Морена Кащеевна, Карачун и Масленица

Сказки темной Руси

 

 

Три брата Доброслова

 

Гуляли, значица, по матушке Руси три статных молодца, три брата Доброслова. И добрых слов у них было немерено: кому здравия пожелают, кому советом помогут, а кому и утешеньицем. Младший брат Доброслов был хорош со всех сторон, потому как слово вещее знал. И слово это — бу... ба... бе... Ах, впрочем, неважно! Что толку нам с вещего слова? Морды свои лживые словесами не отбелим, токо больше грехов на душу навесим да и те не взвесим.

Средний брат Доброслов был пригож со всех сторон, потому как байки светлые знал. Вот вы слыхали байки светлые, нет? И я не слыхала, я всё про нежить да нечисту силу баи баю. А он про Ярило да про прочи светила гутарит, вот поэтому его душа птахой и порхает.

Старший же брат Доброслов — горбун. А сё от поклонов уважительных: кланяется он низехонько, извиняется скорехонько да головушкой об сыру землю бум-бум-бум! Ну как тут ни скрючитца да ни скукожица?!

Вот так и ходили три Доброслова по земле Русськой, пыль дорожну поднимая, пыль словесну пуская, а делов не ведая. Но на то они и Добрословы, шоб не руками махать, а языками чесать. Но люди, они ж неразумны по большей своей части, не всегда внутренню суть Добрословов уразумевали: то каликами перехожими их обзовут, а то и дармоедами покличут. Но самые понятливые братьёв божьими людьми называли да в хату к себе звали, а те и не отказывались. День гостюют, два гостюют, три... А когда хозяин али хозяйка смекали, шо Добрословы дармоеды и есть, гнали их взашей со двора!

Ну вот, значица, гуляли братья как-то раз по реке Каменке. Увидали девку красиву: красно платье до муравы свисает, коса до пояса, очи за волосями прячет, стоит у деревца, плачет. Подходят к ней три наших молодца, три красавца расписных:

— Пошто, младая баба, рыдашь, пошто глаза не подымашь?

Испужалась девица парней пришлых, есчо пуще очи прячет и робко-робко так возговорит:

— Меня батюшка из дома прогнал.

— Чего так?

— Брюхатая я! — и зарыдала девка горше прежнего.

Удивились Добрословы, нахмурились:

— Эка невидаль — брюхата! Возрадоваться надо да дитятку ждать, а мужу слова ласковы шептать.

— Тут-то сё и дело, нет у меня супружника, а был у меня полюбовник — тятьке неугоден, маменьке не мил.

— Из батраков что ли, совсем нищ да гол как сокол?

Перестала плакать девица нарядная, ухмыльнулась аки луна, подняла на Добрословов ресницы пушисты и тихохонько хихикнула:

— Та не, и статен, и румян, и работящ, и роду вольного. Но у Вани был один изъян, намедни он был сильно пьян и поспорил с моим тятечкой: кто кого переборет.

— Ну и?

— И проспорил Ваня, и-и-и... — зарыдала девка вновь. — «А к чему в семье хилый али тощий?» — сказал тятечка и погнал жениха вилами. А вилы вострые были, они его насквозь и проткнули.

— Ух ты, боже ж мой! — возголосили Добрословы.

А девка продолжила нелегкий сказ:

— Ну, как Ивана схоронили, то оказалось, шо я брюхата без мужа и даже без жениха. Как ни крути, порочная. Утопиться я собралась, добры молодцы, не стойте у меня на пути!

Хмыкнули мужики, пожали плечами:

— Да мы и не стоим вовсе! Иди, топись. Нам-то что?

Не понравилось это глупой мамке, она бровью повела, руками развела, глаза сощурила и мурлычет:

— А шо это вы меня на тот свет побыстрей спроваживаете? У меня, поди, дитя во чреве сидит, ножками телепает, того и гляди загугукает!

Отвернулись от нее Добрословы:

— Ну, не хочешь, не топись, а мы дальше пойдем, нам и дела нету!

А девица сноровистой оказалась, топнула ножкой, звякнула сережкой и хвать старшего Доброслова за рукав:

— Постойте, негоже бабу одиночкой в горести оставлять!

— А твому отцу гоже женихов на вилы сажать? Поган твой род! Вот нисколечко нам тебя не жалко.

Выпучила утопленница зенки страшные, жутко ей стало отчего-то: речка Каменка журчит угрожающе, ворон черный на ветке всё «кар» да «кар», а хожие-перехожие стоят над ей надсмехаются.

И побёгла она к себе во двор  отца палкой бить да...

— В гроб ложить.

— Не, во гроб не положит, а так, покалечит немножко.

— Не покалечит! Откуды в ей силы мужицкие? Намнет бока и отпустит. Будет знать старик, как парней да дщерей в темну Навь спроваживать.

— И то верно.

