Homo pouticus (человек политический)

БРАТ МОЙ...

МЫ НЕДОСТОЙНО себя ведем. Весь мир обсуждает проблему эмиграции советских евреев. Арабы ставят нам ультиматумы. Организация Объединенных Наций проводит специальные заседания. А мы молчим. Как будто не нас все это касается. Как будто не наши люди уезжают.

Я не большой специалист в политике. Но как гражда­нин, как педагог не могу молчать.

...Друг у меня уехал. В Израиль. Сколько мог, я его останавливал, говоря, что город счастья не дает, что здесь у него отец остается, могила матери, что жизнь так быстро проходит, а друзей в его возрасте уже не обретают, что это несладко: быть одиноким в толпе... Уехал.

Пошли письма. В первых-сквозила эйфория, рассказы про порядок на улицах, про квартиру, про магазины, «в ко­торых есть все, кроме очередей».

«Но мне, - писал он, - очень хотелось бы приехать в Куйбышев, постоять в очереди, чтобы сказать тем, кто кри­тикует Советское правительство: «Помолчите! Не винова­то оно! В Израиле все работают: инженер - работает, прода­вец - работает, министр тоже работает... Потому здесь и живут хорошо. А у вас - имитация работы! Социализм слишком гуманен в отношении бездельников, тунеядцев, он их нянчит, а зачем?».

А недавно пришло письмо:

«...Ездил в Финляндию. Туда много приезжает советских туристов. Наслушаться не мог родного языка. Даже ругательства были сладкими. Мне так хотелось подой­ти к людям, сказать, что они - счастливые: у них есть Родина. Но я не подходил: кто знает, что они обо мне подумают?..»

Что тут подумаешь? Какое несчастье, какая трагедия

для человека - оказаться на чужбине, какой бы сытой она ни была! Не нами придумано, что Родину на подошвах баш­маков не унесешь. А еще: какая несчастная страна, если из нее уезжают люди!

В Москве было проведено любопытное социологичес­кое исследование. При тестировании населения среди про­чих был вопрос: «Если бы вам позволили обстоятельства, что бы вы предпочли - уехать в другое место или продол­жать жить здесь?». 16 процентов отвечавших заявили: «Уехал бы за границу».

Причем надо подчеркнуть, что эмигрантские настро­ения значительно распространены среди социально активной, высококвалифицированной части молодежи и людей среднего возраста. Срабатывает, вероятно, своеобразный «эффект Токвиля».

Название это он получил благодаря Алексису де Токвилю - французскому историку, политику, автору книги «Старый порядок и революция». Де Токвиль писал, что зло, которое переносилось терпеливо как нечто неизбежное, ста­новится невыносимым при мысли, что от него можно избавиться. Но тогда же, замечает ученый, сколько бы злоупотреблений ни устранялось, остающиеся будто яснее вы­ступают наружу и чувство невыносимости зла становится более жгучим...

Мы ждем принятия в этом году нового закона о порядке выезда и въезда в СССР и можем, разумеется, прогнозировать, сколько энергичных, предприимчивых лю­дей, необходимых нашему обществу именно сейчас, мы рис­куем потерять.

Нельзя, наверное, осуждать людей за то, что они не хотят недостойно жить. Уезжают наши граждане, в первую очередь, от неуверенности в завтрашнем дне. Никто не знает, как быстро удастся стабилизировать потребительский рынок, справиться с экономическими проблемами, «разгру­зить» жилищный вопрос, укрепить авторитет Советской власти, авторитет закона, снизить уровень преступности.

Но, вероятно, то, о чем я сказал - половина правды, ибо мы слишком политизируем ситуацию, придаем ей явный идеологический аспект. А все, по-моему, гораз­до проще. Наши соотечественники, уезжающие в Израиль, достаточно далеки от политики. Политика для них - это семья. Идеология - это дети. Если еще проще - советским евреям хочется чувствовать себя евреями, и чтобы никто при этом не иронизировал, вспоминая забытые анекдоты. Им хочется быть абсолютно равными среди равных. Им нужен свой очаг, около которого собираются близкие по духу. Почти у каждого народа в нашей стране, даже самого ма­ленького, есть свой дом, у евреев - нет. Можно ли серьезно воспринимать Еврейскую автономию на Дальнем Востоке?

