпирически показать, что идеи оппонента неверны. Однако теперь, благодаря Галилею и Кеплеру, появилось средство, при помощи которого можно разрешать эмпирические диспуты: можно было показать, истинны ли или ложны утверждения, причем показать таким образом, что все здравомыслящие мужчины и женщины могли бы это единогласно признать.

И, вооружившись данным инструментом, наука своим влиянием начала заземлять богословов и философов (Бог – это не доступное проверке утверждение, а основа всех утверждений, а посему Бог не может пройти научного теста). Была получена возможность проверки данных, и философы, религиозные деятели, богословы, мистики и поэты тысячами терпели в ней фиаско. На самом деле им следовало бы изначально отказаться проходить такую проверку: они должны были осознать, что трансцендентные ценности не являются эмпирическими фактами, открываемыми оку плоти, это созерцательные и несловесные озарения, открываемые lumen superius, светом высшим, в пещере Сердца. Произошло то, что они просто начали длительную серию необоснованных попыток придумать способы, которыми можно было бы доказать, что Бог является таким же предметом, как камень, или же таким же утверждением, как F = ma. Работа Галилея и Кеплера кульминировала в великом труде Ньютона «Математические начала натуральной философии», который во многом (по сей день) представляет собой вершину эмпирико-научного метода. «Математические начала» наполнены «упрямыми и несводимыми фактами», а также такими логическими законами, которые подчиняются этим фактам. Это было колоссальное достижение для ока плоти.

Влияние, которое Ньютон естественным образом оказал на философию, было огромно. Философы, попросту говоря, хотели присоединиться к чему-то хорошему. После разрушительных лет бесконтрольного рационализма и незадействованного созерцания философы просто присягнули на верность оку плоти и его величайшему стороннику – Исааку Ньютону. Даже Кант, несмотря на всю его гениальность, стал жертвой этой ньютоновской религии. Прекрасно известно, что Кант хотел бы быть физиком, если бы не был философом, и его критическая философия, в дополнение к той важности, которую она имеет в плане очерчивания сферы чистого разума, еще и заражена физикализмом. Жильсон столь верно подмечает: «Кант переходил не от математики к философии, а от математики к физике. Сам же Кант сразу заключил: „Истинный метод метафизики, в фундаментальном смысле, тот же, что и метод, предложенный Ньютоном в естественных науках и принесший столь плодотворные результаты“…». Одним предложением Жильсон подытоживает, что Кантова «„Критика чистого разума“ является мастерским описанием того, какой должна быть структура человеческого разума, дабы объяснить существование ньютоновской концепции Природы».[34]

Другими словами, стало происходить следующее: все три ока познания были сведены к низшему из них: все они моделировались по образу и подобию Ньютонова ока плоти и схлопывались в него. С одной стороны, философы завидовали успеху Ньютона: Адам мог дать звездам имена, Пифагор мог их посчитать, но Ньютон смог сказать вам, сколько они весят с точностью до килограмма. С другой стороны, чем больше развивалась наука и чем больше индивидуумы тренировали око плоти, тем менее значимыми казались очи разума и созерцания. Наука рассматривала мир преимущественно как нечто количественное и объективное, и это практически не оставляло места для созерцательных и даже собственно умственных задействований. Как выразился Уайт, эмпирико-научный взгляд на природу, поскольку он был количественным и объективным, «уводил внимание от упорядочивающих аспектов личности, познаваемых субъективно [то есть посредством lumen interius, или ока разума], и это способствовало снижению доверия к силам субъективного разума… Вместо субъекта как чего-то доминантного по отношению к объекту, теперь объект начал доминировать над субъектом, хотя в новой картине объективной природы не было какого-либо элемента, что соответствовал бы конструктивным ментальным процессам субъекта».[35] Говоря простым языком, око разума закрылось, как перед ним – око созерцания. Сциентизм спасал человечество не только от Бога, но и от обязанности мыслить.

