А как обстоят дела с измерениями в новых науках?

Мы убедились в том, что одной из определяющих характеристик классического эмпирико-научного метода является использование им измерения для генерирования данных. В этом-то, безусловно, и состояла гениальность Кеплера и Галилея. Если мы согласимся, что научное предприятие – то есть три принципа познания – можно расширить и до всех более высоких сфер, тогда встает вопрос: а можно ли сходным образом расширить и процесс измерения?

Можно начать с различия между физической сенсибилией и ментальной интеллигибилией. Как красноречиво объяснил сам Декарт, одно из существенных различий между этими двумя сферами заключается в том, что физическому миру свойственна протяженность (extension), а ментальному миру – намерение (intention). У настоящей физической страницы, например, очевидно есть протяженность: ее размер примерно 15 × 21 см, она отличается от иных, окружающих ее, физических предметов и так далее. Все это часть грубо-материальной сферы, сферы физической протяженности, физического пространства и физического же времени. По всем этим причинам физические объекты (сенсибилия) идеально подходят для измерения, – я могу измерить их длину, ширину, высоту и вес.

А что насчет надежды, зависти, гордости, радости, понимания? Какова длина концепции? Сколько весит озарение? Какова ширина идеи? Ведь что характеризует интеллигибилию, это не столько ее протяженность, сколько намерения, лежащие в основе ее явлений, – их смыслы, ценность, межсубъективное взаимопонимание. Физическое пространство-время к ним более не применимо, а посему – применение физического измерения и квантификации довольно ограничено.

Речь, однако, не идет о том, что к интеллигибилии неприменимы какие-то типы измерения или квантификации. Не идет также речи и об отрицании того, что у интеллигибилии есть свои более тонкие формы пространства-времени. Ведь ментальная сфера и вправду обладает своей формой времени, но это не исключительно природное или сезонное время. Это историческое время, или история: модальность времени, которой присуща не просто протяженность, но еще и, причем преимущественно, аспект намерения. Это нарративное время – время, которое отмечает историю жизненного пути человека, или личности; время, течение которого несет и создает надежды и идеалы, планы и амбиции, цели и мечты; тонкое время, которое может убыстряться и замедляться, расширяться или схлопываться, трансцендироваться или концентрироваться в зависимости от своих интересов, тогда как старое доброе физическое время просто тикает себе и все, застряв в преходящем настоящем, бездумно, монотонно, подчиняясь причинно-следственным связям.

Другими словами, историческое время трансцендирует физическое время: не будучи застрявшим в простом, длящемся мгновение за мгновением, времени сенсибилии, историческое время может охватывать и сканировать прошлое и будущее, предвосхищать и вспоминать, припоминать и предвидеть, а стало быть, позволять разуму уходить от пут, привязывающих его исключительно к ускользающему настоящему телесных ощущений и восприятий. Тем самым он может войти в более широкомасштабное сознание, называемое исторической перспективой. Таким образом, эта более тонкая форма времени также является и более всеохватной и трансцендентной модальностью времени. Сейчас, когда вы читаете эти строки и следуете за моими намерениями, ухватывая мои символические идеи, ваше тело существует в физическом времени, тикающем в настоящем, однако ваш разум движется в русле исторического времени, ускоряясь и замедляясь, смотря вперед и оглядываясь. Это время, являющееся движением не вещей, но мыслей. Время, которое выходит за пределы наивного настоящего мига и сопровождает каждый свой шаг видением и намерением.

Сходным образом сфера интеллигибилии имеет тонкую форму пространства – как раз именно то, что сегодня известно под жаргонным термином «психологическое пространство». Это пространство «я»-идентичности; это также пространство воображения, пространство сновидений, пространство видения, внутреннее пространство, сотворенное разумом с его формальными операциями. Это нарративное пространство, пространство историй, намерений и выбора, а не только лишь физическое пространство протяженностей, столкновений и причинно-следственных связей. Это пространство, будучи более тонким, чем физическое, может трансцендировать его. Мое «психологическое пространство» может расшириться и включить в круг моей самости моих друзей, мою семью и даже мою страну. Я могу все это сделать, даже нисколько не двигаясь в физическом пространстве. Эта форма ментального пространства вместе с соответствующей ему формой времени (историей) и есть то, что характеризует интеллигибилию и ее динамику.

Теперь же взгляните на трансценделию: ибо здесь пространство-время становится настолько тонким, настолько трансцендентным, настолько расширяющимся, настолько всеобъемлющим, что мы можем либо сделать (парадоксальное!) утверждение, что пространство и время совершенно перестают существовать, либо утверждать, что все пространство и время существуют одновременно, в настоящем, в этом извечном мгновении (которое мистики называют «стоящим теперь» – nunc stans, которое, как они старательно отмечают, нельзя путать с nunc fluens – простым мимопролетающим настоящим мигом только лишь сенсибилии). Здесь мы в обители Вневременного, которое есть Всевременность, в обители Внепространственного, которое есть Всепространственность.

А посему, если вернуться к вопросу об измерении, дело не в том, что пространство и время существуют только лишь в грубой сфере сенсибилии. А в том, что в физической сфере пространство и время наиболее плотны, наиболее грубы, наиболее самоочевидно конкретны. По мере же продвижения по спектру сознания пространство и время становятся все тоньше и тоньше (и, как следствие, все более всеобъемлющими, или трансцендентными), и, соответственно, процесс измерения становится все более утонченным и бесконечно более трудным для осуществления, пока он не превращается в результате в нечто совершенно бессмысленное.

