Доказательство существования Бога

 

В своем высшем проявлении подобная трансцендентальная методология представляет собой экспериментальное, верифицируемое и воспроизводимое доказательство существования Божества как факта и наивысшей Данности. Но такое доказательство не является – и не может быть – исключительно рациональным или логическим (не говоря уже о том, чтобы оно было эмпирическим). Эту истину упорно упускали из виду большинство богословов и религиозных философов, от Аристотеля и Ансельма Кентерберийского до Фомы Аквинского, Декарта и Лейбница (и вплоть до наших современников – Мортимера Адлера, Рональда Грина, Элвина Плантинги, Росса и др.). Однако при этом ее никогда не упускали из виду мистики и мудрецы, от Плотина («Вы спрашиваете, как мы можем познать Бесконечное? Я отвечу: не рассудком») до Паскаля («У сердца свои рассуждения, которые рассудок неспособен понять») и Нагарджуна (чья диалектика остается самой мощной демонстрацией неадекватности рассудка перед лицом Божественного).

Проблема со всеми этими рациональными «доказательствами» существования Бога (космологическим, телеологическим, онтологическим, моральным и т. д.) – это проблема круга, пытающегося доказать сферу; хвоста, пытающегося махать собакой; и результаты в каждом из случаев, мягко говоря, не особо впечатляющи, как это убедительно продемонстрировали философы от Рассела до Мэки (не говоря уж о Нагарджуне и компании). Я не буду наводить скуку на читателя подробной критикой всех подобных рациональных «доказательств»: талантливые философы уже это сделали за меня. Я просто скажу, что, будучи тем, кто и вправду убежден в существовании Духа, будучи тем, кто уже предрасположен к данной позиции, я считаю рациональные доказательства существования такового – особенно учитывая ставки, связанные с масштабностью вопроса, – в крайней степени безжизненными (это включает и якобы «неуязвимое» дополнение Россом онтического «доказательства», предложенного Ансельмом Кентерберийским и Иоанном Дунсом Скотом). Еще я считаю совершенно верным, как потрудились показать многие философы, что подобные аргументы можно справедливо отбросить. Основная проблема, свойственная им всем, состоит попросту в том, что они базируются на глубочайшей категориальной ошибке – попытке доказать надрациональную сферу при помощи исключительно рациональных рассуждений.

Рассудок, конечно же, может пытаться – и на деле пытается – мыслить о Духе, сколь бы неадекватными ни были подобные размышления. И рассудок абсолютно волен предлагать различные типы доводов в пользу правдоподобия существования Духа. Это никоим образом не доказательства, а скорее намеки на таковые, и у меня нет возражений против подобных намеков. На самом деле я нахожу их более-менее здравыми и, уж совершенно точно, увлекательными; к тому же я и вправду предпочел бы видеть (обреченные на провал) попытки предложить рациональные доказательства Духа, нежели (равно обреченные на провал) попытки предложить рациональные опровержения Духа. Но даже самые продвинутые рассуждения подобного рода (согласно признанию их же авторов) не приходят к заключению о чем-либо большем, нежели: «Что ж, должно же где-то быть нечто трансцендентальное», – вывод, который, если сравнить его с прямым, непосредственным и глубинным постижением, предлагаемым оком созерцания, кажется жалким и неубедительным.

Я же подчеркиваю, что, когда мы предлагаем исключительно рациональные «доказательства» существования Абсолюта – доказательства, которые можно с равным успехом как защитить, так и опровергнуть, – тогда, если некачественное доказательство теряет актуальность, вместе с ним актуальность теряет и некачественный бог. Подобные категориальные ошибки, в таком случае, просто откладывают осознание того, что существует инструментальное доказательство существования Бога. Однако инструментом в данном случае выступает не рассудок, а созерцание, а доказательством – не опосредованный, а прямой опыт. В качестве дополнения гнозиса подобные рациональные дискуссии очень полезны; в качестве же замены гнозису они вводят в глубочайшее заблуждение.

 

Но «наука» ли это?

 

Если такие занятия, как дзен, йога, гностическое христианство, буддизм ваджраяны, веданта и др., и вправду следуют трем принципам сбора и верификации (или опровержения) достоверных данных, можно ли их законным образом называть «науками»?