И побрели дальше три Доброслова, три добрых молодца: кому покланятца да здравия пожелать, кому советом помочь, а кому и утешеньицем.

 

А ты спи, Егорка, долго,

но коль получишь по лбу,

то знай — тебе наука

такая штука, штука.

 

Карачун и дед Мороз

 

Эх ты, горе Егорка,

ждет тебя конторка,

но ты туда не ходи —

Новый год впереди.

 

Где-то там, на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, где ты никогда не был, и где тебе никогда не бывать, под толщей большущих снегов да под корой толстенных льдов есть глубокие-преглубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодно и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился вниз, то тут же превратился бы в ледышку. Но никому нет ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них так тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-давно покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах лишь свои слезы: огромные круглые ледяные шары. Заледенев, ее слезы стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом.

Глядя на них, можно было подумать, что это огонь. Вот к этому-то огню и потянулись погреться души замерзших в снегах людей. Но, чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем больше усыхали и черствели.

И в тот самый миг, когда души уже хотели сдохнуть от тоски и навсегда перейти в Навь — в мир абсолютной смерти, шары-слезы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались наружу и поземкой катились по снежной глади. Небывалую голубую поземку почуяли Медведи-бураны и Волки-метели, они бегом побежали в глубокие ледяные пещеры и увидели там засыпающие вечным сном души замерзших в снегах людей. И решили Волки-метели и Медведи-бураны усыпить их еще быстрее — отправить в Навь навсегда, стали они окутывать несчастных метелями да буранами и напевать:

 

Баю-баюшки, усните во льду,

баю-баюшки, мы принесем вам еду:

шишек еловых, орехов медовых

и шубки тёплы от ветров,

да подарим побольше грехов!

 

Услыхал бог стужи Карачу́н^[1], какую забаву нашли себе его верные слуги, усмехнулся ехидно, оторвал свой зад с ясна Месяца и полетел на звуки колыбельной. Летит грозный и неумолимый северный бог в белой шубе, потряхивает седыми лохмами, большущей бородой, громыхает громами небесными, сверкает ярким северным сиянием. Прилетел и заглядывает внутрь пещер. Увидал горстями лежащие волшебные шары-слезы и решил остаться там навсегда, ведь зло злом питается, а волшебство — волшебством.

Щелкнул пальцами бог Карачун и его слуги-проказники угомонились: отправились шалить в деревнях да городищах. Улетели Медведи-бураны и Волки-метели окутывать холодными ветрами людские жилища, пеших, конных.

А Карачун дыхнул своим зловонным дыханием на подурневшие души замерзших в снегах людей, те и ожили. Ну, а как ожили, рассыпались в вечных благодарностях, и остались служить своему спасителю верой и правдой на веки вечные. И нарек их Карачун Душами-душегубами. Служба же их была простая: ежели заприметят замерзающего человека в чистом поле или в лесу дремучем, то обязательно снежком его укроют и колыбельную споют, ту, что им Волки-метели и Медведи-бураны пели:

 

Баю-баюшки, усни на снегу,

баю-баюшки, мы принесем тебе еду:

шишек еловых, орехов медовых

и шубку тёплу от ветров,

да подарим побольше грехов!

 

Замерзал человек, а Души-душегубы его душу себе забирали: добро из нее высасывали, зло в утробу вдыхали и уже дальше вместе летели — новых путников до смерти в снегу усыплять. Росла эта невидимая армия день ото дня, чего-то большего просила: жужжала в уши своему хозяину Карачуну. А о чем жужжала, слушай далее.

Так они все и жили: ясен Месяц вздыхал облегченно, а пещеры Карачуновы злобой лютой наливались. Бог Карачун иногда вылазил из жилища своего нового, ковылял по матушке Земле, порядки свои наводил: ударит палицей ледяной оземь — нагрянут морозы злющие, лед в озерах заскрипит, воздух взломается так, что аж птица на лету замертво падает.

Но самое любимое его занятие было — дни укорачивать, а ночи удлинять. Как закинет он в Природу-угоду свою ледяную палицу, так дни сами по себе коротиться начинают: делаются всё серее и короче, а ночи всё длиннее и морознее. Сам Карачун тоже старается: ясен Месяц рукавом прикрывает, светить ему не дает. А к декабрю такую темень нагонит, что токо-токо полдня пройдет, уже темнеет, волки в лесу выть начинают: на простолюдинов страхи нагоняют — Карачуна забавляют.

Вот в этом-то «волчьем месяце» декабре Карачун и устраивал себе праздник: носился по белому свету, дышал в окна своим зловонным дыханием, покрывая их белой изморосью — ничего сквозь них не видать!

Волки-метели тоже на радостях озоруют: завалят первым зимним снежком дома по самые крыши и смотрят, как дурак мужик из хаты своей выбирается, лопатой сугробы ворошит, чертей поминает. Весело Карчуновой свите, хохочут!

