Часть третья. Подвижнический облик блаженной Тарсо

 

 

Тарсо являла посредством юродства Христа ради подлинный облик подвижника, соответствующий святоотеческим образцам. Это можно назвать главной особенностью ее подвижнической жизни. Тарсо была настоящей святоотеческой подвижницей. Но среди многих диковинных особенностей блаженной особенно изумляло то, что она была богонаученной. Во всем, что касалось ее подвижнической жизни, она была наученной Самим Богом [95].

При других условиях жизни Тарсо могла бы силами собственного ума изучать святоотеческие творения и расширять свои духовные познания. Полученное ею образование вполне позволяло это. Однако блаженная, как представляется, предпочла отдать всю себя просвещению от Святого Духа. И это означало, что и познания в боговедении она предпочла приобретать от Святого Духа, а не из книг. Тарсо была воистину научена Богом.

 

* * *

 

Тарсо с юности была нацелена на выход за пределы самой себя. Это и определило ее выбор подвижнического пути на всех уровнях обыденной и духовной жизни.

Говоря о выходе за пределы самой себя, мы имеем в виду выход за пределы человеческой перстной самости. Конечно, нам известны лишь немногие случаи из жизни Тарсо, позволяющие увидеть эту завладевшую ее сердцем идею. И совсем немногое мы знаем о юности Тарсо. Но эти случаи помогают понять выбор ее духовного пути.

Выход за пределы самой себя виден был уже в ее уходах из своего семейного круга в открытое всем ветрам пространство и время. Тарсо уходила вовне, не заботясь о месте и времени, в котором будет пребывать дальше, не думая, куда пойдет, и не беспокоясь о возможных опасных приключениях, которые там, в неизвестности, ее ждут. Тарсо интересовало только то, что она искала.

 

* * *

 

Самый яркий известный нам случай такого поиска Тарсо подлинной самой себя — это ее спокойная и невозмутимая прогулка под градом пуль во время уличных боев в Афинах.

В самом деле, кто она такая, эта женщина в белом, которая беззаботно гуляет, будучи на волосок от смерти, и ничего не боится?

Мы не можем знать всего того — духовного и человеческого, — что в то время происходило в душе Тарсо. Но то, что мы знаем о событиях ее юности, говорит о непобедимой решимости девушки померяться силами с самой смертью — ради смерти своей самости.

Так оно и было. Аскетическим подвигом Тарсо с самого начала ее духовной жизни была смерть. Впрочем, духовная жизнь вообще должна начинаться с умерщвления — мы имеем в виду умерщвление страха перед подвигом. Иначе никто не смог бы выйти в пустынное место, чтобы лицом к лицу сразиться не только с чудовищами своего внутреннего мира, но и с различными

демонами снаружи. Тарсо не смогли поразить не только злонамеренные бесы, но и неразумные разбойники. Так как уже не она жила, но жил в ней Христос[96], Он взял на Себя защиту Тарсо от видимых и невидимых врагов.

Ко всем этим опытам переживания смерти Тарсо была подготовлена мистическим научением от Господа, сказавшего: претерпевший же до конца спасется [97]. И лишь она одна, как претерпевшая, знает, что значит это терпение до смерти, крайнее, совершенное терпение, превосходящее пределы человеческих возможностей.

 

* * *

 

Всё говорит о том, что старица Тарсо достигла такой меры. Она все отдала Христу, Который, зная ее великую жажду абсолюта, дал ей и особое дарование терпения, дал ей способность превзойти саму себя. Из рассказа одной благочестивой сестры становится понятно, каким было участие самой Тарсо в приобретении этой великой добродетели: «Однажды я была у нее в гостях вместе с двумя другими людьми. Когда мы сидели рядом с ней в ее маленькой келье, она начала петь своим тонким голоском какую-то песенку, в которой говорилось о человеке, пережившем много страданий. Она пела с душевной болью и горько плакала. Наше сердце разрывалось, ведь мы поняли, что все это про нее».

 

* * *

 

Одна монахиня жаловалась Тарсо, что никак не может преуспеть в духовной жизни, потому что Бог не дает ей освобождения от работ вне монастыря и она поэтому не может постоянно пребывать внутри обители. В ответ на нее обрушился целый поток сетований на трудности и обиды, которые Тарсо переносила от «батюшки» и от «владыки»: «Сердитый батюшка хватает меня за шкирку, и крутит меня, и колотит меня по шее, вот здесь, и вот здесь, и вот здесь. Вот тут у меня менингит, вот здесь — операция. Смотрите, что стало с моими руками, какие они теперь слабые. Двадцать лет! А на ноги посмотрите! Но я радистка и все свои проводки налажу».