Ответ конечно же зависит от того, что подразумевается под термином «наука». Если под «наукой» понимаются три компонента сбора достоверного знания в любой сфере, тогда и вправду наиболее строгие школы дзен, йоги и т. д. можно назвать научными. Им свойственны предписательность, инструментальность, экспериментальность, опытность и кон-сенсуальность. С учетом этого мы вполне законно можем говорить о «духовных науках» – точно так же, как мы можем говорить о социальных науках, герменевтических науках, психологических науках и естественных науках (последние являются эмпирическими, а остальные – феноменологическими или трансцендентальными). Многие мастера медитации любят говорить о йогической науке, науке Бытия или науке медитации.

Но такой подход и вправду имеет свои проблемы, ведь, если под «наукой» мы подразумеваем чувственно-эмпирическую науку, – и именно это, на самом деле, обычно и подразумевается, – тогда не только медитативно-созерцательно-духовные дисциплины не являются наукой, но так же ею не являются и герменевтика, феноменология, интроспективная психология, математика, психоанализ, интерпретирующая социология и так далее. Эмпирико-аналитическое исследование, как мы убедились, не может сколь-нибудь адекватно работать хотя бы со сферой интеллигибилии, – и представьте, насколько менее оно адекватно для трансценделии!

Таким образом, в прошлом я сохранял довольно консервативную (и даже жесткую) позицию в отношении идеи «высшей науки», просто потому, что большинство сторонников оной, на самом деле, неявно пытались расширить определение науки, не отказавшись от эксклюзивности эмпирико-аналитического подхода. Большинство современных теоретиков психологии, философии и социологии давным-давно отказались от исключительного эмпиризма (Пиаже, Уайтхед, Лакан, Хабермас, Гадамер, Рикер, Бейтсон и др.), так что и трансцендентальные дисциплины – имея еще более убедительные причины – несомненно должны последовать за этим веянием (трансцендируя, но включая эмпиризм). И все же мы видели очень много теоретиков, которые возвещали о том, что «новая и высшая» наука – трансперсональная, трансцендентальная, духовная – станет чисто эмпирической дисциплиной, и которые при этом, очевидно, не имели четких представлений о том, что же они подразумевали под «эмпиризмом». Разумеется, под «эмпирическим» они часто имели в виду «экспериментальное» и «опытное» (в широком смысле), однако они часто имели в виду (в равной мере и одновременно) еще и объективно-чувственные данные, и эта многозначность привела к значительной путанице, которой можно было бы избежать.

Давайте я приведу несколько примеров путаницы в результатах, происшедшей тогда, когда чисто эмпирические данные выдвигались в качестве «доказательства» высших, или трансперсональных, или трансцендентальных состояний. Можно начать с нейрофизиологического мониторинга «измененных состояний сознания». Различные ученые брали продвинутых практиков медитации, йогов или свами, утверждавших, что они могут войти в «более высокое состояние сознания», и, дабы проверить это утверждение, подключали их к эмпирико-научному аппарату – электроэнцефалографу (ЭЭГ). Йог входит в свое «более высокое состояние» (самадхи), и, конечно же, ЭЭГ регистрирует совершенно беспрецедентный паттерн мозговых волн. И что это доказывает?

Это доказывает, что данный йог способен изменить паттерн активности своего мозга, а следовательно – и регистрируемые ЭЭГ-аппаратом показатели. Это совершенно не доказывает наличие некоего более высокого состояния сознания; это говорит лишь о наличии некоего иного состояния сознания. Это состояние, на самом деле, может быть новой формой психоза, или новой разновидностью кататонической шизофрении, или чем угодно. Ничто в самой ЭЭГ не может доказать, что это трансцендентное состояние. Можно сделать даже противоположное утверждение: именно и только йог, при помощи своего внутреннего созерцательного ока, может говорить о том, трансцендентное это состояние или нет. Не ЭЭГ-аппарат, который является продолжением, или расширением, ока плоти, а только сам йог, использующий око созерцания, может говорить о вхождении в более высокие состояния. То, что более высокое состояние, возможно, всегда имеет какой-то материальный коррелят в виде конкретного нейроволнового паттерна, могло бы быть важным аспектом общей совокупности данных, однако то, что это состояние является более высоким, доказывается именно самим йогом (и сообществом находящихся на единой духовной волне созерцателей), а не аппаратом ЭЭГ. Доказательство имеет созерцательную природу, а не эмпирическую. Эмпирические данные играют полезную, но нисколько не главенствующую роль.