И Медведи-бураны от своих братцев названых Волков-метелей не отстают, по их хотенью и зима длится: как повернется в день солнцеворота их родной братец бурый медведь в своей берлоге на другой бок, так и зиме полпути пройти осталось.

Тогда-то и приходит последняя праздничная ночь Карачуна: 22 декабря — самая длинная и холодная ночь в году, пора всевластия тьмы, время зимнего безмолвия, когда врата между Явью и Навью широко распахнуты, и явьё беспрепятственно заглядывает в Навь. Что там в мире мертвых разглядывает бог Карачун в эту ночь? Одному ему и известно.

Но слышишь, как трещат морозы на улице? Это значит, что пришло зимнее солнцестояние — начало нового года, когда дни перестают укорачиваться, а ночи — удлиняться. Вот-вот придет власть деда Мороза^[2]. Он выйдет из своего золотого терема, застучит по земле огромным серебряным посохом и прогонит Карачуна на севера непролазные, в те пещеры заветные.

Зашагает по матушке Земле дед Мороз, а борода у него из инея, волосы скатным жемчугом переливаются, на голове красная меховая шапка, из-под красной шубы шелкова рубаха проглядывает, на ногах сапожки сафьяновы всеми цветами радуги переливаются. Постучит дедушка Мороз своим посохом по свежему насту, и от стука его побежит, поскачет мелкая изморось тебе на потеху!

Дед Мороз не любит тех, кто жалуется на стужу, а веселого и здорового крепыша одарит бодростью духа и жарким румянцем. А еще он покрывает стекла в домах узорами, леденит гладь озер и рек, чтобы можно было по ним кататься, замораживает снежные горки, снеговиков, и радует деток подарками да нарядными зимними праздниками.

В подчинении у деда Мороза: Мароссы-трескуны, которые летом спят и просыпаются с первыми снежинками. Мароссы топают по полям, дуют в кулаки, нагоняя стужу и свирепый ветер своим ледяным дыханием. А как пятками топнут, так промерзлая земля и стволы деревьев начинают потрескивать. Мужик тогда радуется и говорит: «Мороз трещит!» А чему радуется? Непонятно.

Дюже не по нутру пришелся Карачуну такой расклад вещей, особенно теперь, когда он слез с ясна Месяца да уселся на волшебные шары-слезы. И задумал злой бог неладное!

В ту пору как раз наступала очередная последняя ночь Карачуна, 22 декабря. А завтра с утра должен был прийти дед Мороз и прогнать его с Земли-матери вглубь пещер.

Но не в этот раз!

«Власть есть власть, а с власти не слазь!» — решил злыдень и приступил к магическому ритуалу.

Ох и тяжко Карачуну пришлось: каждый волшебный шар закидывал он на свой горб и выкатывал на поверхность. А Медведи-бураны кликнули братцев медведей на подмогу, и те раскатали шары-слкзы по всему белому свету: полярные медведи — по северным широтам, а черно-бурые — по южным.

Волки-метели тоже старались, они нагнали лис, волков и песцов, которых заставили карябать шары когтями. Без устали пёсьи стаи драли круглый лед!

И вдруг из каждого шара посыпались искры, но не огненные, а ледяные. И заполонили эти холодные белые искры всю землю от края до края. И начала мать сыра Земля замерзать: вся, от севера до юга, пока не замерзла совсем, превратившись в огромную корку льда.

А когда разгоряченное Солнце красное поднялось с утра над землей, то белые ледяные искры устремились вверх, полетели в самое пекло и прибили огненный жар. Покатилось Солнышко в ужасе колесом, отдавая свой последний свет земле Матери.

Осмотрел Карачун всё кругом десять раз. Доволен остался. Но тут скучно ему стало во льдах бродить, ледяной палицей по чём попало бить, поперся он обратно на ясен Месяц — качаться да песни дурные горланить:

 

Жизнь — это марево,

бери ее и умаривай,

а как замаринуешь,

так дальше забалуешь!

 

Проснулся, значица, 23 декабря дед Мороз в своем золотом тереме, льдами не скованном, не окованном; разогнал своих помощников белок и зайчат по делам домашним и вышел из терема, чтобы Карачуна прогнать да порядки свои в миру навести.

Глядь, а Карачуна нигде нет, и мир другой стоит: ни веселый, ни смурной, а ледяной и печальный, Тоска-плакса над ним плачет, слезы свои роняет, и превращаются ее слезы шары волшебные, раскатываясь по свету: дзинь-дзинь-дзинь!

И кругом ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут — уж больно толста корка льда, покрывающая тело. Хихикает с ясна Месяца Карачун, глядя на беспомощные попытки Душ-душегубов, уж он-то точно знает: нельзя людским душам в несметные полчища собираться — они добреть начнут, друг друга уму разуму учить станут.

