Можешь одолжить десять долларов?

 

Я проснулся, развалившись на диване Билли. Его сын, Эли, ученик выпускного класса старшей школы, сидел в кресле, играл в телефон и смотрел мультфильмы.

В этот момент его подросткового хулиганства, волосы Эли были почти такими же длинными, как мои.

— Йо, дядя Вилли, зацени, — сказал он, показывая мне на телефоне фотографию девушки с развратным пирсингом в языке. — Это такой отстой. Я сказал маме, что хочу шипы, а она такая: "Эли Кантрелл, если ты когда-нибудь придёшь домой с шипами, можешь собирать свои вещи и убираться из моего дома!" Я такой: "Остынь, мама. Чёрт! Не напрягайся". Кстати, ты должен отвезти меня в школу. Дядя Вилли, ты меня слушаешь, чувак?

Я сел, в моей голове гремело, стучало, всеми видами несчастья.

— Отвезти тебя в школу?

— У меня сегодня только один урок. Я должен быть там в час. Я как раз готовился тебя будить.

— Где твой отец?

— Он ушёл на работу.

— И мама тоже?

— Да, и слава Богу.

— Здесь только ты?

— Только я. Боже, дядя Вилли, ты был в хлам, когда папа привёз тебя домой вчера ночью. Мама распсиховалась. "Я не хочу видеть какого-то пьяницу в своём доме!" Ты её знаешь. Папа сказал, что ты снова был на кладбище. Это такой отстой. Дядя Вилли, чувак, ты сумасшедший! Как думаешь, ты мог бы одолжить мне десять долларов?

— Где моя машина?

— Папа забрал её сегодня утром. Маме пришлось отвезти его туда по дороге на работу. Она так злилась. Кстати, о тех десяти долларах. Как думаешь, ты мог бы...

— Мне нужно отлить, — сказал я, поднимаясь и спеша в ванную.

Лицо, которое смотрело на меня в ответ в ванной, выглядело измождённым и старым.

Каким же я был дураком.

Глава 38

Ты меня слушаешь?

 

— Люди никогда не умирают, когда дремлют, — сказала Тина. — Когда-нибудь замечал это?

— Прости?

— Ты когда-нибудь открывал газету и смотрел на некрологи, и это было как: "О, мисс Джейн умерла, пока дремала"? Там всегда говорится, что мисс Джейн умерла во сне. Мистер Джек умер во сне. Думаю, когда я состарюсь — а я не состарюсь, это чисто теоретически — но думаю, когда я постарею — если это когда-нибудь случится — я больше не буду спать. Я просто буду дремать. Ты когда-нибудь думал об этом? Серьёзно! Кто умирает, пока дремлет? Никто. Никогда! Знаешь, думаю, я на кое-что наткнулась.

— Вау, — произнёс я.

— Так что, в любом случае, я недавно ходила увидеться с мамой, и ты знаешь, что они сделали?

— Что?

— Они начали использовать маломощные "экологически безвредные" лампочки. Ты знаешь, о чём я говорю? Я ни черта не вижу в том доме. Я спотыкалась по дороге в гостиную, и я такая: "Мама, какого чёрта?" И она: "Твой отец". "Твой отец". Потому что, ты знаешь, она винит папу всегда и во всём. И она такая: "Твой отец сказал, что мы должны их попробовать. Попробовать их. Он так сказал. Попробовать их! Так что мы сменили все лампочки. Мы сэкономим деньги, сказал он. Сэкономим деньги! Ну, ты знаешь, что я сегодня сделала, Тина? Я села на кота! Я чуть не убила бедняжку. Я не видела, что он сидит в моём кресле! Я пыталась сесть, а затем в следующий момент мне в зад вцепилось пять килограммов чистого кота. Как я должна так жить? Мне пришлось использовать фонарик, когда я пошла в туалет, чтобы не наложить в ванну". Ты меня слушаешь, Вилли?

— Вроде того.

— Не говори, что ты пригласил меня на ланч только для того, чтобы мог меня игнорировать.

— Прости.

— Кстати, ты ужасно выглядишь. Тебе действительно нужно оставить фантазии. Тебе это не идёт.

— Я знаю.

— Итак, ты мне об этом расскажешь?

— О чём расскажу?

Тина потянулась через стол, взяла меня за руку.

— Я люблю тебя, Вилли. Бог знает, если бы ты не был гомиком, и если бы моя сестра не была замужем за твоим братом... В смысле, мы практически кузены... но не бери в голову. Я люблю тебя, Вилли. Так что не пойми это неправильно, ладно? Но ты придурок. Ты это знаешь? Засранец высшей степени с большой буквы "З".

— Я не могу его отпустить.