Таким образом, на самом деле, единственным критерием истины стал эмпирический критерий – иначе говоря, сенсомоторная проверка при помощи ока плоти (или его продолжений), обычно опирающаяся на измерение. Принцип эмпирической верификации стал применяться не только к оку плоти, что было правильным ходом, но еще и к очам разума и созерцания, что было, по выражению самого Уильяма Джеймса, чистым вздором. Можно выразиться словами Томаса Макферсона: «Поскольку опирающиеся на наблюдение утверждения ученых эмпирически верифицируемы, проверкой для чувственной сферы становится „восприимчивость к верификации посредством сенсорно-чувственного опыта“, и если что-то не проверяемо таким образом, то это нонсенс». Поймите раз и навсегда, что это не означает нечто верифицируемое непосредственным опытом вообще, а именно – чувственным опытом. То есть – эмпирически верифицируемое. Философы науки не разрешают прибегать к прямым переживаниям мистика/медитирующего, потому что они недоступны восприятию со стороны пяти органов чувств, сколь бы прямым ни называли сей опыт сами мистики. (К этому моменту мы еще вернемся.)

Тем временем мы просто отметим, что «неплотское» стало означать «нереальное» и что на базе этого возникло целое новое поколение философов науки. «Все, кто на практике или в теории не принимал их во внимание, осуждались со страстной беспощадностью»[36], – пишет Уайтхед. И все же основной момент кроется в следующем: «Со стороны ученых данная позиция была чистым блефом, если вообще можно считать, что они [на самом деле] верили в собственные заявления».[37] Наука становилась сциентизмом, также известным как позитивизм, также известным как научный материализм – таков был блеф части, пытавшейся надуть целое. «Вследствие этого, – подытоживает Уайтхед, – современная философия была превращена в руины».[38]

Она была превращена в руины потому, что она была редуцирована (или сведена к чему-то иному и меньшему), как то произошло с духовностью до нее. Довольно плохо, само по себе, что закрылось око созерцания, но ведь еще закрыто было и око подобающего философского умозрения, синтеза и критицизма. Уайтхед абсолютно однозначен в этом отношении. Столь же однозначен и Дж. Дж. Ван дер Леув: «Взаимная неприязнь философии и науки столь же вредна, сколь и необоснованна, но мы всегда должны быть внимательны, чтобы не задавать одной вопрос, который является вотчиной другой [совершая категориальную ошибку]. Научный ответ на философский вопрос неотъемлемо будет неудовлетворителен и направлен мимо цели; так же и философское решение научного вопроса будет лишено всякого смысла и, с научной точки зрения, бесполезно. Мы ценим и философию, и науку, понимая, что у них есть соответствующие сферы знания, и координируя их ради их же наивысшего блага, никогда при этом не смешивая друг с другом задачи каждой из них».[39]

Но именно подобное координирование и отказалось выполнять око плоти. Вместо этого оно стало говорить, что того, чего я не вижу, не существует; тогда как ему следовало говорить: того, чего я не вижу, я не вижу. Кант не утверждал, мол, Бога нет: он говорил, что направленный на чувственное научный рассудок неспособен постичь Абсолют. Витгенштейн выразил это следующим образом: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Сциентисты же извратили это в принцип: «О чем нельзя говорить, того нет».

Например: вспомните, что один из вкладов Канта состоял в отчетливой демонстрации, что всякий раз, когда вы пытаетесь рассуждать об Абсолюте, то вы всегда можете рассуждать в двух противоречащих друг другу, но равным образом убедительных направлениях. Это не является достаточным доказательством того, что Божества не существует (несмотря на то, что поздние позитивисты так это ошибочно истолковывали); нет, этим Кант показывал, что Божество трансцендирует рассудок.