Стоит дед Мороз посреди этого убожища, рассматривает, как по глади льда ледяные искры поземкой легкой ползут, к нему за пазуху заползают, душу вечную щекочут. Рассмеялся старик, тук-тук посохом по людям, а они звенят. Еще пуще развеселило это дедушку из ума выжившего. И побрел он по звонкому льду: тук-тук, тук-тук, а в ответ дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело! Хохочет.

Так и потянулись дни мелким пёхом: бродит дед Мороз, тукает по всему, что под посох попадется и напевает:

 

Дзень-дзень, бередень,

бери, бери, бери день

и мотай на кулак:

вот так, вот так!

 

Солнце красное смотреть на это устало свысока. Уж оно и так и этак вертится — пускает и пускает свои слабые лучи то на землю, то в деда Мороза, но всё зря: ни лед не растопить, ни деда не расшевелить! Наконец, догадалось Солнышко, что деда растормошить сможет лишь его внучка Снегурочка.

А внучка Снегурочка в отдельном тереме жила, своей незатейливой молодой жизнью, подальше от отчей опеки родного дедушки. Конечно, у нее был свой волшебный мир и свое зверье в услужении, которое никоим образом не задело колдовство Карачуна. Снегурушка была доброй девушкой, но нелюдимой. Дед много раз пытался выдать ее замуж за смерда хожего-перехожего да пригожего, но всё зря. Не приживалась она ни в деревне, ни в городе. Поэтому, веселила девка вечная сама себя как могла: каждый день она наряжала ёлки-ели да песни пела:

 

Плакала Снегурочка

горькими слезами,

думала всю жизнь ей

темными лесами

жить-поживать

да добро не наживать:

со зверьем лесным целоваться,

с медведями злыми обниматься

во терему высоком

на севере глубоком.

 

А ее звери ей подпевали:

 

Ты пожди, царевна, подожди,

до тебя доходят дожди,

тебя сладко греют снега,

и песню споет пурга.

Приедет к тебе разлюбезный,

полем прискачет и лесом,

в терем высокий войдет

да с собой далеко увезет,

привезет в родную деревню,

познакомит с бабами, с селью,

в работу впряжёт, пойдешь:

пашня, посев и рожь!

 

Чего же ты плачешь, дивчина,

жизнь на миру — кручина?

А в лесу одиноко, но праздно.

Тогда плюнь и устраивай праздник.

 

После этой строчки Снегурочка всегда улыбалась и кликала всех-всех своих подданных:

 

Белки, лисицы и волки,

подбегайте-ка к нашей ёлке

и выстраивайтесь в хоровод,

ведь в лесу только жизнь и живет!

 

Прибегало зверье из ее подворья и водило вокруг наряженных елок хороводы. И так каждый день изо дня в день. Так всё это опостылело Солнцу красному, что оно давно плюнуло во двор Снегурушки и старалось лишний раз о ее высок частокол лучи свои не чесать. Но сегодня пришлось: запустило Солнышко один лучик в сердце девичье. Ёкнуло сердечушко у Снегурочки, забеспокоилась она о дедульке любимом, подумала: «Где старый хрыч, что с ним, проснулся ли, чи спит непробудно? А ведь скоро Новый год!»

— Тебе каждый день «скоро Новый год»! Февраль на дворе, — буркнуло Солнце и беспомощно заморгало.

Ахнула Снегурушка, бросилась-кинулась в дедов терем, а тот пуст: зверье по хозяйству хлопочет, новогодние подарки упаковывает — до небес уже куча подарочная достала, но деда то нигде нет. Внучка во двор! И там его нет.

— Делать нечего, надо в мир идти, деда родного из сугробов вытаскивать! — сказала Снегурочка, взмахнула рукавами-крыльями, оторвалась от земли и полетела. Летит, деда родного везде выглядывает.

А мир совсем плохой стоит, ни веселый, ни смурной, а весь льдом покрытый: ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут. И по льду ледяные искры поземкой легкой ползут. Увидела девка с высоты своего деда живым и здоровым, ходит он меж льдов, озорует: стучит посохом по глыбам-людям, а они звенят: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело старику.

Нахмурилась внучка, рассердилась даже, подлетела она к своему деду безумному, схватила его за грудки, подняла над землей, и потрясла пару раз. Высыпались из вечной души деда ледяные волшебные искры, разлетелись в разные стороны и померкли.

Посмотрел дед Мороз на мирозданьице удивленным взглядом, ойкнул, крякнул и понял в чем дело. Ну, как понял, Солнце красное выпустило свой луч деду в ухо и рассказало ему все подробности приключившегося горя до мелочей. Не стал дед Мороз на ледяную поверхность опускаться, туда, где колдовские искры гуляют, и внучке не велел. Полетели они низехонько над землей и своими волшебными посохами по шарам-слезам стучали, те в воду соленую превращались, в моря текли, моря оттаивали — океаны дыбили, а океаны лед ломали, оживали, радовались.

