Из стихов, не вставленных автором в канонический текст «Я ПОМНЮ»

ПАМЯТИ ОТЦА

Раньше тебя в ребячьей гурьбе,

за ворохом книжек

все я пытался представить себе –

а нынче я вижу.

 

В доме, что нынче так постарел,

словно некрополь,

молодо-зелено в окна смотрел

спиленный тополь.

 

Солнечный ливень поздней весной,

вечер огромный,

ветер на улицах, свежий, сквозной,

аэродромный.

 

Что там мелькнуло в этих стихах,

милых, вчерашних?

Красная площадь, ВДНХ,

флаги на башнях.

 

Маленький сын уже наяву,

ростом с гитару,

командировки в Пензу, в Москву,

Горький, Самару.

 

Солнце и август. До облаков –

два километра.

Сколько там было красок и слов,

света и ветра!

 

Из поднебесья видно тебе,

словно с Памира,

как повторяется в каждой судьбе

творчество мира.

 

Слово в начале, жизнь без конца,

снова – к вершинам.

Видевший сына видел отца –

слово за сыном.

 

 

ПРОМЕЖУТОК

(август – декабрь 2004)

 

* * *

 

Выпил лишнее – вспомнил прошлое:

осень в небе и журавлей,

и тропинку в лесу заросшую,

версты, версты желтых полей.

 

Боже милостивый, что деется:

весь зарос наш высокий сад.

Здесь гуляли мы с красной девицей

лет пятнадцать тому назад.

 

Наши встречи, так долго жданные,

шли все лето, как караван.

У нее был хвостик каштановый

и малиновый сарафан.

 

Пахло медом и простоквашей,

засыпало наше село.

Ее звали, конечно, Машей –

быть иначе и не могло.

 

На опушке, под кроной дерева,

заслонявшей горячий свет,

мы лежали в траве немеряной,

точно зная, что смерти нет.

 

Век мой нынче, как холст, распорот,

и его уже не сплетут.

На фига я уехал в город

и устроился в институт?

 

На фига я лучшие годы

продал за чужие слова?

Провались ты в огонь и воду,

золотая моя Москва!

 

Было ясно и по глазам уж,

что недолго нам до конца.

На фига она вышла замуж

за Василия-кузнеца?

 

Дорогие мои… Харрошие!

Не сочувствуйте – просто я

выпил лишнее – вспомнил прошлое,

а на что вам память моя?

 

Но какие б у вас над крышами

ни горланили соловьи –

никогда не глотайте лишнего,

драгоценные вы мои.

 

31 августа 2004

 

 

ЖЕНСКАЯ ПЕСНЯ

 

Закат полоской огненной

светился вдалеке,

и дом наш вышел окнами

к поселку и к реке.

Я здесь была не гостьею:

тобой окружена,

я грелась даже осенью

у этого окна.

 

Летели птицы стаями

на поиски тепла,

а я горела, таяла

и счастлива была.

Но даже шаль пуховая

была мне холодна,

когда мне стало холодно

у этого окна.

 

Все наше помещение

ты выстудил дотла.

Потом просил прощения…

Хотела. Не могла.

Словами и подарками

пусть греется она.

Неужто было жарко мне

у этого окна?

 

«Родная, как же плохо мне!» -

ты, кажется, сказал...

Качается за окнами

Савеловский вокзал.

Дождями заштриховано

и солнце, и весна.

Ты знаешь, как мне холодно

у этого окна.

 

7 сентября 2004

 

 

* * *

 

Поэт глядит в свое окно

(а там, понятно, не Тоскана),

как озабочено вино

судьбой граненого стакана.

 

Он пишет: «Я нашел ответ,

не нужно спорить и ругаться.

Я знаю всё: что бога нет,

что ерунда мое богатство,

 

что все на свете – одному,

пусть даже кто-то рядом вьется.

Лишь одного я не пойму:

откуда музыка берется?

 

Кто населил мои сады

гудящей тьмой, ветвистым гулом,

чьи предо мной ведут следы,

чьи слезы катятся по скулам,

 

кто здесь устроил сад камней,

кто эту насадил аллею, –

но чтоб пройти теперь по ней,

я ничего не пожалею.

 

Построить новый пантеон,

на небе жить, к земле прижаться, –

но этот шепот, этот звон

не может больше продолжаться».