Всюду, где высшие измерения представлены в низших, они непременно что-то теряют в процессе перевода (или трансляции). Простой пример: всякий раз, когда трехмерная сфера сводится к двумерной плоскости, она становится кругом. Сфера, так сказать, разрезается пополам, чтобы уместиться на бумаге. И заметьте, ведь сфера может быть разрезана в двух самых разных направлениях (скажем, с восточной стороны на западную или с западной на восточную) и при этом все равно оставаться все тем же кругом. Можно, следовательно, утверждать, что когда бы круг ни пытался мыслить о сфере, он может произвести на свет два совершенно противоречащих друг другу утверждения, имеющих равную убедительность, ведь – для круга – оба утверждения и вправду верны. То же самое касается рассудка и духа.

Позитивисты считают, что это означает: сферы не существует. Но единственное, что это значит, так это что, с точки зрения круга, сферу понять нельзя.

Кант был твердо убежден в существовании Трансцендентного, хотя он и знал, что его нельзя постичь чувственным опытом или научным рассудком. Но его «полупоследователи» – начиная с Конта и Маха и заканчивая современными Айером, Флю, Куайном и иже с ними – не обладали даже такой степенью рассудительности. Расстроенные ролью правильной спекулятивной философии и совершенно слепые на око созерцания, сциентисты отдали все знание низшему оку плоти, и никакое иное знание, кроме приходящего через это око, более не считалось заслуживающим уважения.

Таков был новый эмпирический сциентизм: он просто заявлял, как продолжает заявлять и сегодня, что единственно только око плоти и выражаемые в числах количественные данные реальны. Все остальное – око разума, око созерцания, Бог, Будда, Брахман, Дао – все это бессмысленно, ибо ничто из этого не появляется как объект «наблюдаемый вовне». Коль скоро сциентизм не может приложить к Богу линейку, то он объявил Дух нонсенсом и бессмыслицей. Христос, следовательно, был безумен, Будда был шизофреником, Кришна галлюцинировал, а Лао-цзы страдал от психозов.

И посему в этом, именно в этом, была извращенная часть наследия Галилея и Кеплера, от них доставшаяся Ньютону, от Ньютона – Канту, от Канта – Конту, Маху и Айеру и вплоть до Уилларда Куайна. «Лучший способ охарактеризовать мировоззрение Куайна это сказать, что… фундаментально есть только одна сущность в мире, и таковая исследуется учеными-естественниками, а именно – физические объекты; и, во-вторых, есть лишь один тип знания в мире, и это то знание, которым обладают ученые в естественных науках».[40]

А сам Уиллард Куайн? «Уиллард Куайн – это самый влиятельный американский философ последних двух десятилетий».[41]

 

Природа сциентизма

 

«Как бы вы это ни приукрашивали, – пишет Уайтхед, – таков практический итог характерной научной философии, которой увенчался XVII век». При рассмотрении посредством научного ока, отмечает он, «Природа есть нечто унылое, лишенное звука, запаха, цвета; просто суета материального, бесконечная и бессмысленная».[42] Вот и все, что есть. Вот и все, что стоит познавать. Но еще хуже следующее:

Мы должны обратить внимание на ее поразительную продуктивность в качестве системы концепций для упорядочивания научных исследований. В этом смысле она совершенно достойна гения того века, который ее произвел на свет. И она сделала себя ведущим принципом научных исследований с тех пор. И все еще правит бал. Каждый университет в мире организует себя в соответствии с нею. Не было предложено ни единой альтернативной системы организации поисков научной истины. Она не просто воцарилась, но еще и не имеет никаких соперниц. И все же… она весьма неубедительна.[43]

Таково знаменитое суждение Уайтхеда о научном воззрении на мир. Другие оказались даже еще менее благосклонны: «Проблема не в осознанной структуре науки, а в бессознательном слое научного эго, в научной структуре-характере. Уайтхед назвал современную научную точку зрения „весьма неубедительной“. Психоаналитики добавили важное наблюдение: она безумна».[44] Психиатр Карл Стерн сформулировал это следующим образом: «Такое воззрение безумно. И я не имею в виду „безумие“ в качестве некоего жаргонного оскорбления; напротив, я имею в виду именно техническое значение этого слова – как нечто психотическое. Ведь, и вправду, подобное воззрение очень много общего имеет с определенными аспектами шизофренического мышления».[45]