Когда все шары исчезли, дед Мороз и Снегурочка ступили ногами на гладкий лед и пошли до всего живого и неживого дотрагиваться! Ожил мир, растаял лед: животина побежала, человек пошел. Дед Мороз вытащил палицу Карачуна из Природы-угоды, и дни на прибыль пошли, а ночи на уменьшение. Зима стала снежной, мягкой, доброй-предоброй, как бабулька твоя родная.

Люди в феврале Новый год отметили. Ай и ладно! С этих пор так и отмечают Новый год два раза: по восточному календарю и по западному. А в чём различие этих календарей — никто не знает: один на другой накладывается — уж больно мудрёно получается.

А Скука-плакса поднялась с земли и на ясен Месяц полетела — морить Карачуна своими песнями заунывными:

 

Спи, мой бог, укрою снежным пледом я тебя,

Плакса спрячет, Скука у тебя одна.

Звезды освещают Месяц-добродей,

Медведь, Волк, уберегут от злых людей.

Спи, сынок, ты тихо-тихо, на луну

как вернусь, я снега принесу

и веселую, веселую пургу!

Моя крошка, не твоя это беда,

что весь мир давно сошел с ума,

лишь медведи черные в бору

роют себе зимнюю нору.

 

Засыпал Карачун, сидя на ясном Месяце. А Снегурочка выдохнула с облегченьицем и поклялась деду Морозу свои песни печальные да хороводы тягучие забыть, и кинуться-броситься ему в помощь — подарки детям разносить.

Вот и сказке КОНЕЦ. Все зажили своей прежней жизнью: людям — людево, зверям — зверево, деду Морозу — Мароссы-трескуны, Снегурке — жениха хорошего, а Карачуну… Ай, тот так и продолжает с ясна Месяца к Земле-матери нырять: дни укорачивать, ночи удлинять, и в декабре праздник себе устраивать с Волками-метелями, Медведями-буранами да с Душами-душегубами.

 

А ты на празднике гуляй, Егорка,

но помни, ждет тебя конторка:

лишнего не ешь, не пей

и по Снегурке не вздыхай, не жалей!

 

 

Моя сказка

 

Ну, богам богово, им и на небе хорошо. А наша Ягуся, вся как есть, осталась на грешной земле, да еще и одна-одинешенька. (Ох, не знала старая мать Велеса, не ведала, какой она приготовила в лице Ягини «подарок» себе, а заодно и всему человечеству.)

Так вот, очнулась богиня Ягиня у брега моря синего, посмотрела по сторонам, поняла, что она не на небе, не в доме свое, а там где смерды живут, сами на себя войной идут. Перевернулось всё внутри Ягини от ужаса, зашел у нее ум за разум, и стала девка диким голосом вопить, к небесам взывать, руки в мольбе вверх тянуть. Но оттуда ни привета ей, ни ответа. Погоревала девка, поплакала год-другой. Но делать нечего, надо как-то жить дальше. И решила она со смердами якшаться потихоньку, супруга милого ожидаючи.

Зареклась, однако, Ягиня быть Ягиней без мужа своего. Выбрала она себе другое имя на время разлуки. Нареклась Берегинею, дабы беречь верность свою к богу любимому, другу Велесу.

И жизнь потянулась тонкой струйкой. По селам да по весям она шлялась из года в год, из века в век: дом поставит в стороночке и живет, божий дар свой хоронит, силу-мощь не показывает, знахарством на хлеб насущный зарабатывает. Ну, а где знахарство, там и ворожба прицепится, а за ворожбой и порча с проклятьями вослед увязываются.

— Гнилой тот дом! — говорили люди. — Не стареет девка, никак и замуж ни за кого нейдет. Уж деды те померли, что отроками ей в любови вечной поклялись. Судачат, что Берегиня — жинка бесовская!

Да уж, оно-то верно: не старела дева красная Берегиня. Но и от молвы со временем бывшая богиня уходить научилась: как сорок лет минует, так срывается она с насиженного места и прет на другое. Но земля-то не бесконечна, стали слухи и до заморских стран доходить: мол, ведьма-нестарейка по свету гуляет, целые поселения в пепел-дым оборачивает!

Как прознала Берегиня о сплетнях таких, так пошла она в сырой бор плакать горько-горько. А от слез разболелась у нее головушка. Запричитала, заохала Берегиня. И тут выходит к ней нежить лесная: призрачный старичок Боли-бошка. Голова и руки у него больше положенного, сам неуклюж, носик востренький, глаза печально-лукавые, а одёжка: рвань в заплатах. Подошел он ближе и запел свою песенку:

 

Ой ты, дева краса,

пусть болит голова

у тебя и твоих дочек.

Боли-бошка всех заморочит!