Никого из тех, кто жаловался ей на свои страдания, на какие-нибудь неразрешимые проблемы, Тарсо не поучала, не давала им никаких советов и не утешала, прибегая к строгим доводам разума. Она только показывала, в каких условиях протекала жизнь у нее самой, и давала возможность взглянуть на эти проблемы на фоне своих собственных страданий и своей боли.

 

* * *

 

«Однажды мы заметили, как Тарсо вытащила из туфли покрытую болячками ногу. Через дырявый чулок был виден ноготь большого пальца, наполовину оторванный и весь в крови. Мы были столь наивны, что в следующий раз принесли с собой ножницы. “Так нельзя, — сказала она серьезно, — его нужно удалить по всем правилам и смазать йодом”.

Она поежилась так, словно у нее болело все тело. А может быть, ей было нужно, чтобы у нее все болело. Еще одно указание на суровые страдания от болезней и внешних условий жизни » [98].

Тарсо научилась получать от боли духовную пользу. Она терпела боль не для того, чтобы просто мучиться. Очевидно, она по благодати открыла духовный, пробуждающий смысл боли. Блаженная терпела боль, чтобы непрестанно находиться в состоянии аскетического бодрствования. Может быть, больнее всего ей было, когда у нее ничего не болело. Она наверняка знала слова Писания: Всякий раз, когда впадете в различные искушения, сочтите это для себя великой радостью, братья мои, зная, что испытание вашей веры производит терпение. Но терпение пусть имеет совершенное действие, чтобы были вы совершенны и неповреждённы, без всякого недостатка [99].

Школа боли — это самая плодотворная школа для человека Божия. Благодаря такому обучению он приближается к Крестному таинству боли. Страдает вместе с Тем, Кто пострадал за него.

 

* * *

 

«На наш вопрос, что необходимо нам для того, чтобы у нас была любовь, Тарсо ответила недвусмысленно: “Боль!” И вновь показала больной большой палец, весь в крови и грязи, с болтающимся содранным ногтем.

— Вам очень больно?

Она неопределенно покачала головой.

— Но вы терпите, — сказала я.

Она не согласилась:

— В душе я одиноко плачу.

И подумав, добавила:

— Не плачу, а мучаюсь».

Тарсо умела делиться с собеседником пользой от своей боли самым выгодным для него образом. Каждый раз неким особым поведением и логикой она показывала собеседнику то, что касалось лично его. Она знала, где у него болит. И показывала ему, где боль не нужна.

 

* * *

 

Вся ее жизнь, каждое ее мгновение были упражнением в терпении. Уже один ее маленький домик, который она сама построила из шлакоблоков, свидетельствовал о взятом на себя подвиге терпения, в котором она упражнялась всю жизнь ради любви Христовой. Тряпка вместо двери, отсутствие окна, неровный земляной пол и кровля из кусков жести, которые часто налетавший страшный ветер — «ветродуй!», как она с ужасом говорила, — разбрасывал по всей округе, и ее келья оставалась без крыши...

О высоком подвиге терпения Тарсо свидетельствовали и условия жизни внутри ее кельи и вокруг нее. Совсем рядом с этим примитивным жилищем, доставляющим одни мучения, находились, как мы уже говорили, монастырский загон для животных и мусорная свалка. Мусор и навоз создавали очень тяжелую атмосферу. Многие сестры говорили Тарсо: «Как ты можешь там жить, посреди такого зловония?» И она отвечала: «Ах, бедненькие мои, какие запахи ожидают вас в аду, если не покаетесь!»

«Летом, в жару, вонь была невыносимой, и вокруг летало много крупных мух, очень нам досаждавших, когда мы сидели на воздухе рядом с ее кельей. Одна сестра пожалела Тарсо, вынужденную месяцами переносить все это, и сказала ей, что нужно же что-то с этим делать. Однако та с великим спокойствием ответила:

 

“Не волнуйся, придет зима, и они улетят”. А ведь был еще только июль![100]»

Когда же по попущению Божию случилось искушение с пожаром, многие недоумевали, видя, как на раны Тарсо садились осы и жалили ее, а она не возмущалась и даже не менялась в лице.