Ученые – не полные безумцы, но по той лишь причине, что сами они всецело не верят в эмпирико-научное воззрение на мир. Или, если же они верят в него, они по-настоящему ценят науку; или они в уместной степени гордятся ею; или они считают, что занятие наукой имеет смысл, радость и цель. Но каждое из этих выделенных курсивом слов является неэмпирическими сущностями, будучи субъективными ценностями и намерениями. Иначе говоря, здравомыслящий ученый есть тот, кто ненаучен касаемо своей собственной личности.

Мы, однако, оставим рассуждения о безумии научного мировоззрения психиатрам, и вместо этого сконцентрируемся на идее Уайтхеда о его неубедительности. И эмпирико-научное воззрение на мир неубедительно, потому что оно частично и, претендуя на целое, оказывается в ловушке недоверия. Ибо, помимо всего прочего, эмпирико-научный метод фактически неспособен взаимодействовать с качественным измерением. «Наука преимущественно количественна», – пишет Уайтхед, и человек не мыслит научно, если он «мыслит качественно, а не количественно». Ведь наука – это «поиск количественных показателей».[46] То есть чисел.

Итак, проблема с числами состоит в том, что в то время, как одно качество может быть лучше другого, одно число лучше другого не может быть. Любовь по сути своей лучше, чем ненависть, но «три» по сути своей не лучше, чем «пять». И, таким образом, как только вы переводите мир в эмпирические меры и числа, то гарантированно получаете мир без качеств. То есть мир без ценности и смысла. Все, что остается, по словам Уайтхеда, это «голая обесцененность», которая «направила внимание на вещи вместо ценностей».[47] Бертран Рассел, который, вероятно, знает, о чем говорит, согласен с этим: «Сфера ценностей лежит за пределами науки».[48] Согласно Хьюстону Смиту, наука, как правило, упускает из виду ценности, потому что «само по себе качество не поддается измерению…Неспособность взаимодействовать с тем, что качественно неизмеримо, ведет к тому, что Льюис Мамфорд назвал „обескачественной вселенной“». Короче говоря, Смит пишет, что «ценности, смыслы жизни, предназначения и качества ускользают от науки подобно тому, как морская вода ускользает сквозь рыболовные сети».[49]

Эмпирико-аналитическая наука не способна свободно функционировать без измерения; измерение, в основе своей, это количество; количество – это число; число же само по себе находится за пределами ценностей. Качество так никогда в нее и не пробирается. Оно и не может пробраться. Л. Л. Уайт попал в самую точку: «Все величины имеют равный статус перед законами элементарной арифметики, чьи операции не проводят различий между одной ценностью и другой».[50]

Обратите внимание, что я не порицаю за это эмпирико-аналитическую науку. Я просто пытаюсь очертить ее роль, чтобы, когда она выйдет за пределы своей допустимой сферы и попытается выдать себя за полную картину мира, мы находились бы в несколько более выгодной позиции, чтобы подвергнуть критике такое превышение полномочий, такую категориальную ошибку, известную как эмпирический позитивизм, или исключительно эмпирическая верификация, или научный материализм.

Итак, традиционный взгляд на реальность говорил о том, что бытие иерархически ранжировано, что сфера созерцания более реальна и более ценна, чем сфера ума, которая, в свою очередь, более реальна и более ценна, чем сфера плоти. Признавалась ценность всех трех сфер, и все они использовались, но не было никаких заблуждений касаемо их соотносительной ценности: причинное выше, чем тонкое, которое выше, чем грубое. И, как выразился Смит, высшее более реально, чем низшее, поскольку оно более наполнено Бытием.