 

Услышала Берегиня про дочек, так зарыдала еще горше:

 

Эх ты, дух лесной,

дай несчастной покой.

Нет у меня дочек, нет милого мужа.

Пойду домой да удавлюсь я!

 

— А не надо далеко ходить, — лукаво прищурился Боли-бошка и вытащил из-за пазухи удавочку, накинул он ее на шею красавицы и давай душить.

Посинела, почернела Берегиня, глаза закатились, язык вывалился, из глотки то ли хрипы, то ли стоны вырываются. Ан нет, не по своей воле, а неосознанно стало тело молодое за жизнь бороться: потянулись девичьи руки к шее лебединой, вцепились в удавочку, ослабили узел. Из последних сил выбралась Берегиня из петли. Очухалась, отдышалась, порозовела, покраснела от злости, выхватила веревку из рук нежити и накинула ее на шею Боли-бошка. Душила она духа лесного, душила, но тот не душится — проскальзывает удавка сквозь шею и всё тут! Ох, устала девушка закидывать петельку на супротивничка, присела на пенек отдохнуть. Вдруг смешно ей стало почему-то, захихикала Берегиня тихонько. В ответ и Боли-бошка захихикал (недаром говорят: ровня ровню чует, а почуяв, радуется). Подсел старый нежить к ней поближе и спрашивает:

— Ну, давай, рассказывай, дева красная, что там у тебя приключилось?

Выдохнула девка, расслабилась рядом с живой душой и поведала новому другу о том, как жила она беззаботно на синем небушке, себя считая самой красивой богиней на свете, а звалась-величалась Ягинею! И как встретила она своего суженого, младого бога Велеса, коий привел ее в дом отеческий к злющей Амелфии Земуновне. Как стали влюбленные жить-супружничать вопреки злой воли свекрови. И как сжила ее таки со свету свекровка-чернокровка, а к жизни вернул муж любимый да оставил тут, на земле одну-оденешеньку, но сам ушел, а куда — неведомо.

— И поклялась я ждать его до самой смерти! Нареклась другим именем на время ожидания. Кличут меня теперь Берегинею. Но случились на земле грешной со мной беды жуткия: с людьми никак житье не заладилось, хоть и лечила я их травами да даром божьим, но всё одно, прозвище мне дали «жинка бесовская». И причина-то была пустяковая: смерды стареют, мрут, как мухи, а я нет. Вот и гонят меня люди отовсюду, сплетни гнусные распускают. За что они со мной так?

Засмеялся нежить лохматая до колик, покатился по траве-зелене, за живот держится:

— Ой и рассмешила ты меня, девка крашена! Плюнь на них, пойдем со мной жить, я ведь тоже бог вечный, смерть — эт сё не про меня. Тому и бывать, беру тя в жены. А про Велеса своего забудь, начихавши он на тебя! Ну, сама посуди, что ему, богу, стоит объявиться прямо здесь и сейчас? Вот то-то и оно — ничего, пустяк: раз и тута!

Выпучила Берегиня страшенные от ужаса глаза на Боли-бошку и впервые за семь веков призадумалась: «А и вправду, что ему стоило объявиться? Ничего, пустяк!»

Взметнула тут красавица бровью гордою, раздула ноздри от негодования и вымолвила, чуть дыша, на небо глядючи:

— Предатель! — а потом взяла Боли-бошку за большущую руку и сказала. — Ну, веди меня в свой дом лесной, лесное божище, согласна быть твоей я благоверною!

Запрыгал от радости нежить, заклокотал, забулькал от счастия, схватил за белы рученьки деву красную и повел в чащу дикую, в свою избушку на курьих ножках. Идут они по тропинке, хохочут, друг на дружку ни нарадуются!

«Эх, Ягиня, Ягиня, что же ты делаешь со своей судьбой? С первым пошла не глядя, со вторым. И с третьим, видимо, тоже пойдёшь!» — из-за облачка пушистого вздохнул горько-прегорько бог Сварог да и дальше занялся своими делами, в которые нам лезть не велено.

А тем временем стали суженые не ряженые жить-поживать да добро не наживать в маленьком домишке на курьих ножках. Ягиня же имя свое вновь поменяла, на сей раз назвалась она Наиною — нечего ей было больше беречь. Но вот одна заковырка с ней приключилась: от жизни лесной да дикой девка силу божью потеряла. Зато из трав научилась зелья всякие готовить.

— Ну, где убыло, там и прибыло! — утешалась Наина и ждала мужа нового с охоты.

Боли-бошка же ходил на такую охотушку: прикинется жалким старикашкой, выйдет навстречу грибнику или ягоднику и умоляет отыскать его утерянную корзинку. Сжалится путник, начнет искать, наклоняться низехонько. Вскочит злой дух ему на плечи, утянет шею петлей и ведет по лесу прямиком до своего дома, где уже кипит котел в ожидании духа русского.