 

* * *

 

Еще один пример ее великого терпения приводит одна сестра, которая ухаживала за Тарсо, когда та лежала в Гиппократовской больнице.

«Однажды вечером, перед отбоем, мы собрались уже пойти из холла в палату. Но лишь только мы подошли к двери палаты, Тарсо отказалась входить туда, потому что из-за двери доносился звук телевизора. Мы остались в коридоре, присев на скамейку. Видно было, что ей очень плохо, но она терпела изо всех сил. Прошло несколько часов, и я уже больше не могла смотреть на нее в таком состоянии. Думаю, я тогда вознегодовала в душе и попросила ее позволить мне зайти в палату и предложить выключить телевизор. Но она строго запретила мне это: “Нет, не нужно, ведь сестре нравится смотреть телевизор, с ним ей легче. Мы оставались в коридоре до полуночи. Когда же наконец наступила тишина, мы вошли в палату, она забралась на свою кровать и села, наклонившись вперед и вытянув израненные ноги. Я попросила ее прилечь на подушки, но она отказалась, ответив: “Сейчас мне лучше и ложиться мне нельзя”. И затем, сидя так, уснула. Около двух часов ночи она проснулась и, глядя вперед, очень энергично сказала: “Пришел злодей... Уходи отсюда! Чего тебе от меня надо? Какое тебе до меня дело, что ты сюда пришел?” И она начала осенять себя крестом и молиться, еще долго повторяя: “Господи Иисусе Христе, Боже мой, помилуй мя!” А затем молча сидела до утра».

 

* * *

 

Духовному человеку свойственно с помощью аскезы бороться с самим собой и реализовывать себя в самоизнурении и лишении себя самого необходимого. Дух Божий укреплял Тарсо в суровых условиях жизни. Главным образом — когда она добровольно принимала унижение своего личного достоинства. Ее называли сумасшедшей, безумной, грязной нищенкой. Ее презрительно сторонились даже «сестры»! Но в таких ситуациях и при таком обращении с ней людей Тарсо, безусловно, чувствовала в себе свободу Святого Духа, духовный покой крайнего смирения.

 

* * *

 

Конечно, у «культурного» человека всегда есть преувеличенное понятие о своей чести и своем достоинстве. Он может оказывать уважение другим, согласно устоявшимся нормам общепринятой вежливости, но более всего он заинтересован в том, чтобы уважалось и всеми признавалось его собственное достоинство. Ради защиты своей чести он всегда готов сражаться — правда, не всегда по-рыцарски.

Напротив, святоотеческий человек[101] всегда готов решительно отвергнуть любую попытку чествования его персоны, ибо знает, что «начало почестей — человекоугодие, конец же их — гордость»[102].

 

* * *

 

«Тарсо вообще не переносила почитания себя, признания, похвал. Во время нашей первой встречи она казалась раздосадованной:

— Вы приходите, а мне — вред. Зачем вы сюда приходите? У вас есть владыка, есть старица-игуменья, есть монастырь. Чего вам сюда приходить?

У одной гостьи Тарсо вырвался ответ на эти ее слова:

— Вы больше, чем игуменья.

Тарсо прямо подскочила от негодования. Стала осенять себя крестом и трижды прочитала Иисусову молитву. Она показывала нам путь смирения. Сразу после молитвы она успокоилась и перешла на другую тему».

Человеческому признанию, которое вредит духовному подвижнику, Тарсо предпочитала боль упражнения в добродетелях. «Да будет тебе честью боль и труд добродетелей, а бесчестьем — с охотой принятая похвала»[103]. Это святоотеческое слово она усвоила, неоднократно на собственном опыте испытав ущерб от любой похвалы.

 

* * *

 

Основной задачей аскетического подвига Тарсо было истощение и нейтрализация всех душевных движений, требующих удовлетворения. То есть пожеланий не только грешных, но и по-человечески понятных, находящихся в естественных пределах того, что необходимо для поддержания телесного существования. Поэтому она без колебаний отвергала всякое законное материальное утешение для поддержания ослабленного строгим воздержанием тела, чтобы избежать душевредного удовольствия, угрожающего совести.