Но по мере того, как все знание стало сводиться к плотскому, эмпирическому знанию, и коль скоро судьей плотского знания стало служить число, и коль скоро число является количеством, лишенным качества или ценности, то, когда наука старательно начала искать великую ценностную Цепь бытия, произошла экстраординарная трансмутация, возможно – самая значимая из всех, известных истории. Все, что наука была способна увидеть, рассматривалось сквозь призму числа, а поскольку ни одно число изначально не лучше, чем другое число, вся иерархия ценности схлопнулась – оказалась редуцирована до простых, лишенных ценности столовых наборов, существующих только лишь для того, чтобы занять свое правильное место в естественном порядке вещей и стать частью этой унылой природы, лишенной звука, запаха, цвета; просто суеты материального, бесконечной и бессмысленной.

Старую иерархию ценности и бытия тем самым променяли на иерархию чисел. Более нельзя было говорить, что какие-то сферы выше, или реальнее, или лучше, чем другие: можно было лишь говорить, что они больше или меньше, чем другие. Можно утверждать, что уровни значимости подменились уровнями величин. Мы перестали признавать сферы, которые выше, значимее и реальнее, чем сфера обыденного (например, созерцательный рай), мы стали признавать только сферы, которые больше обыденного в размерах (например, астрономические расстояния). И вместо более низких, менее значимых и менее реальных сфер, чем сфера обыденного (подчеловеческие, плотские, материалистические сферы), мы стали видеть только сферы, которые меньше, чем обыденное, в размерах (например, субатомная сфера). «Лучше» и «хуже» превратились в «больше» и «меньше», а затем оказались и вовсе отброшены.

Но что еще можно было бы ожидать от животного, отрекшегося от ока разума и ока созерцания? Единственное оставшееся око было плотским и физическим, и по мере того, как оно оглядывалось по сторонам, единственное, что ему удавалось обнаружить, были различия в размерах. Когда закрылись очи рассудка и созерцания, око плоти уставилось немигающим взглядом на материальный мир, начав свою ритмичную литанию утверждений: 1, 2, 3, 4, 5…

 

Противоречие сциентизма

 

Итак, если бы сциентизм был всего лишь неубедителен, то все мы могли бы поддаться искушению перестать обращать на него внимание. Но он не просто «всего лишь неубедителен» – и не просто всего лишь безумен в своем количественном сумасшествии. Сциентизм, как мировоззрение, формально противоречит самому себе.

Данный вопрос можно рассмотреть с множества сторон. Вероятно, мы могли бы сперва отметить следующее: сциентизм считает, что созерцательное знание Абсолюта невозможно. Единственное знание, которое допустимо, это знание плоти, которое, по всеобщему признанию, есть относительное знание. Итак, если бы позитивист просто утверждал: «Мы ограничим себя изучением сферы относительного знания», – то все это было бы совершенно приемлемо. Но он идет дальше и утверждает: «Достоверно только лишь относительное знание». И это само по себе абсолютное утверждение, ведь оно говорит: «Абсолютной истиной является то, что нет абсолютной истины». Шуон выразил это следующим образом: «Релятивизм ставит перед собой задачу низвести любой элемент абсолютности до относительности, при этом допуская весьма нелогичное исключение ради самого данного действия по низведению». Он продолжает:

На самом деле, релятивизм состоит из заявления: истиной является то, что не существует истины. Или из заявления, что абсолютной истиной является то, что ничто, кроме относительной истины, не существует. С тем же успехом можно было бы сказать, что языка не существует, или же написать, что нет такой вещи, как письменность.[51]

Иными словами, заявление сциентизма «опровергается самим существованием его же постулата».[52]