Но на этом сказка не сказывалась. Через век-другой Наине надоел Боли-бошка пуще редьки пареной! Выгнала она муженька из дома вон, да еще и пригрозила превратить его в сук корявый, если тот вернуться надумает.

Скучала, однако, ведьма недолго. Позвала она Лешего к себе жить. Потом Водяного… Так со всей нечистью в округе и попережила: у каждого заветны тайны выведывая, их силу сильную перенимая. Вот и стала Наина самой могущественной ведьмачкой на свете! А как стала, так задумалась: «Надо бы вражине своей, Амелфии Земуновне, отомстить за всё-всё-всё, что со мной на белом свете приключилось!»

Надо бы, конечно, надо, но как? Та на небе, а Наина тут, на грешной земле. Думала лесная девка эту думу тяжкую еще три века и триста тридцать три дня. И надумала. Собрала она котомочку с едой, одёжу надела теплую и полезла в горы высокие, на скалы самоскальные. Нашла на самой высокой вершине одинокое гнездышко соколиное, прогнала ведьма из гнезда соколиху, выкрала из выводка птенчика с самым пушистым пером и поперлась с ним обратно до бору, до хаты своей.

Дык и слухай, что дальше-то было. Внушила Наина сама себе, что это дитятко ее родное, и полилось из бабьей груди молоко. Выкормила ведьма соколенка молоком своим горючим, наделив тем самым птичку чарами чудодейственными. Верным стал ей сокол, послушным. Чуток подрос и полетел до самого неба, науськанный своей хозяйкой чародейкою.

Долго он летал по небу синему, всё искал дворец богини Амелфии Земуновны. Нашел, наконец. Видит, как бывшая свекровь Ягини ходит по палатам своим в одежках черных, всё еще скорбя по сыну своему Велесу, ушедшему в Навь безвозвратно. А зло свое срывает на девушках-чернавках: то посечет бедняжек, то выпорет ни за что, ни про что. Увидал такое сокол ясный, метнулся к старухе и тюкнул клювом ей прямо в лоб! Упала Амелфия Земуновна навзничь и лежит. Дух ее, тем временем, с радостью покинул тело и ушел в Навь навсегда, навстречу с родным сыном.

Сделав дело, соколик полетел вниз на землю бренную, прямо в избушку на курьих ножках, к матери своей названой, всесильной ведьмище Наине.

Прилетел и сообщил ей радостную весть: мол, так и так, сдохла ваша матушка, нунь служанки ее схоронили и выбросили тело в черны воды ночного неба.

Вздохнула Наина облегченно и решила начать свою жизнь сызнова да по-ново.

— Авось и мне грешной, счастье крылышком помашет, — сказала она весело и опять в дорогу стала собираться. Ушла Наина на сей раз жить в пустыню, в пещеры Валаамовы, бросив свою избу, как она думала, навсегда.

В пещерах тех Валаамовых и обустроила Наина себе дом. Хорошо ей там было, прохладно. Пустым, огромным залам лишь она одна и владычица. Ходит, расхаживает внутри пещер, скучает. А как в сырости сидеть надоедает, оборачивается ведьма вороной черной и летит жертву выискивать. Ежели заприметит караван верблюдов с поклажей, так всех караванщиков в головы буйные поперетюкает. Опосля за ратными витязями вдогонку пускается. О-о, сколько она этих витязей замучила да измором взяла — не счесть уже!

Но однажды попался ей на пути не простой витязь, а вещий. Почуяла Наина в нем себе ровню да и предстала перед ведуном девой красной. И вроде как сама себя понять не может: нужен ей в мужья этот смерд или нет? А пока ходила ведьма вокруг него, бродила, полюбил ее вещий витязь пуще света белого: к сердцу жмет, замуж зовет. Но Наина к человеческой любви от рождения непривычная, и жизнью к ней не приучена. Ведьма уж много столетий как привыкла языком матерным со своими мужьями, духами лесными, разговаривать да в срамные игры играть. Хохочет Наина над молодцем, от сердца отталкивает, изгаляется, тепла-ласки не принимает! Ждет, когда тот на ее насмехательства в ответушку над ней насмехаться начнет. И невдомек ей было понять его обид человеческих на шутки ее злобные. Потихоньку стал женишок ведьму бесить, гонит она его от дворца каменного прочь. Но тот не уходит, как прилип! Наина рассердилась, в птицу черную обернулась и в голову витязя клювом тюк, отлетела и смотрит: али жив, али мертв? Затем вновь в девицу превратилась и хихикает. За обидушку, за злобушку пробрало вещего воина, разгневался он не на шутку, решил призвать бога Сварога и выспросить у него о девке-колдунье.