Но настоящая проблема заключается в чем-то еще более худшем. Как мы многократно обсуждали, более высокое оставляет свои следы в более низком, и такие следы являются легитимным, но ограниченным полем исследований (вы изучаете следы, но никогда так и не добираетесь до зверя, их оставившего). Настоящая проблема состоит в том, что те, кто продвигал идею, будто эмпирическая нейрофизиология служит «доказательством» трансцендентного состояния, вскоре обнаружили, что их собственные доводы быстро обернулись против них самих, предложив действительно мощные данные в пользу тезиса противоположного тому, что они пытались доказать. Если эти «более высокие состояния» и вправду могут быть рассмотрены наиболее фундаментальным образом при помощи нейрофизиологии, тогда правильным выводом будет то, что «более высокие», «трансперсональные», или «надличностные», состояния в действительности являются всего лишь некими событиями, происходящими в «личностном» мозге, – то есть они на самом деле нисколько не трансперсональны, надличностны, или трансцендентальны.

Когда же какой-нибудь трансперсональный исследователь (например, Орнштайн) пытается возразить: «Да нет же, на самом деле происходит то, что новое физиологическое состояние мозга просто позволяет мозгу сонастроиться с более высокими и трансперсональными энергиями и сферами», – тогда эмпирист просто отвечает: «А покажите-ка мне эмпирические доказательства существования данных трансперсональных сфер». Трансперсоналист более не может указывать на физиологию мозга, ведь он только что заявил, – дабы уйти от первой критики, – дескать физиология всего лишь позволяет воспринимать более высокие сферы, а посему эти более высокие сферы не могут быть тождественны физиологии. Однако в отношении самих этих более высоких сфер у него (в плане эмпирического материала) нет совершенно ничего, и эмпиристу прекрасно это известно. Трансперсоналист теперь оказывается там же, откуда начинал, при этом попав даже в еще более невыгодную позицию, ведь эмпирист теперь вооружен новым контраргументом: чисто эмпирические данные, которые совершенно не доказывают существование трансцендентальных, трансиндивидуальных и трансперсональных феноменов, просто доказывают, – если рассмотреть только лишь их, – что мистик воспринимает не Дух, а всего лишь структуру своего собственного мозга. И поскольку вселенная существовала, вероятно, 15 млрд лет, а человеческий мозг – какие-то жалкие 6 млн лет, тогда такой нейрофизиологический «бог», очевидно, представляет собой не бесконечную, извечную, всепронизывающую и трансцендентальную сущность, а просто нейрональную искру в отдельно взятом мозге. Короче говоря, аргумент от нейрофизиологии, именно что пытаясь быть эмпирическим, теперь стал одним из величайших препятствий перед признанием подлинно трансперсональных состояний.

Отчасти проблема состоит в том, что подобные трансперсональные исследователи попытались бездумно перескочить от эмпирико-чувственных данных прямиком к трансцендентально-созерцательным данным, не осознав, что эмпирико-аналитическое исследование неспособно адекватно работать хотя бы с промежуточным слоем интеллигибилии. Скажем, никакое количество ЭЭГ-измерений и никакое количество физиологических данных не поможет вам выяснить смысл «Макбета», уместность экономики стимулирования предложения, геополитические особенности ситуации на Ближнем Востоке или значения древнеегипетских иероглифов. Все подобные феномены интеллигибилии, хотя они, безусловно, и оставляют поддающиеся регистрации следы в физиологии мозга, тем не менее, имеют свою сущность, свой референт, свое основание и свое фундаментальное бытие в межсубъективном круге ментальной феноменологии. Эмпирико-физиологические исследования не бесполезны в понимании интеллигибилии, они просто являются чем-то вторичным. А посему, когда дело доходит до трансценделии, то можно сказать, что они крайне третичны. Пытаться обосновать трансцендентальные заявления об истинности того или иного утверждения в физиологии мозга примерно настолько же полезно, насколько может быть полезным подключение Эйнштейна к ЭЭГ-аппарату с целью выяснить, правда ли E равно mc².