Я сам родился в Дагестане. Бываю там только во время отпуска, и то не всегда. Но сколько себя помню, всюду в нашей стране я чувствовал себя равным в общем доме. Наверное, в любом народе можно найти вечно недовольную дурную овцу, которая будет сеять вокруг себя неприязнь и смуту. Но не они же творят жизнь. Делают ее с лучших, по лучшим судят и о народе...

Мы все связаны одной нитью. Отношение к дому всегда иррационально. В доме своем человек реализует себя в первую очередь. Да, конечно, можно порассуждать, нравственно ли покидать его в трудный час, когда сам ты можешь чем-то помочь.

Наверное, правда, что суверенитет нации первичен по отношению к суверенитету государства. Это добрая правда....На одном из учебных занятий попросил студента-исто­рика Леонида Острецова собрать материал по традициям вос­питания в еврейской семье. Но даже не предполагал, что это так интересно. Когда зачитал выдержки из студенческого реферата своим друзьям-евреям, увидел просто по-человечес­ки счастливые лица: это о них, и здесь все правда!

Правда одного из древнейших народов мира с великой историй и замечательной культурой. Правда наро­да-скитальца, гонимого, преследуемого на протяжении" уже тысячелетий, у которого в крови страх перед погромами, страх за свою будущность, за своих детей. История проделала над еврейским народом жестокий эксперимент - на естественный отбор. Из-за гонений и притеснений наметилась общая тенденция воспитания в еврейской семье - ребенка нужно учить лучше других, он должен быть умнее других, обладать лучшими деловыми качествами и навыками, что­бы быть в обществе на равных с теми, кто не подвергается притеснениям.

Для евреев основные заповеди и нормы, на которых и по сей день строится воспитание, заложены в Талмуде. Могу сказать, что там нет ничего, что могло бы помешать формированию порядочного, современного челове­ка, ибо это общечеловеческие нормы.

Вдумайтесь, уважаемые читатели, в простые истины воспитания в еврейской семье.

«Учи ребенка, сообразуясь с его натурой», т. е. в соответствии с возрастом ребенка и его возможнос­тями. Считается, что обучение надо начинать с того мо­мента, как ребенок начнет говорить. Самое важное, основное, разумное надо прививать ребенку в эти годы его жизни, ибо в эти годы дети наиболее впечатлительны. «Отец обязан научить сына ремеслу, - говорит Талмуд. - Тот, кто не делает этого, учит сына воровать, т. к. человек, не имеющий средств к существованию, ложится обузой на всю семью».

В воспитании у евреев огромную роль всегда играла доброта - как цель и средство воспитания.

Есть основания сомневаться в принадлежности к ев­рейству того, кто жесток.

Тора, к примеру, запрещает причинять страдания и боль любым живым существам. Даже когда наказание оправданно, следует тщательно учитывать его последствия и соизмерять его меру с возрастом и виной ребенка. Уваже­ние и почитание родителей является непременным аспектом воспитания в еврейской семье, ибо дети должны учиться законам жизни на примере родителей. Сын и дочь ни в коем случае не должны им дерзить, вести себя оскорби­тельно,и вызывающе. Взрослые же дети, имеющие преста­релых и нуждающихся родителей, должны заботиться о них, одевать и кормить. Дети обязаны почитать память родителей и ежегодно отмечать годовщину смерти их.

Поведение всех членов еврейской семьи должно ха­рактеризоваться скромностью. Это относится как к внутрисе-мейным отношениям, так и общению с посторонними. Считается, что ничто так явно не нарушает скромность, как вульгарные выражения или «непристойные жес­ты», дурные привычки.