 

2001 – 5 октября 2004

СЕНИЧЕВУ

 

Поэт приобрел привычку не спать всю ночь.

Он пишет стихи про что-нибудь круглолицее.

А мог бы домой чего-нибудь приволочь –

из того, что днем волочь не велит милиция.

 

Мог бы стоять у мартена – нет, пишет вздор.

И каждое утро поздравляет себя с победою.

Мог просто спать… Откуда такой задор,

не спрашивайте меня: я и сам не ведаю.

 

Поэт уже извел миллион свечей.

Формально только они его ночь окрашивают.

Он не спит всю ночь. Он не спит много ночей.

И опять всю ночь.

Как будто его допрашивают.

 

15 ноября 2004

 

 

ОПИУМ

 

Над переулками и дворами

крест уцепился за серп луны.

И, за святыми спеша дарами,

рьяно ищут спасенья в храме

отдельные дети моей страны.

 

Солнце их жарит, а дождик мочит,

и то же самое предстоит.

А храм вообще ничего не хочет,

храм стоит себе и стоит.

 

Они молились, они рыдали,

чтобы, намучившись на земле,

парами – господа и дамы –

ах, вереницами, ах, рядами –

в узкие двери, в ухо игле.

 

Как бы даже немного обидно,

что поднимался на брата брат

во имя того же; но это видно

только высоко у царских врат.

Авторитетны и непорочны,

всё знают про гвозди и молоток

и так нетерпимы на этой почве,

что отдыхает Ближний Восток.

 

Вся церковная клиентура

одним огромным духовным ртом,

как усыпительную микстуру,

глотает святую литературу –

томление духа, бумажный ком.

 

Я не считаю свой круг порочным,

я не трясу никаких основ,

но каждое слово должно быть точным,

а чем точнее, тем меньше слов.

 

Друг, я не ведаю, где свобода,

но я уверен: она не здесь.

Религия – опиум для народа,

религия – перекись водорода,

хлеб наш насушенный даждь нам днесь.

 

17 ноября 2004

 

 

* * *

 

Пусть так и не бывает,

я все равно скажу:

пятый этаж кивает

третьему этажу,

этот дом не скрывает

зависти к гаражу.

 

Фиг ли этому дому

рост, красота и свет?

Ясно почти любому:

несколько сотен лет

мир стремится к простому,

то есть сходит на нет.

 

В буллах папаши Пия

или, быть может, Льва

мысли найдешь любые,

все отыщешь слова, -

стало быть, энтропия

здесь всему голова.

 

Вовсе не чертыхаясь,

ровно наоборот –

весело усмехаясь

(«Умный – значит, урод!») –

мир переходит в хаос,

броуновский разброд.

 

Холодно или жарко

хоть кому-нибудь из

микробов в воздухе парка,

бактерий в стенах больниц?

Эскалатор Ламарка

царственно едет вниз.

 

Каждый из сжатых газов

готов совершить побег,

а дай ему волю – сразу

превращается в снег.

Здравствуй, брат Карамазов!

Слишком широк человек.

 

Закройте крышку рояля –

стоит ли он возни.

Кто говорил – не я ли? –

скучно мне, черт возьми,

с вашими сыновьями

и вашими дочерьми.

 

Проще пожать плечами

и не трепаться зря,

и не смотреть ночами

на радугу фонаря…

Не было там, в начале,

ни Слова, ни Словаря.

 

22 ноября 2004

 

 

БАЛЛАДА ПРО ЮНГУ

 

Он служил на крейсере «Эос»,

был слегка похож на японца

с агрессивного корабля.

Он был юнга – откуда смелость? –

но считал себя сыном солнца

и достойным стать у руля.

 

Он мечтал об этом частенько –

но юнцу не доверят крейсер,

и по ветру, всему назло,

он мотался, как грот-брам-стеньга.

Но однажды в далеком рейсе

это все же произошло.

 

Вся команда была на юте

и делила бушлат на вате.

Рокотал океанский вал.

Командир отдыхал в каюте,

рулевой задремал на вахте,

и наш юнга схватил штурвал.

 

Нам не жаль того рулевого –

он успел порулить. А впрочем,

ему даже и поделом,

что наш юнга по кличке Вова

привязал его к мачте скотчем

и военно-морским узлом.