Я просто пытаюсь подчеркнуть, что когда дело доходит до интеллигибилии и трансценделии, эмпирико-аналитические исследования приносят крайне ограниченную пользу и имеют весьма вторичную значимость. Хуже того: когда заявляется, что существует эмпирико-научное доказательство любых из подобных состояний, то это указывает на то, что исследователь просто неявным образом принял редукционистские стандарты позитивизма и, следовательно, сам того не желая, сыграл на руку тем, кто вовсе отрицает существование подобных состояний. Тем самым он нанес вред развитию не только достоверной рациональной феноменологии, но еще и подлинных трансцендентальных исследований.

Итак, я не утверждаю, что само слово «наука» не может быть законным образом использовано в применении к феноменологическим и трансцендентальным проблемам; не говорю я и того, что не может быть науки интеллигибилии и трансценделии. Я лишь утверждаю, что методология монологической, или эмпирико-аналитической, науки неприменима к этим более высоким областям. Если нам и суждено говорить о «высшей науке», – а я считаю, что мы вполне можем говорить о таковой, – тогда мы обязаны соблюдать осторожность намного большую, чем та, которая была свойственна сторонникам подобной науки в прошлом. И есть еще одно последнее предупреждение, которое (хотя оно и носит несколько технический характер) нельзя упускать из виду. Сейчас мы рассмотрим именно его.

 

Теория и гипотеза

 

Мы видели, что каждый из трех общих способов познания – чувственный, ментальный и духовный – имеет доступ к прямому, непосредственному и интуитивному ухватыванию, или постижению, данных (сенсибилии, интеллигибилии и трансценделии). Отметьте, однако, что как таковые данные ментального способа познания (его слова, символы и понятия), просто потому что они и вправду символьны, интенциональны, рефлексивны и референционны, могут быть использованы для указания на другие данные (иначе говоря, репрезентации других данных), полученных в любой из других сфер – сенсибилии, самой интеллигибилии или же трансценделии. Мы можем отметить все эти эпистемологические взаимосвязи, как это сделано на с. 352.

 

Способ № 5 – это простое сенсомоторное познание, или око плоти, до-символьное ухватывание досимвольного мира (сенсибилии). Способ № 4 – эмпирико-аналитическая мысль; это разум (интеллигибилия), размышляющий о мире сенсибилии и обосновывающийся в нем. Способ № 3 – ментально-феноменологическая мысль; это разум (интеллигибилия), размышляющий о самом мире интеллигибилии как таковом и обосновывающийся в нем. Способ № 2 можно назвать мандалическим, или парадоксальным, мышлением; это разум (интеллигибилия), пытающийся рассуждать о духе, или трансценделии. И способ № 1 – это гнозис, или око созерцания, надсимвольное ухватывание надсимвольного мира, прямое знание духа духом, непосредственная интуиция трансценделии.

Но обратите внимание: тогда как сами данные в любой из сфер даются непосредственно и прямо (по определению), указание при помощи каких-то ментальных данных на иные данные (чувственные, ментальные или трансцендентальные) является опосредованным и промежуточным процессом: это процедура картографирования, моделирования и сопоставления. И данная процедура картографирования – использования ментальных данных (символов и понятий) для объяснения, или картографирования, других данных (чувственных, ментальных или трансцендентальных) – просто приводит к тому, что известно как теоретическое знание.

Здесь мы подходим к важнейшему моменту. Ни сенсомоторные сферы как таковые, ни духовные сферы как таковые не формируют теорий. Они могут быть объектами теорий, но сами по себе не производят таковых. Одна досимвольна, другая надсимвольна, а теории же, прежде всего, суть символьные, или ментальные, произведения. Есть достоверный опыт, достоверное знание, достоверное постижение, или ухватывание, в духовной и чувственной сферах, но не в символьном, или теоретическом, опыте. Мы вскоре еще вернемся к этому важному моменту; теперь же давайте более пристально взглянем на природу самих ментальных теорий, ведь они играют основополагающую роль при ответе на вопрос, что же мы понимаем под словом «наука».

