Глава одиннадцатая. Где же Он, Бог?

Весь оставшийся воскресный день 15 января для сторожа зеркального цеха Кузьмы Петровича Сапожникова прошел спокойно. Он несколько раз выходил покурить на улицу и видел, как собираются группами люди и что-то горячо между собою обсуждают. Однако никаких особых эксцессов не наблюдалось, хотя к вечеру народ запрудил почти всю улицу. Да и самому Кузьме Петровичу было не до этих людей. Он все вспоминал девушку, застывшую с иконой в руках.

Как ей помочь? Что может он, коли и врачи ничего не смогли сделать? А может, не смогли потому, что от медицины здесь ничего не зависит? Но если это так, то от кого тогда зависит?

Ответ напрашивался сам собой: зависит от Того, Кто чудесным образом остановил этот безумный танец с иконой. Но Кузьме Петровичу трудно было принять такой ответ. Безбожником он себя не считал, да и верующим тоже. Верующим в его понятии был не тот, кто просто верит в существование Бога, а тот, кто ходит в храм, молится, постится. Ничего этого Кузьма Петрович не делал. Существование Бога он вполне допускал, но как-то отстраненно. Бог для него был где-то очень далеко. Так далеко, что Ему нет никакого дела до человека с его мелкими земными заботами. Теперь же это непостижимое происшествие с девушкой словно устранило расстояние между Богом и человеком.

Кузьма вспомнил, как в детские годы мама водила его в церковь на Причастие. Сердце сладостно защемило от этих далеких воспоминаний. Утомленный бессонной ночью и тревожными дневными раздумьями, Кузьма Петрович не заметил, как задремал.

Во сне он продолжал идти с мамой за руку в церковь. При этом он был уже взрослым мужиком сорока пяти лет, а радовался как ребенок, что идет с матерью. Он понимал, что это сон, и боялся только одного — как бы ему не проснуться. Хотелось как можно дольше побыть с мамой. Они шли молча. Мама поглядывала на его протез и улыбалась, а Кузьма Петрович почему-то стеснялся своего вида. Ему было неприятно, что мать видит его таким калекой.

Словно угадав его мысли, она заговорила:

— Сыночек, милый мой, ты пойми, калека не тот, кто лишен руки или ноги, а тот, кто душу свою искалечил грехами.

— А разве я искалечил свою душу? — спросил он, робко поглядывая на мать.

— Нет, твоя душа еще не искалечена, но она тоскует о Боге.

— Где же Он, Бог, по Которому тоскует душа моя?

— Он всегда был рядом с тобой, но ты, сынок, не замечал Его. Он был рядом, когда ты шел по пояс в снегу на линию Маннергейма. Был Он рядом, когда ты выходил по белорусским болотам из окружения. А под Кенигсбергом Он был так близко, что не дал осколку от снаряда убить тебя. Он утешал тебя в госпитале, когда отнимали твою ногу, — и теперь Он не оставил тебя, а ждет, когда ты придешь к Нему...

Этот сладостный сон, к великому огорчению Кузьмы Петровича, прервал стук в дверь его сменщика по дежурству. Сдав дежурство, он сразу же направился в храм.

В церкви Петра и Павла вечернее богослужение уже подходило к концу. Вначале Кузьма Петрович долго не решался войти и в какой-то момент даже собирался развернуться назад, но в это время двери храма раскрылись. Вышла женщина. Пока она выходила, он успел увидеть в дверном проеме мерцающие перед иконами лампады. Это почему-то придало ему решимости, и он вошел в церковь.

Почти весь храм был заполнен людьми. Заметив прилавок свечного ящика, Кузьма Петрович

протиснулся к нему и взял три свечи. Шепотом спросил у свечницы, где икона Николы Угодника. Она ему указала рукой. Кузьма Петрович стал протискиваться сквозь стоящих прихожан в указанном направлении. На него недовольно оборачивались, но, замечая протез, тут же с готовностью отступали, давая дорогу.

Пробравшись к иконе святителя Николая, Кузьма Петрович с огорчением увидел, что весь подсвечник уже занят горящими свечами. Он повертел свои свечи в руке, не зная, как поступить. Пожилая женщина в темном платке заметила его и тут же сняла с подсвечника несколько почти догоревших свечек.

Кузьма Петрович стал поджигать свои от других свечей. Делал он это неумело. Свеча не загоралась, да еще и тушила те свечи, от которых он пытался зажечь. Женщина у подсвечника сердито наблюдала за ним. Потом, не выдержав, взяла у него свечи, ловко зажгла и поставила на подсвечник. Он облегченно вздохнул.

Вечерняя служба закончилась, народ выходил из храма, а Кузьма Петрович все стоял перед иконой. Молитв он никаких не знал, а потому просто стоял, решив, что пусть его стояние и будет молитвой. Та женщина, что поставила ему свечи, теперь чистила подсвечник, смазывая его лампадным маслом. Она косилась на него, но уже не сердитым, а сочувственным взглядом. Наконец спросила:

— Умер у тебя кто али заболел?

— Заболел, — вздохнув, ответил Кузьма Петрович и заковылял к выходу.

— А как имя-то?

— Мое? — остановился Кузьма Петрович, повернувшись к женщине.

— Зачем твое, того, кто заболел.

— Не знаю, — растерянно ответил он.

— Вот чудак человек. За кого же ты молился, коли имени не знаешь?

— Он знает за кого, — указал Кузьма Петрович на икону святителя Николая.

Женщина посмотрела на икону, потом на Сапожникова и, перекрестившись, осуждающе покачала головой.