Сходным образом сциентист не просто говорит: «Эмпирическое доказательство является лучшим методом получения фактов в чувственной сфере». Он говорит: «Верны только утверждения, которые можно проверить эмпирически». К сожалению, само данное утверждение нельзя эмпирически проверить. Нет никакого эмпирического доказательства утверждения, что только лишь эмпирическое доказательство реально. Поэтому Смит и пишет: «Заявление, что нет иных истин, кроме тех, что принадлежат науке, само по себе не является научной истиной, а посему, утверждая его, сциентизм противоречит самому себе».[53]

Еще сциентизм взял в моду утверждать, что, дескать, эволюция путем естественного отбора (мутация плюс статистическая вероятность) – это единственная сила, объясняющая весь окружающий нас мир. Итак, мы не ставим под вопрос, имела ли место эволюция: наиболее очевидно, что происходила. Мы ставим под вопрос то, что является ее причиной или движущей силой, – в данном случае, случай. Ибо утверждается, что все, неважно в какой сфере, в равной степени является продуктом случайной эволюции. Жак Моно, чья книга «Случай и необходимость» является библией подобных взглядов, объясняет: «Эволюция [есть] продукт гигантской лотереи, которой заправляет естественный отбор, слепо выбирая редких победителей среди чисел, выпадающих совершенно случайным образом… Только данная концепция совместима с фактами». Его утверждение состоит в том, что, дескать, насколько нам известно, концепция эволюции через случайный отбор более истинна, чем конкурирующие теории.

Но если бы это и было верно, то это невозможно проверить. Если все явления в равной степени являются продуктом слепого случая, тогда не может быть никакого вопроса о том, более ли истинно что-то одно, чем другое. Лягушка и обезьяна равным образом являются продуктами следующей статистическим закономерностям эволюции, и нельзя сказать, что лягушка «истинней», чем обезьяна. Аналогично этому, поскольку все явления суть плоды статистического случая, то и идеи тоже являются подобными продуктами. Таким образом, невозможно, чтобы одна идея была более истинной, чем другая, ведь все они в равной степени произведены случаем. Если все суть продукт статистической необходимости, тогда таковой же является и сама идея статистической необходимости, и, в данном случае, она несет не больше авторитета, нежели какой-либо другой продукт эволюции.

В психологии подобного рода сциентизм возникает в форме утверждения – почти неоспариваемого ортодоксами, – что (если использовать формулировку Чарльза Тарта, хотя сам он и не придерживается высказанной в ней позиции): «Весь человеческий опыт, в конечном счете, можно свести к паттернам электрической и химической активности в нервной системе и организме».[54] Но если всю человеческую деятельность можно свести к биохимической активности, тогда то же самое можно сделать и в отношении самого данного сделанного человеком заявления. Так что, на самом деле, все утверждения в равной степени представляют собой фейерверки биохимических процессов. Но тогда не может быть и вопроса о том, чтобы отличать истинное утверждение от ложного, ведь все мысли в равной степени являются биохимией. Не может быть истинных мыслей или ложных мыслей – могут быть только мысли. Если мысли и вправду в итоге можно свести к пульсации электронов в нервной системе, тогда не может быть ни истинных мыслей, ни ложных мыслей по той простой причине, что не бывает ни истинных электронов, ни ложных электронов. А посему, если данное утверждение истинно, оно не может быть истинно.

Если вкратце, то, как отметили столь многие, включая Шуона и Смита, само существование идеи сциентизма доказывает фундаментальную неверность сциентизма.

Итак, сегодня часто утверждается, что сциентизм мертв, так что может казаться, что в предыдущих разделах я воскрешал не просто «соломенное чучело», но при этом еще и очень мертвое «соломенное чучело»[55]. Безусловно, это верно, что сциентистское и позитивистское мировоззрение утратило часть своей внешней привлекательности; однако я убежден, что оно не только все еще с нами, но и, во многом, расширяет сферу своего влияния. Никто внешне не будет называть себя «сциентистом», – данный термин сам по себе звучит как какая-то болезнь. Но эмпирико -научное предприятие слишком часто скрытно и явно