 

* * *

 

«Однажды мы разговаривали с Тарсо, и тут одна из монастырских сестер, приносившая ей еду из трапезной, принесла ей полную миску, сказав: “Смотри, Тарсо, я принесла тебе прекрасную сладкую свеклу, она тебе очень понравится!” Тарсо взяла миску и как бы по неловкости все рассыпала, так что прекрасная сладкая свекла оказалась на земле. Затем быстро наклонилась, собрала ее и положила себе на тарелку. Вывалянная в земле, эта свекла ей наверняка показалась слаще паче меда и сота [104]».

Она знала, как переносить ущербность своей жизни и пить смирение, словно воду, очищающую от отвратительных помыслов самоуважения. Ведь все это происходило на глазах у гостя, пришедшего подивиться величию ее аскетических добродетелей. Она отказалась от совершенно понятного человеческого удовольствия, смиряя[105] себя буквально до земли.

 

* * *

 

Но, несмотря на такое добровольное смирение до земли, Тарсо часто излучала некое духовное сияние. И это духовное сияние не имело никакой связи с тем, что видел посетитель своими телесными глазами. Перед теми гостями, которые любили Тарсо и в глубине души почитали ее, никак это внешне не проявляя, Тарсо иногда представала не такой, какой она казалась внешне, то есть не как запачканная одежда [106], но как сияющая царица. Как бы она ни старалась это скрыть, иногда это становилось видимым.

 

* * *

 

Конечно, и сама Тарсо, и ее Подвигоположник прекрасно знали мотив всякого ее юродивого действия, каждого ее юродивого слова. Судя по тому, что мы знаем из житий других юродивых Христа ради, возложенное на них служение заключалось в том, чтобы посмеяться над миром, над устоявшимся порядком вещей и над мироправителем века сего, поскольку мир лежит во зле [107] и следует за лукавым. Они, однако, хотели не соблазнить своим поведением души, за которые Христос умер [108], но помочь им — конечно, так, чтобы это их намерение было незаметно. И в этом они строго соблюдали слова Господа: у тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая [109]. Таким образом они не только не теряли смирения, но и преуспевали в нем, и видели, как, благодаря возрастанию смирения, углублялись их личные отношения с Тем, Кто смирил Себя даже до смерти [110].

Итак, на самом деле мы просто не в силах понять, сколь доблестное сердце скрывалось в немощном теле этой маленькой женщины, которая совсем недавно, в наши дни, показала, что значит подлинное мужество. Показала, как бороться с устоявшимся порядком вещей, с миром, который внутри тебя. Ведь, по словам аввы Исаака Сирина, мир есть совокупность страстей[111]. Показала, как бороться с невидимыми врагами, бороться изо всех своих сил, духовных и телесных, умирать и воскресать уже здесь и сейчас.

 

* * *

 

Одна монахиня, знакомая с Тарсо, рассказывает: «Когда мы пришли в первый раз, она начала говорить нам юродивые вещи, употребляя иногда и неподобающие слова, чтобы мы потеряли к ней почтение, которое у нас было. Юродивые так обычно и поступают. Так она принялась с нами разговаривать и в следующий наш приезд, но когда увидела, что мы не придали этому никакого значения, ничего подобного больше не говорила. Тогда я ее спросила:

— Тарсо, как нам возлюбить Христа?

Она начала осенять себя крестом и говорить, повторяя:

— Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Разве это не любовь? Разве это не любовь? Что тебе еще нужно, это ли не любовь?

Когда мы вернулись в наш монастырь, я принялась говорить Иисусову молитву устами. Было лето, и горло мое пересохло. Тогда у меня промелькнула мысль, не выпить ли мне немного компота. Но, с другой стороны, что это будет тогда за подвижничество?

Через пятнадцать дней мы снова приехали к Тарсо, и, как только она меня увидела, сразу сказала:

— Внимание и молитва! А как говорят в народе, слишком много “Господи, помилуй” и Богу надоедает — если человек не достигнет последней глубины смирения.

И добавила:

— А когда у тебя пересыхает в горле, можешь выпить немного компота».