Каждая еврейская семья стремится создать свой уютный дом, где царят мир, гармония и спокойствие. Детей, достигших совершеннолетия, родители учат, как избегать в семье ссор, подозрительности, раздражения, обид, даже если для них есть причины: «Дом, в котором поселились распри, в конце концов разрушится...».

Традиции евреев предостерегают мужчин от унижения жены.

«Муж - говорят евреи,- должен уважать жену больше, чем себя, прилагать все силы, чтобы жена и дети получали все необходимое». Интересно, по-моему, что в домашних делах мужчина должен следовать совету жены, отдавая ей главную роль в доме...

Я могу продолжать рассказ про традиции этого народа, но помню, что многое из сказанного было откровением для моих знакомых, друзей-евреев. Как будто открывали они для себя землю непознанную. Но у меня возник такой во­прос: а традиции какого народа мы знаем? Русского? Чувашского? Татарского? Мордовского?

Что для нас кроется за пятым пунктом анкет? Прак­тически ничего. Мы все сейчас возвращаемся из беспамятст­ва, когда все были Иванами, не помнящими родства, ман-куртами, забывшими о матери. Только сейчас мы стали ис­кать корни свои, веря, что они помогут нам выжить, перенести время бурь и страстей. Только сейчас мы начина­ем осознавать себя людьми, пришедшими в мир со своей истиной.

И неправда, что у каждого - своя правда. Правда у всех: у русских, украинцев, грузин, евреев, латышей одна: быть людьми среди людей и жить в своем доме достой­но человека. Неправда, что можно найти эту правду в оди­ночку. Неправда, что будет лучше, если закрыться в наци­ональных квартирах, обособиться. Родину, как и мать, не выбирают. Это, по-моему, главная правда.

Вспомнил нашу горскую притчу о птице, которую пой­мали и посадили в золотую клетку. А она стала плакать: «Родина!» Ей поставили лучшую еду, самую вкусную воду, а она: «Родина». «Что же это за Родина, которая слаще всего?» - задумались ловчие. Выпустили птицу. Недалеко от­летела она. Села на серый, покрытый мхом камень и счастливо запела: «Вот моя Родина! Здесь моя Родина!»

Я бы сказал евреям, собравшимся уезжать: «Здесь ваша Родина! И ей нужны вы - ее дети, с ясными голо­вами, умными руками, мягкими сердцами! Другой Роди­ны не будет! Не могу представить, что вы уедете. Это потому, что только сейчас мы стали узнавать вас, уважать и гордиться. Может быть, выдержка и спокойствие именно то, что спасет наши добрые взаимоотношения?».

А еще: среди евреев очень много близких мне людей. Но ведь правду говорят: «Уходит друг, а умираешь ты».

А так хочется жить!

«Волжская коммуна», 2 июля 1990 года.

РУКУ, ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ!

КАК жаль, что не стало дуэлей. Человек должен иметь право постоять за свою честь, за свое доброе имя. Суд - это все-таки не то. Да и есть ли время на судебные разбиратель­ства у него - командующего войсками Приволжско-Уральского военного округа генерал-полковника Альберта Михайло­вича Макашова?

Да и с кем судиться ему? Кто первым придумал опре­деление «обыкновенный макашовизм»? Кто первым назвал его архитектором иракской агрессии против Кувейта? Кто стал создавать ему имидж реакционера и консерватора? Я - человек штатский. Армия моя была уже давно. Военная карьера мне не грозит. Поэтому я бескорыстно про­тягиваю руку генералу Макашову. Не потому, что считаю армию гарантом стабильности государства, а это необходимо сейчас больше хлеба. И не потому, что полагаю неразум­ным дразнить хорошо вооруженного человека, у которого в подчинении сотни тысяч людей и от состояния которого зависит безопасность многих из нас.

А потому, что представляю себе его состояние в окру­жении улюлюкающей толпы, жаждущей крови, отставки. Потому, что представляю себе состояние его солдат, кото­рые должны беспредельно верить своему командиру. И глав­ное - представляю себе состояние его детей, любящих его, но бессильных помочь ему. Я, конечно, понимаю, что легче мне было бы вообще не писать или написать что-то «про­тив», а найти можно любой повод: очереди за хлебом в Куйбышеве, отказ Саддама Хусейна уходить из Кувейта, полосы в небе, которые оставляют сверхзвуковые истребите­ли...