Таким образом, измерением наилучшим образом, легко и существенно можно охарактеризовать грубую сферу сенсибилии. В сфере же интеллигибилии измерение, если его проводить, переходит от меры протяженности (экстенсивности) к мере намерения, или интенциональности (интенсивности). Мы упоминали, к примеру, интенсивность ценности, силу нашей любви к кому-то, масштаб амбиций и меру интеллекта. И также мы еще можем использовать и числа-измерения в качестве маркеров относительных ценностей (как, скажем, поступает человек, когда он субъективно оценивает представителя противоположного пола по шкале «от одного до десяти»). В сфере социальной феноменологии было проведено много исследований по квантификации ментальной интенциональности (не протяженности). И даже в трансценделии, в некотором смысле, можно говорить о степени прогресса на духовном пути и в понимании (к примеру, десять стадий просветления).

Все это вполне допустимо. Измерение, в самом широком смысле, просто означает «большее» или «меньшее» количество единиц данных, а данные есть во всех сферах. Но мы должны с большой осторожностью подходить к этому, дабы не спутать то, что мы понимаем под измерением протяженности (extension), с измерением интенциональности (intention) и измерением трансцендентности (transcension). И самая большая проблема эмпирического сциентизма состоит в том, что под измерением в нем всегда понимается самая простейшая и объективная форма измерения – измерение протяженной грубой сенсибилии. Поскольку субъективную интеллигибилию (не говоря уж о духовной трансценделии) намного труднее измерять, сциентисты просто отвергли данные, которые нельзя впихнуть в прокрустово ложе физических размерностей. Это-то и было ужасающим преступлением, приведшим к «обескачественной вселенной». Всего этого можно избежать, если мы просто запомним, что измерение в монологических науках преимущественно направлено на протяженность; измерение в диалогических науках преимущественно направлено на интенциональность; а измерение в гностических науках преимущественно направлено на трансцендентность.

Резюме и заключение: науки о духе

Немцы сформулировали красивую концепцию того, что может соответствовать нашей более обширной науке: Geisteswissenschaften. Само по себе слово «Geist» очень удачное, потому что оно означает как разум, так и дух и просто обозначает все сферы, которые не являются исключительно физическими или эмпирическими. Вильгельм Дильтей, впервые введший данную идею в обиход, просто указал на то, что наряду с естественными науками выросли и Geisteswissenschaften – ментальные и духовные науки, которые включают «историю, национальную экономику, науки юриспруденции и госуправления, исследования религии, литературы и поэзии, искусства и музыки, философских мировоззрений, систем и, наконец, психологию».[73]

Гениальность Дильтея состояла в демонстрации того, что, хотя естественные науки и взаимодействуют с чисто объективным, естественно-природным миром, а науки о geist -духе – с культурным, историческим и духовным миром, тем не менее сам Geist -Дух (человеческий разум и дух как таковой) может формировать и информировать, модифицировать и изменять объективный мир материальной сенсибилии (что он в действительности и делает). Мы уже приводили в пример картину Гойи – сенсибилию, сформированную и информированную интеллигибилией. Однако, разумеется, то же самое справедливо и касательно трансценделии: она может формировать и информировать включенные в нее более низкие уровни – интеллигибилию (в качестве мандалического рассудка, мистической поэзии и т. д.) и сенсибилию (в качестве искусства, скульптуры, храмовой архитектуры и т. д.). Geist -дух (разум и дух как таковой) всюду себя объективизирует, и частично наука о geist -духе занимается не только высшими сферами как таковыми и на их собственных основаниях, но еще и пониманием смыслов и намерений, лежащих в основе конкретных объективизаций в более низких сферах – промежуточных областях культуры и истории и низших областях природы и физической материи.

Согласно Дильтею, для «расшифровки» подобных объективизаций Geist -Духа необходимы два основополагающих ингредиента. Первый он назвал Erlebnisse, что означает мой собственный личный и прожитый опыт в сфере, которая требует объективизации. Это аналогично идее adequatio: если я собираюсь уловить любую объективизацию разума или духа, то я должен – на уровне своего собственного прожитого опыта, своего собственного Erlebnisse – быть адекватен той сфере, которая произвела объективизацию, иначе, как гласит старинная библейская мудрость, это подобно метанию бисера перед свиньями.

Используя Erlebnisse в качестве базиса, я затем должен попытаться понять (verstehen), или ухватить изнутри, разум или дух, который сформировал и информировал свою собственную объективизацию. «И понять фазу объективного духа означает соотнести его феномены со внутренней структурой, которая обретает выражение в этих феноменах».[74] Иначе говоря, тогда как первоначальная объективизация, или выражение, было движением изнутри вовне, мое понимание ее является прямо противоположным процессом – движением извне вовнутрь в попытке воссоздать ее внутреннюю жизнь и смысл. Таким образом, науки о geist -духе «зиждутся на соотношении прожитого опыта, выражения и понимания. Выражение необходимо потому, что фундаментальная духовная структура может быть ухвачена только через и посредством ее внешних выражений. Понимание же есть движение извне вовнутрь. И в процессе понимания духовный объект возникает перед нашим взором…»[75] – озаренным взором, доступным только ментальному и/или созерцательному оку.

Смысл же в том, что высшие сферы повсеместно оставляют следы в низших. Высшие сферы формируют и информируют, сотворяют и модифицируют, производят и изменяют всевозможные формы в низших сферах. Однако произведенное ими нельзя постичь при помощи самих низших сфер, нельзя их и низвести до них. Именно это двойное понимание (высшего как высшего и высшего как объективизированного, выраженного и воплощенного низшего) как раз и станет провозвестником новых и по-настоящему высших наук.