 

* * *

 

Но и родственники Тарсо, когда-то считавшие ее больной, видя ее удивительный духовный рост и чувствуя благодать, исходящую от нее, приходили к ней, чтобы получить помощь и утешение. Племянница Тарсо рассказывает: «Ее внешний вид превосходил все границы смирения. Она хотела, чтобы и мы, ее родственники, испытали смирение на собственном опыте. Так, однажды, когда мы к ней пришли в гости, мы не нашли Тарсо в ее домике. Мы спросили, не знает ли кто-нибудь, куда она пошла, и одна монахиня сказала, что, может быть, мы ее найдем на берегу моря. Мы отправились к морю и нашли ее на берегу, в маленькой таверне. Она сидела за столом и ела жареную хамсу. На нас произвело большое впечатление то, что, с одной стороны, она пришла есть в таверну, где было много народу, ведь она жила столь подвижнически и была так бедно одета, что была похожа в черной одежде на самую нищую монахиню. С другой стороны, мы недоумевали, почему ее не прогнали, ведь ей было не место среди этих хорошо одетых людей. Однако ее не только не выгнали, но и когда она заплатила какие-то копейки за свою еду и я пошла к хозяйке таверны доплатить за нее, та не согласилась взять у меня деньги, потому что считала посещение Тарсо благословением для себя. Я поняла, что ее там знали, поскольку хозяйка сказала, что Тарсо заплатила ту же самую сумму, которую дала много лет назад при первом своем приходе туда. Но вершиной этой истории стало следующее. Когда Тарсо поднялась, чтобы уходить (а мы, вместе с ее сестрой и племянницами, сидели рядом), она во всеуслышание сказала: “Это моя сестра и мои племянницы”. Она это сделала, наверное, для того, чтобы ощутили смирение и мы. Ведь нам, хорошо одетым, в тот момент стало стыдно: мы подумали, что люди скажут, будто мы о ней, столь бедно одетой, совершенно не заботимся. Моя мать посылала ей ткань, чтобы она себе что-нибудь сшила, поскольку умела это делать. А Тарсо специально делала себе грубую и нелепую одежду, чтобы выглядеть нищенкой».

 

* * *

 

Больше всего ей нравилось, когда над ней насмехались. Но однажды она спросила сестру Марину:

— Почему сестры называют меня безумной?

Та, естественно, ответила:

— Потому что ты делаешь безумные вещи, говоришь грубости и тебя не понимают.

— Ив чем же моя вина? Что мне делать?

— Разговаривай прилично и разумно.

Ответ Тарсо был полон глубокого смысла:

— Хм... Мне это невыгодно.

 

* * *

 

Когда у Тарсо зажили ожоги, племянницы забрали ее из больницы и привезли в ее смиренный дворец. Тарсо чувствовала себя перегруженной вниманием и почитанием, которое она встретила в больнице. Подойдя к своей каливе, она не вошла внутрь, но несколько дней оставалась снаружи под открытым небом, на сильном холоде. Зима тогда была очень суровой[112]. Прошло немало времени, прежде чем она наконец вошла в свою каливу. Одна сестра спросила ее, почему она так поступила, и Тарсо ответила:

— Чтобы забыть, как хорошо было в больнице.

 

* * *

 

В другой раз одна знакомая спросила у Тарсо:

— Слушай, Тарсо, я с таким трудом к тебе сюда добираюсь, а ты только и делаешь, что совершенно непонятные вещи мне говоришь.

И та ответила:

— У кого есть ум, тот понимает, что я говорю.

 

* * *

 

Господин Д. Е., профессор университета, почитающий Тарсо как современную святую, так описывает свои встречи с ней и особенности ее речи: «Когда мы пришли к Тарсо в первый раз, пройдя через проем в проволочной ограде за монастырем, мы увидели ее сидящей перед своей кельей и медленно и благоговейно осеняющей себя крестным знамением. По ее сосредоточенному виду было понятно, что она молится. Мы подошли и спросили, где нам найти Тарсо. Она спросила нас: “Зачем вам нужна Тарсо?” Мы ответили, что хотим с ней поговорить. Тогда она сказала, что не знает, и мы ушли. Однако когда мы спросили у монахинь, то узнали, что это и была Тарсо. Мы вернулись к ней. Я не помню точно, что она сказала в тот раз. Она дала нам понять, что мы должны молиться, причем много молиться. Но этот совет она дала не прямо, а иносказательно. К такому приему она часто прибегала в своей речи, что было одной из свойственных ей необычных черт.