— Вот, где ты ошибаешься. Ты можешь его отпустить, и отпустишь, но ты должен сделать шаг вперёд, вытащить себя из амбара горечи, распустить вечеринку жалости к себе. Это было ужасно, Вилли. Мы все это знаем. Ужасно, ужасно, ужасно. Но жизнь продолжается. Не думаю, что я когда-нибудь видела маленького мальчика, который любит своего папочку так, как этот мальчик любил тебя. Ты дал ему это, Вилли. Ты дал ему так много. Ты сделал его жизнь достойной жизни. Ты дал ему причину вставать по утрам и продолжать держаться, и он держался чертовски долго. Я просто хотела бы, чтобы ты мог увидеть что-то хорошее и перестать мучить себя. И ты просто знаешь, что он где-то там, смотрит на тебя сверху, качает головой, хмурится и думает: "Мой бедный папочка, какой этот человек бедный старый идиот и засранец".

— Он всегда называл меня тупицей.

— Это хорошее слово. Ты тупица. И вот кое-что о скорби, Билли. Нет чистого пореза, счастливого конца. Ты не можешь проснуться однажды, и чтобы всё вдруг закончилось. Всё продолжается. И ты научишься с этим жить. И если ты умный — а я думаю, что ты умный, хотя последние события заставили меня задуматься — но если ты умный, ты узнаешь, какая жизнь ценная и замечательная, и как быстро она проходит. Я знаю, этот маленький мальчик не хотел бы, чтобы ты так растрачивал свою жизнь. Он хотел бы, чтобы ты двигался дальше, продолжал жить, продолжал идти. И ты прав. Есть другие маленькие дети, которым в жизни нужен Вилли. И этому твоему мужчине тоже нужен ты, и это не ерунда. Тебе нужно заняться жизнью. Предоставь мёртвым мертвых. Так говорится в Библии, и это одна из нескольких вещей, с которыми я согласна. Не теряй свои завтра, держась за вчера.

— Я знаю, — тихо ответил я.

— Что нужно сделать, чтобы это действительно дошло до твоей большой жирной головы?

— Может быть, тебе придётся поработать надо мной своим талисманом, — предложил я. Кузина Тина увлекалась ведовством и язычеством и... да плевать.

— У этой Болотной бабы нового века много ведьминых уловок в рукаве, но это тебе и богине ещё предстоит выяснить. Я на самом деле начинаю думать, что мы могли бы провести обряд экзорцизма, потому что тебя захватил дух тупости.

— Я не настолько плох!

— Хочешь правду?

— О, нет.

— О, да. Тина на это пойдёт. Тина скажет правду. Не злись. Ладно? Но, правда в том... что ты напуган.

— Не напуган!

— Да, напуган, и ты не одурачишь меня. Переезд в Бостон. Прочь из своей зоны комфорта. Рискуешь — по-настоящему рискуешь. Может быть, впервые в жизни. Рискуешь всем ради мужчины. Заводишь новую семью. Живёшь с ним на его условиях — действительно, впервые. Разбираешься с его роднёй, с этой ужасной женщиной, которая его родила, с этим его отцом-психиатром. Делаешь всё так, как хочет он. Живёшь в большом городе. Ты напуган.

— Я не напуган!

— Да, напуган. Ты это знаешь, малыш. Ты большой толстый трус.

— Может быть, немного.

— Пока вы здесь, у тебя есть преимущество. Если ему это не нравится, он может уехать. Он должен мириться с тобой потому, что у тебя все карты. Но сейчас... Папе Вилли придётся научиться нескольким новым трюкам, не так ли?

— В твоих словах может быть смысл, — сдался я. — Очень маленький, почти незначительный смысл.

— Ты знаешь, что я права. И ты боишься отпускать Ноя. Ты держался за эту боль и за скорбь так долго, что, наверное, не знаешь, что будешь делать без них. Но я скажу тебе, что ты будешь делать — ты будешь просто отлично справляться. И если ты любишь этого мальчика — а я знаю, что любишь — то отпусти его. Почти его, Вилли. Почти его память, то, что он сделал, кем был. Ты превращаешь этого мальчика в привидение тем, как цепляешься за него. Он не сможет приступить к следующему, что бы для него ни было следующим, ты цепляешься за него и удерживаешь его здесь. Отпусти его, малыш.

Тина, которая в эти дни определённо выглядела как активная лесбиянка, с короткими торчащими волосами и без макияжа, взяла картошку фри и указала ею на меня.

— Раз уж ты известный писатель, думаю, ты должен заплатить за ланч, — с улыбкой сказала она. — И если ты не собираешься есть эту картошку, тебе действительно нужно переложить её на мою тарелку, прежде чем всё окончательно остынет.

— Значит, у твоей мамы новые лампочки, ха?

— Ты хоть слушаешь, что я говорю?

— Слушаю, — сказал я. — Я просто не знаю, как это сделать.

— Нет никаких "как", Вилли. Просто сделай это и перестань оправдываться.

— Я не могу.

— Можешь.

— Ты будто произносишь один из этих слоганов кампании Обамы.

Она улыбнулась.

— Я скучаю по нему, — признался я. — Каждый день...

— Я знаю, малыш.

— Нет, не знаешь. У меня такое чувство, будто умерла часть меня.

— Это потому, что так и есть — но остальной ты должен продолжать жить.