Теория, или гипотеза, это, в основе своей, совокупность напрямую ухваченных ментальных данных, использованных для того, чтобы непосредственно картографировать, объяснять или упорядочивать другие напрямую ухваченные данные. К примеру, приведем эмпирическую гипотезу: «Обратная сторона Луны сделана из зеленого сыра». Не обращая внимание на истинность или ложность данного утверждения, обратите внимание на то, что вы тем не менее напрямую понимаете смысл самого утверждения, ведь утверждение как таковое является ментальной единицей данных – прямым и непосредственным постижением интеллигибилии при помощи ока разума. Далее возникает вопрос, точно ли эта ментальная единица данных моделирует, или репрезентирует, физическую единицу данных о Луне? Для того чтобы понять это раз и навсегда, нам нужно послать человека (или приборы) на Луну и посмотреть: это позволит нам собрать прямую и непосредственную единицу физических данных, вследствие чего мы обнаружим, что промежуточное, или картографическое, утверждение ложно.

Итак, здесь я подчеркиваю очевидно банальный момент, что сама гипотеза есть напрямую ухватываемая единица ментальных данных, ведь без этого понимания положение самого разума – в руках эмпиристов – подвергается большой опасности. Ибо разум тогда начинает казаться «ничем иным, кроме» грубой, или отражающей физический мир, сущности, «ничем иным, кроме» как «сухой абстракцией», которая каким-то образом нереальна как «конкретная территория» старой-доброй сенсибилии. Такая позиция является результатом игнорирования факта, что сам разум – сфера интеллигибилии – является настолько же реальной территорией опыта, насколько и сенсибилия (или даже более реальной).

Даже Уильям Джеймс впал в ловушку этого пагубного редукционизма. «Есть два способа узнать нечто, – пишет он. – Узнавать нечто непосредственно, или интуитивно [данные], и узнавать нечто концептуально, или репрезентативно [последнее включает карту-теорию]. Хотя такие вещи, как белый лист бумаги перед вашими глазами, можно познать интуитивно [Джеймс не имеет в виду „духовно“, он имеет в виду „напрямую и непосредственно“], большинство вещей, которые мы знаем – например, обитающие в Индии тигры [то есть объекты за пределами нашего текущего чувственного сознавания] – известны лишь репрезентативно или символически».[69]

И, согласно Джеймсу, карта-символ, такая как образ или понятие «тигр», опосредует реального тигра (иначе говоря, указывает на него), но только лишь чувственное переживание реального тигра составляет прямое и непосредственное знание. Поразительно, но Джеймс упускает из виду тот факт, что символ как таковой, или слово-образ «тигр», сам по себе, напрямую и непосредственно переживается, или ухватывается, оком разума – точно так же, как физический тигр может быть напрямую ухвачен оком плоти. И, действительно, ментально-феноменологические науки (например, лингвистика) в качестве своей конкретной территории имеют естественное и интуитивное переживание и ухватывание самих ментальных символов и слов как таковых! Таким образом, ни в коем случае «реальная территория» не означает исключительно физическую сенсибилию: есть чувственная территория, ментальная территория и духовная территория, – все они являются реальными предметными областями, базирующимися на опыте. И никоим образом «карта» не становится неким унизительным эпитетом, низведенным до уровня «простой абстракции», ибо как таковая абстракция сама по себе является частью очень реальной территории – территории интеллигибилии.

Теория или гипотеза, тем самым, является непосредственно ухваченной единицей ментальных данных (или гештальтом данных), используемой для того, чтобы опосредованно картографировать, логически систематизировать или указывать на другие непосредственно ухваченные данные (чувственные, ментальные, духовные). Но если теория – это ментальная карта, то, как бы то ни было, карта может быть неверной, и теорию или гипотезу от простой догматической формулировки отличает ее призыв к основывающейся на опыте или данных верификации. Гипотеза не является просто формулировкой имеющихся сейчас данных; это формулировка имеющихся сейчас данных в попытке создать карту, при использовании которой встреча с новыми данными не будет приводить к сюрпризам. И единственный способ увидеть, приводит ли столкновение с новыми данными к сюрпризам при использовании карты, заключается в том, чтобы действительно собрать новые данные.