Говоря о духовных вещах, Тарсо вместо привычных слов употребляла другие слова или образы, стараясь скрыть от людей свою духовную жизнь. Например, она говорила: “Когда-то хлеб стоил двадцать тысяч, а сейчас он стоит пятьдесят тысяч!” Под хлебом она подразумевала благодать Божию, переливание в человека жизни Божией, то есть питание тем хлебом, благодаря которому человек живет. Скорей всего, Тарсо взяла этот образ из Евангелия, говорящего о хлебе жизни [113]. Наверняка, смысл ее слов был именно таким, ибо однажды человека, который молился по дороге к ней, она встретила такими словами: “Ты идешь из пекарни?”

Тарсо усиленно подчеркивала, желая донести это до нас, что мы должны сами заниматься духовным деланием, особенно молитвой, платя немало «тысяч», которые требуются для этого. Ее огорчало, что молодые люди, то есть те, у которых было много сил и которые сами должны были научить ее этому делу, напротив, приходили за этим к ней. Она говорила: “Ты посмотри, какие парни приходят ко мне вместо того, чтобы все делать самим!” Глагол “делать” означал именно духовное делание. Так, в первый наш приход к ней, после продолжительной речи на этом иносказательном языке, увидев написанное на наших лицах непонимание, она, наконец, словно отчаявшись, сказала: “Неужели вы не понимаете? Я молилась всю эту ночь!” В другой раз, когда кто-то рядом с ней молился Богу о том, чтобы ему было дано то, чего он желал, Тарсо повернулась к нему и сказала:

“Ты что же, даром хотел? Чтобы купить хлеб, сейчас нужно пятьдесят тысяч”.

“Начинайте вечерком, около пяти, и продолжайте, сколько сможете”, — сказала она нам в тот раз. Тогда я впервые услышал от нее слова про “дом”: “Мы должны построить вокруг себя дом, закрыться внутри него и оставить только одну дырку вверху”. По всей видимости, она хотела сказать, что мы должны хранить ум от впечатлений наших чувств, а может быть, и от всех помыслов, и оставить только один канал связи со Христом.

Незнакомым людям, приходившим к ней, Тарсо задавала вопрос, умеют ли они делать железобетон, тем самым испытывая, знают ли они, как духовно строить дом своей души. Когда рядом находилось много людей, она разговаривала в свойственной ей особой манере, так что многие считали ее безумной. Однако у нее был свой код: пекарней она называла церковь, Начальником или Владыкой называла Христа, монастырь, в котором жила — тоже пекарней. Она говорила, что Начальник привел ее сюда и она родила триста детей, подразумевая, очевидно, монахинь, которые о ней заботились, которых она любила и о которых молилась. О тех, кто в аду, она говорила, что мы должны убрать каменные плиты, лежащие над ними, чтобы они увидели свет. Так она указывала на необходимость молитв об усопших, в чем, безусловно, подвизалась и сама».

 

* * *

 

Одна монахиня, знавшая ее, вспоминает: «Часто, когда мы приходили повидать Тарсо, она нам настойчиво говорила:

— Стройте, сестры мои, стройте дом. У меня есть многоэтажки, и вы стройте.

Я ей сказала:

— Тар со, как мне строить дом, если у меня нет денег?

И она мне ответила:

— У меня есть много денег в доме Владыки, у меня там — миллионы. Сходи туда и возьми, там их много».

 

* * *

 

Тарсо действительно была аристократкой духа. Она царствовала прежде всего над страстями и могла уже переносить боль, молиться и освящать себя, доставляя тем самым благо всем христианам. Ее внутреннее величие мог легко заметить любой, кто приближался к ней с открытой душой. Впечатление, которое она произвела, когда принимала нас после возвращения из больницы, сидя на лавке в своей келье, было таким же, как и у сестры К., которая так вспоминает о Тарсо: «Царица, сидящая на троне. Более царственная, чем любая царица, — такое величие!» Это царственное сияние аскетического образа Тарсо, светившее сквозь ее лохмотья, помогало осознать, что представление о достоинстве у мирского человека с его общественными добродетелями кардинально отличается от понимания достоинства святыми отцами.

Мирской человек очень беспокоится о собственном достоинстве. Даже самого простого человека волнует вопрос: «Ты меня уважаешь?» Оскорбленное чувство собственного достоинства толкает людей на всевозможные преступления. На алтарь «чести» приносится в жертву человеческая жизнь. Разумному человеку непостижимо, как можно не хотеть, чтобы тебя уважали, как можно не волноваться, если тобой пренебрегают или бесчестят тебя.