— Но я не могу.

— Можешь. И сделаешь, потому что у тебя нет выбора. Когда ты устанешь от всего этого... когда ты накажешь себя достаточно... когда ты устанешь биться головой об эту бетонную стену... однажды ты проснёшься и поймёшь. Пора двигаться дальше. И я надеюсь, что ты сделаешь это, прежде чем разрушишь свою жизнь и жизнь Джека.

Я подумал о Джексоне и нахмурился. Я не мог вспомнить, что он сказал мне прошлой ночью, но был момент, когда я посмотрел на него и понял, что пересёк своего рода черту.

— Он будет злиться, — тихо произнёс я.

— Только он? — спросила Тина, беря очередную картошку фри.

Глава 39

Несговорчивый

 

Когда Джексон Ледбеттер пришёл домой в начале первого ночи, он обнаружил кучу собранных коробок в гостиной, готовых к отправке.

Он прошёл в дверь, снял зимнее пальто, накинул его на кресло и посмотрел на меня. Он хмурился так сильно, что в образовавшиеся морщины можно было засунуть тюки сена.

— Прости, — сказал я.

Он не ответил.

Я чувствовал себя полным дураком.

— Будешь строить из себя несговорчивого, да? — произнёс я, пытаясь поднять настроение.

Он смотрел на меня пустым взглядом.

— Пожалуйста, прости меня, — сказал я, опускаясь на колени и складывая вместе руки. — Я придурок. Полный, абсолютный придурок. Я облажался. Мне жаль. Так достаточно хорошо?

На его губах появился слабый намёк на улыбку.

— Хочешь, чтобы я пресмыкался? — спросил я. — Потому что я сделаю это. Я буду пресмыкаться перед тобой, Джексон Ледбеттер. Упасть ниц? Знаешь, как делают священники, когда их посвящают в духовный сан? Несколько поклонов заставят тебя чувствовать себя лучше?

— Ты когда-нибудь заткнешься? — спросил он.

— Однажды пытался. Это были худшие тринадцать минут в моей жизни.

— Тебе удалось тринадцать минут ничего не говорить? Я удивлён, что это не занесено в Книгу рекордов Гиннесса.

— Это значит, что ты прощаешь меня?

— Иногда я тебя ненавижу, Вилли. Ты это знаешь?

— Знаю.

— Я говорю совершенно серьёзно. Иногда я тебя на дух не переношу и не знаю, какого чёрта остаюсь. Я бы дал тебе пинок под зад, но мешает твоя голова.

— Спасибо. Я не идеален, но, по крайней мере, я южанин.

— Ты сам себе злейший враг.

— Проповедуй это.

— Но есть часть меня, которая тебя любит. Бог знает, почему. Но я раньше сидел на экстази, так что откуда мне знать?

— Верно, брат. И если ты собираешься улыбнуться, лучше сделай это сейчас, пока у тебя ещё есть зубы.

— Можешь уже вставать, идиот.

— Думаю, ты должен меня наказать.

— И как я это сделаю?

— Заставь меня отсосать тебе или ещё что.

— Примирительный секс?

— Я слышал, он действительно хорош.

— Может, тебя нужно хорошенько отшлёпать.

— Это лучше, чем если бы ты связал меня по рукам и ногам и говорил, что у меня грязный рот. Будет больно?

— Конечно.

— Я в деле.

Он подошёл и встал прямо передо мной. Я уткнулся лицом в его живот, обвив руками его бёдра. Он гладил меня по волосам.

— Мне действительно жаль, — произнёс я, поднимая на него взгляд. — Я пытаюсь отпустить. Правда, пытаюсь. Ты должен отдать мне должное. Но иногда меня заносит...

— Это я знаю.

— Так ты прощаешь меня?

— Я был на ногах двенадцать часов и собираюсь в душ. Если я найду тебя голым в кровати, когда выйду из душа, то вытрахаю из тебя мозги, и не думай, что я этого не сделаю. Тогда посмотрим, как тебе жаль, и как сильно я тебя прощу.

— Это будет до или после того, как ты меня отшлёпаешь?

Он не ответил. Вместо этого он схватил меня за длинные волосы и довольно болезненно дёрнул мою голову в сторону. Он смотрел на меня недовольным взглядом.

— Тебе нужно собраться, Вилли, и я не шучу. Это больно — то дерьмо, что ты делаешь. Я мирился с этим, потому что я был наркоманом, и ты оставался рядом со мной, но моё терпение становится ужасно, чертовски тонким. Ты меня понимаешь, ковбой?

Я кивнул, чувствуя себя виноватым, как страдающий комплексом вины католик, которым я и был.

— Ты должен отпустить всю эту ерунду и двигаться дальше, — сказал он.

— Я знаю.

— Я серьёзно, Вилли. Нам нужно думать о том, как прожить оставшуюся жизнь — и я не собираюсь всё это время скорбеть по умершему ребёнку. Ты меня понимаешь?

— Я стараюсь.

Глава 40