Развел ведун-колдун костер среди пустыни, кинул в огонь горсть семян волшебной травы Тирлич и приступил к обряду. Что уж он там делал — неизвестно, но явился к нему великий бог Сварог и спрашивает:

— Ну, ври, вещий смерд, пошто ты мой покой нарушил, святую трапезу прервал?

— Не вели казнить меня, великий дух Сварог, ни мечом, ни огнем, ни молнией. Разреши слово молвить. Полюбил я пуще жизни красавицу пустынь Наину. Всю душу она мне выела, а замуж не идет, лишь птицей черной оборачивается и до смертоубийства доводит. Поведай мне, житель неба святого, какого роду-племени земная колдунья Наина?

Удивился на речи такие бог Сварог да и рассказал добру молодцу о злой судьбе красавицы богини Ягини. А когда узнал всю правду о невесте витязь ратный, осерчал пуще прежнего, возголосил:

— О горе мне, горе! Принял я злую, старую ведьму за светлу, добру молодицу!

И попросил он у Сварога смерти Ягиневой. Тот ответ держал такой:

— Не может бог богиню жизни лишить, не в силах нам и высшую силу друг у дружки отнять.

Задумался вещий витязь над ответом таким, а потом и говорит:

— Ну, тогда сжалься над всеми грядущими молодцами, коим, не дай бог, предстоит влюбиться в сумасшедшую старуху. Отними ты у нее незаслуженную младость, дай ты ей ее века да тело дряхлое!

Кивнул Сварог, обещал подумать и исчез.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наина еще лет сто, не меньше, младой красавицей жила. А Витязь женился на девушке простой хорошей, детями обзавелся и помер на войне в расцвете сил. Помнится, долго тогда Наина от вести о смерти жениха своего среди пустыни хохотала. Так сильно хохотала, что бог Сварог в гневе молнии пускал! А ей всё нипочем, обернется ведьма вороной, прилетит на поле ратное, сядет у мощей вещего витязя и последнее мясо с его костей обгладывает.

— Нет, это не девка! — плевался Сварог, поглядывая на Ягиню из-за грозной тучи. — Ну что ж, так тому и бывать…

Вот с той поры и начала ведьма стареть. А как состарилась совсем, так стала смешна, горбата, нос крючком, уши торчком, морда сморщена, подбородок вострый, а голос сипл да коряв. И заела ее тоска великая по своей избушке на курьих ножках да по нежити любимой. Решила она в лес родной податься и имя свое старое вернуть. И пошла.

Пришла. Лес принял бабку в объятия, ему деваться-то некуда. Да и леший с домовым по своей Ягине соскучились, им на ее красу плевать, лишь бы рядом околачивалась сотоварищка по гадостям всяким. Так и зажили они с тех пор: Ивана — в печку, богатыря — в баньку, а грибников с ягодниками — в трубу.

Наконец-то баба Яга обрела покой, счастье, имя свое вечное и славу нечеловечную. Может, она того и хотела с самого рождения. Кто ж ее знает?

 

/Малоросский сказ о Каиновой жене /

Вот как убил Каин Авеля, так с того времени пошел он жить к себе; а его жена знала всякие зелья, что ворожки имеют, кроме того, как только ночь настает, так она идет коров доить. Однако, как только начинает доить молоко, так с молоком и кровь доится — это так Бог карал их за Авелеву смерть. Жена Каинова после этого начинала зельем отвораживать ту кровь из молока. Раз пошла она доить коров, и как только села к корове, тут идет бог Валосько.

— А что ты делаешь? — говорит он ей.

— А то делаю, что встань да стой! — говорит ему Каинова жена.

Валосько после того как встал, так и с места не сошел, как вкопанный стоял, не мог сойти с места и ей говорит:

— Ну, делай же свое. Если делаешь!..

— Ну, иди же и ты себе, если идешь!

Валосько, не сказав ничего, пошел себе дальше. С того времени появились у нас ведьмы, ведьмаки, оборотни и вурдалаки, которые по дворам ходят да птицу и скотину давят.

 

А ты спи, Егорка,

не твоя это долька

и не твоей невесты

(если она честна).

 

 

Надобь

 

Жила-была поляница удалая. Вот крутитца она у печи — хотца ей калачи, а как испечь их — не знает. Надобь девку-чернавку звать на помочь. Звала, звала, а девка-то и нейдет. А в животе урчит — брюхо жрати просит.

— Сперва надобь за водицей сходить, — слышица голос из-за печки.

— Ну, надобь так надобь, — соглашаеца поляница и берет коромысло. Вода наношена.

— Теперячи надобь за мукой к Лешему идтить, — слышица голос из-за печки.

— Ну, надобь так надобь, — соглашаетца Поляница, хватат котомку и претца к Лешему.

А Леший-то недурён, погнал он бабу русськую в лес за хворостом — в обмен на муку.

Хворост собран, а мука до дому едет в котомочке у девки-воина.

— Надобь к бабе Яге идтить за дрожж