 

Он не знал, как рулить штурвалом.

Он не знал, что за штука компас

и в какой стороне земля.

Если вас не сносило валом –

значит, вам помогает космос.

Но вы меньше того корабля.

 

И, практически не колеблясь,

поглядевши на школьный глобус

(глобус был ему всех милей),

он повел его, как троллейбус,

он повел его, как автобус,

хотя крейсер был тяжелей.

 

И вставали над ним рассветы,

опускались над ним закаты, -

все, казалось бы, как всегда.

Только что-то в бортах просветы

и на всех парусах заплаты,

да и в трюмах бурлит вода.

 

Крейсер даже двигался как бы.

Крейсер плыл, наверно, на запад.

Океан был пуст и угрюм.

Рулевого прогнали в камбуз,

командира швырнули за борт,

офицеров сослали в трюм.

 

Корабельным попом был Пимен,

он над душами их работал.

Он их долго просил добром.

Но, поскольку не было women,

они очень любили bottle –

в основном, контрабандный ром.

 

Кто-то даже служил, наверно.

Кто-то даже палубу драил.

Потому обидно вдвойне:

всё в порядке, да что-то скверно.

Что-то крысы бегут в Израиль –

прямо вплавь по морской волне.

 

У фок-мачты бренчала лира

корабельного Ариона,

что их крейсер, с волной борец,

признан лучшим крейсером мира

из огромного миллиона

соответствующих плавсредств.

 

Лишь флагшток остался от флага.

Все пижоны сбежали в Тарту.

Улетел ручной альбатрос.

А на карте архипелага

вся команда играла в карты –

в интернациональный штос.

 

Разобраться довольно трудно,

отчего такое веселье

и откуда такая прыть.

Так и движется это судно,

так они и плывут доселе,

так и будут вовеки плыть.

 

Не достичь им в ближайшем веке

ни Британии, ни Кореи.

И неважно, кто у руля.

И никто не разлепит веки

и не крикнет с фор-марса-реи:

«Эй, ребята, земля, земля!»…

 

28 ноября 2004

 

 

О РЫБНОЙ ЛОВЛЕ

 

Вот человек в кафтане на рыбьем меху

с удочкой взгромоздился на самый край.

А рыба плывет и думает: наверху –

солнце, веселый свет, лучезарный рай.

 

После он несет добычу свою

и не спеша кладет на сковороду.

Рыба клюет, она хочет пожить в раю –

чтоб очутиться в самом жарком аду.

 

Рыбу цепляют за губы и тянут вверх,

чтоб разделить на филе и на рыбий жир,

и потому, дорогая моя, вовек

не спрашивай меня, как устроен мир.

 

28 ноября 2004

 

 

ИЮНЯ 1914 ГОДА

Фердинанд, посетивший Балканы,

говорит окровавленным ртом:

«Хорошо я разбрасывал камни

и теперь исповедуюсь в том».

 

А у нас здесь балкон и веранда,

летний сумрак, вечерний покой.

Что за дело нам до Фердинанда?

Ну подумаешь, герцог какой!

 

30 ноября 2004

 

 

СЕНТЯБРЬ

Оттого что на западе, слева,

догорает ночная звезда,

в сентябре наклоняется небо,

чтоб на землю стекала вода.

 

Так бывало в минувшем июле,

что оно среди белого дня

наклонялось, как крышка кастрюли,

и дождем обливало меня.

 

Нынче осень, и лето насмарку,

но я помню в конце сентября,

что глядел на тебя – как на сварку,

и, зажмурившись, видел тебя.

 

Все проходит, что было так мило.

Вероломнейшее существо,

отречемся от старого мира,

хоть и трудно забыть про него.

 

Столько песен пронзительных спето,

столько нитей продето в иглу.

Я пою, но не слышу ответа,

как от этой иконы в углу.

 

Результатом такого броженья

все равно остается вода.

Я молюсь на твое отраженье,

а тебя я не знал никогда.

 

Декабрь 2004

 

 

* * *

 

Не погаснет лампа до рассвета,

запоют печально петухи.

Как мне жалко юного поэта,

пишущего первые стихи!

 

Не взлетай, покуда не повержен,

не пугай товарищей стишком.

Мальчик, воздух очень плохо держит,

лучше путешествовать пешком.