Этой логике «жить так, чтобы люди тебя уважали» святоотеческий человек противопоставляет свою радикальную и безумную для мирского ума логику. «Пей на всякий час поругание, как воду живую... как мед и молоко... Усердно пей поругание, как воду жизни, — от всякого человека, желающего напоить тебя сим врачевством, очищающим от блудной похоти; ибо тогда глубокая чистота воссияет в душе твоей и свет Божии не оскудеет в сердце твоем»[114].

 

* * *

 

Да, нам, мирским христианам, трудно постичь благодатную глубину таинства бесчестия, очищающее человеческую душу от терний гордости, блуда и бесстрашия перед судом Божиим, от которого зависит наше вечное будущее.

Напротив, мы, вроде бы добрые христиане, часто идем на подмену в своей душе: призвание от Бога жить по подобию Божию [115] подменяется передаваемыми по наследству внутренними побуждениями искать и укреплять внешний образ самих себя согласно бесовскому наущению будете как боги [116]. Кто же не хочет стать как бог уже здесь и сейчас?

Безусловно, такое для Тарсо было немыслимым делом и ядовитым искушением, из-за которого она иногда метала громы и молнии.

 

* * *

 

«Когда Тарсо лежала в больнице с ожогами ног, я посетила ее — не только из чувства долга, но и потому, что очень сильно любила ее. Глаза Тарсо, лежащей на больничной койке, почти всегда были закрыты, чтобы ее ничего не отвлекало от погружения в молитву. В какой-то момент ее соседка по палате, лежащая рядом, сказала мне:

— Эта бабушка очень забавная. Она мне сказала: “Ты уже выздоровела, тебе нужно отправляться домой, иначе ты потеряешь своего мужа”.

Очевидно, Тарсо получила некое извещение о муже своей соседки, но та говорила о словах Тарсо со смехом. Я очень тихо сказала этой женщине, что ей не следует недооценивать слова Тарсо, потому что она — не обычная старушка, но самая настоящая святая.

Тарсо, до этого спокойная, внезапно метнулась на кровати, как раненый зверь, обрушив на меня жгучие укоры:

— Отправляйся домой, к своему мужу и детям! Что ты явилась сюда беспокоить меня?!

Хотя я и хорошо знала Тарсо, но все же расстроилась, и мне пришлось быстро покинуть больницу.

Прошло некоторое время, прежде чем я приехала к ней в ее каливу. Увидев меня, она посетовала:

— Давно тебя не было.

Я ответила:

— Но я тебя не забывала и думала о тебе.

А Тарсо заметила:

— Вы думаете обо мне необдуманно!

Так она намекнула на мое поведение в больнице».

Для Тарсо было необдуманностью любое признание ее подвижнической добродетели. И не только необдуманностью, но и совершенно неприемлемым искушением, ибо оно духовно окрадывало ее, лишало духовных сокровищ смирения, которые она собирала для небесных хранилищ с таким подвижническим трудом, с таким пролитием крови. Часто она, протестуя, говорила:

— У меня было три чемодана со многими миллионами. А вы тут приходите и забираете их у меня. Зачем вы это делаете? Почему вы у меня их крадете? Мы что, вместе их заработали?

 

* * *

 

Конечно, наш неискушенный ум, непричастный благодатным сокровищам подвига Тарсо, не может представить, что именно она переживала в Божественном мраке таинства своего юродства.

Поэтому наша попытка хоть немного описать это таинство, конечно даже не надеясь передать его духовную глубину, — это не более чем детский рисунок, дающий лишь отдаленное представление о подвижнической фигуре блаженной Тарсо. Рисунок, помогающий нам понять, насколько мы далеки от истинной и подлинной духовной жизни.

В летние дни, когда невыносимо палило солнце, блаженный Андрей притворился пьяным и, придя в знойное место, остался там, на палящей жаре, лежа посреди улицы без пищи и питья. Тогда прохожие, спотыкавшиеся об него по наущению дьявола и приходившие в ярость, то били его палками, то пинали, проходя мимо, иные на бегу поносили его и топтали ногами, а другие, схватив за ногу, тащили его вниз. Когда же наступила ночь, он встал и пошел оттуда к преддверию церкви и всю ночь находился там, вознося Богу молитвы и просьбы[117].