Мы уже познакомились с средствами, позволяющими выполнить данную проверку, – с тремя основными компонентами сбора и верификации данных: предписанием, ухватыванием (или постижением) и подтверждением. В отношении гипотез просто существует еще дополнительный шаг промежуточного картографирования: реорганизация (или, порою, полное отвержение) гипотезы или карты в свете свежесобранных данных. Гипотеза, таким образом, является примерной картой с рекомендуемыми предписаниями.

Так, например, Фрейд собирал свои данные (различные образы, символы, случаи сновидений, свободные ассоциации, случаи эмоциональной разрядки и т. д.); формулировал различные теории; затем проверял теории при помощи новых данных; затем переформулировал свои теории и так далее. То же самое справедливо и когда мы обсуждаем не просто прямое и опытное ухватывание (данных из любой сферы), но еще и систематическое ментальное картографирование этих данных (из любой сферы). То есть это применимо (или может применяться) к эмпирико-аналитическому познаванию (№ 4), ментально-феноменологическому познаванию (№ 3) и мандалическому познаванию (№ 2; например, ментальные картографии высших и надментальных сфер, сколь бы ограниченны они ни были).

Я считаю, что большая часть этого процесса достаточно самоочевидна. Я просто подчеркиваю тот факт, что карты, теории или гипотезы сами по себе, независимо от их референтов (чувственных, ментальных или трансцендентальных) и независимо от их итоговой истинности или ложности, все еще остаются частями сферы ментальных данных: они произведены разумом и напрямую постигаются, или ухватываются, им.

Но это делает «духовную науку» или по-настоящему «трансцендентальную науку» вдвойне трудным для воплощения начинанием. Ведь – в отличие от сенсибилии или интеллигибилии – трансценделию нельзя как-либо просто или сколь-нибудь адекватно описать в ментальных терминах, или в виде карт. Духовные данные как таковые имеют надментальный и надконцептуальный характер, а посему они противятся любому концептуальному, рациональному, теоретическому картографированию и классифицированию (и даже просто не поддаются ему). Мы, на самом деле, видели, что, когда ум пытается взглянуть на дух или подумать о нем, это приводит к парадоксальным результатам. Ум способен адекватно рассматривать и картографировать сенсибилию, потому что сам он трансцендирует сенсибилию; он способен адекватно рассматривать и картографировать интеллигибилию, потому что это его собственная родная территория; но он неспособен адекватно рассматривать или картографировать дух, ведь дух трансцендирует его самого. И когда дух на самом деле  описывается с ментальной точки зрения, то это осуществляется не в милых и приятных, здравомысленных и приземленных категориях эмпирико-аналитической мысли, и даже не в более тонкой символьной логике, – это осуществляется в скользких, парадоксальных, поэтических терминах мандалического рассудка. Поймите, что само по себе духовное знание (гнозис, № 1) есть наиболее прямое, кратчайшее и мощнейшее знание из всего, что можно вообразить: оно попросту превыше концептуализации, а посему противится миленьким гипотетическим категоризациям и ментальному картографированию.

Смысл же в том, что одним из стандартных определений какого-либо рода науки является «теоретическая последовательность». Даже Чарльз Тарт признает это в качестве критерия «духовной», «состояние-специфической»[70], или «высшей науки». Однако бессмысленно требовать теоретической последовательности от надтеоретических состояний. Разумеется, индуизм, буддизм и другие традиции могут вполне логично и последовательно излагать свои откровения, просто величайшей ошибкой будет считать, что излияния их сердец могут уместиться в рамках понятий и концепций. Как выразился Уоттс: «Дзен не пытается быть разумным, то есть поддающимся интеллектуальному пониманию». Йогананда сформулировал это следующим образом: «Рассудок бессилен в понимании трансцендентальной истины. Высшая способность человека – это не рассудок, а интуиция [гнозис]: постижение знания, выведенного непосредственно и спонтанно из души, а не из несовершенной деятельности органов чувств или рассудка». Как объясняет Каплан: «Эзотеристы видят деятельность разума по выстраиванию теорий как более низкую и состояние-специфическую функцию. Функцию, которая оставляется по достижении данных совершенно иных, но [достоверных] познавательных функций разума, приводящих к эзотерическому [духовному] знанию. Эзотеристы настаивают на том, что эзотерическое знание как таковое не является вопросом теории, что означает, что этот [критерий науки] неприменим к эзотерическому знанию».[71]