 

Если ж будешь ты хотя бы лыжник –

над тобой напишут в свой черед:

«Пусть он приземлился как булыжник,

но зато взлетал как самолет!»

 

16 декабря 2004

 

 

КАРТИНКА

Вот он живет этаже на четвертом.

Двор, гаражи, облака при луне

видит в окне он, и кажется мертвым

все, что он видит в холодном окне.

 

Вот он работает – пусть инженером

(ладно, пускай академиком РАН).

В небо он смотрит, но всяким Венерам

предпочитает холодный экран.

 

Он одинок. Ему сильно за сорок.

Встретить бы, как говорится, ее –

но среди кульманов или конторок

он прозевал наказанье свое.

 

Вот и живет безнаказанной тенью.

После работы приходит домой,

греет плиту, поливает растенье

(фикус в углу, темно-синий, хромой).

 

Суп испарился. Прокисла окрошка.

Перед окошком засохла ветла.

Кошка была. Убежала и кошка.

(Может быть, лучше сказать: предала).

 

Все, что живет, проплывает по кругу,

а у него – не бывает прямей.

Друга не помнит, не встретил подругу,

мама – на кладбище, папа – при ней.

 

Все ваши мелкие армагеддоны

рядом не значат почти ничего.

Где этот край, благородные доны,

где апельсины цветут для него?

 

Сонные Мойры цепляют на спицы

нитку его, шерстяную судьбу.

Как ему дремлется, как ему спится

в этом отчаянье, в этом гробу?

 

Он незлопамятен. Он экономен.

Он на святого похож со спины!

Боже ты мой, либо он невиновен,

либо изменим понятье вины!

 

Вы, что висите, летите, лежите,

горние ангелы, где та скрижаль?

Где эти книги судьбы, покажите,

кто корректуры такие держал?

 

Он достает из стола четвертинку

(что еще можно достать из стола?),

пьет, и вздыхает, и эту картинку

только любовь разукрасить могла.

 

19 декабря 2004

 

 

* * *

 

Ритмы, и рифмы, и ключ скрипичный,

кисти и краски, -

это, наверное, эстетично,

даже прекрасно.

 

Но не отыщешь такого текста

или такой валторны,

чтобы в раю стало тесно,

а в пекле – просторно.

 

15 января 2005

 

 

* * *

 

Когда я лягу на скамью

и стану подыхать,

то эту песенку мою

тебе не услыхать.

 

Услышит парк, услышит пруд,

уловит чистотел

и цикламены разберут,

что я сказать хотел.

 

Услышит темная вода

и два ночных огня, -

всё, что ты бросила, когда

ты бросила меня.

 

Когда по берегу мы шли,

здесь пели шесть цикад,

и восемь ландышей цвели,

и отдыхал закат.

 

Наверное, я был осел,

доверив их одной, -

ведь ты их бросила, как всё,

что видела со мной.

 

И только я их уловил

и записал в душе.

…Кто Мишке лапу отдавил –

вы поняли уже.

 

Но я тебя, мой инвалид,

не брошу ни за что.

В конце концов, мне так велит

Агония Барто.

 

И клен у парковой скамьи,

и пятна на луне,

и все вы, милые мои,

останетесь при мне.

 

Я нанижу вас, как на нить

жемчужины в руке,

и научу вас говорить

на русском языке.

 

19 декабря 2004

 

 

ФАУСТ

Старый Фауст сидит в кабаке

и слушает пьяный спор:

- Что это, друг, у тебя на руке?

Женился? Вот это вздор!

Лучше сразу себе по башке

врезать – держи топор!

 

- Я вот женился – и сам не рад.

А Ганс и вовсе – рогат.

- Все они потаскухи, брат!

- Верно глаголешь, брат!

 

- Нет любви, и не верь никому,

вот тебе мой совет.

- Ведь правда, старик? – кричали ему.

И Фауст кивал в ответ.

 

Хозяин поднял полный стакан:

- Ну что, друзья, понеслись?

Видишь, сидит вон тот старикан?

Он знает: все бабы – слизь.

А он сидел, как потухший вулкан,

и пальцы его тряслись.

 

Не потому, что он пил до дна

(он вообще не пил),

а потому что была одна,

которую он любил.

 

20 декабря 2004