И все же бывают ситуации, когда нельзя молчать, если ты хочешь оставаться порядочным человеком, если не хочешь быть частичкой толпы. Мы все становимся малень­кими политиками, забывающими о своем непосредствен­ном деле. Мы вырабатываем свое «кредо», определяя себе место слева, справа или в центре, при этом не думаем, что, в первую очередь, должны быть людьми, для которых оппо­нент - не офицер, не рабочий, не герой, а человек, у которого тоже есть нервы и сердце - одно.

В силу профессии у меня выработана способность со­хранять определенную духовную, интеллектуальную автоно­мию, не заражаться общим настроением, задавать себе в любой ситуации вопросы: «Кому это выгодно? Какую цель преследуют инициаторы?»

Поэтому, уважаемые читатели, я прошу вас остановить­ся на минуту, задать себе простой вопрос: «Кому выгодно создавать обстановку морального, психологического террора вокруг генерала Макашова? Кто заинтересован в формировании неприязненного отношения к армии? Что, она нам уже не нужна?».

Давайте вернемся к той самой злополучной речи Альберта Михайловича на съезде Компартии РСФСР, с кото­рой все началось.

Вот основные тезисы его речи:

- Из всех структур общества армия и флот по существу­ющей форме являются наиболее яркими символами государст­ва...

- Шельмование, компрометация Вооруженных Сил недо­пустимы...

- Демобилизовываться нам пока рано. Армия и флот еще пригодятся и Союзу, и России...

- Есть святые для каждого народа понятия: патрио­тизм и воинский долг. Поднимать на них руку преступно... - Защитники Родины должны быть социально защище­ны...

- 800 тысяч коммунистов Вооруженных Сил - ядро армии и флота. Они требуют уважительного отношения к себе, к славным традициям Советской Армии.

Думаю, под этими словами генерала подпишутся мно­гие из наших сограждан, ибо это слова человека, отвеча­ющего за свой участок работы, компетентного, беспокояще­гося не о себе - о деле. Конечно, по форме своей речь его недопустимо низкого ровня, но это ли главное? И у кого, кстати, учиться словесности Макашову? У того ли руководителя, который с помощью снятого ботинка убеж­дал других в преимуществах социализма? Или у тех, кто жалуется, что им все «ложут и ложут записки»?

Мы все: и генералы, и рядовые, учимся сейчас в подготовительном классе школы демократии. Тяжело дает­ся это учение. Как в любой школе, здесь есть свои двоечники, хулиганы. Нет лишь учителей. Учимся у жизни. Главный урок, по-моему, состоит в том, что я могу как угод­но относиться к говорящему, но он должен иметь право на свободное изложение своей позиции, своего мнения, не бо­ясь услышать команду: «Распни его!».

До сих пор тяжко вспоминать, как слуги народа - депутаты - сгоняли с трибуны пожилого человека - Андрея Дмитриевича Сахарова, но так же чувствуешь себя, наблюдая травлю Альберта Макашова. Год прошел после смерти А. Д. Сахарова. А мне кажется, что если бы не было того ужасного распятия в Верховном Совете, то он мог бы еще пожить.

Один мой знакомый офицер признался: «Обо всем, что говорил генерал-полковник Макашов, мы говорим на кухнях. Больше - нигде, чтобы не было ярлыков». Меня это насторожило. Это не демократия. Это уже было, было, было... К чему это привело, известно. В любом, кто высказывает свою точку зрения, надо видеть не врага, а партнера в общем деле, который идет своей дорогой к общему нашему дому. Но это же так естественно! Неестественно, когда «все как один», «все на одного...».

«Кухонные революционеры» или спиваются от бессилия, или эмигрируют, или приспосабливаются, но теряет от этого все общество. В любом случае кухня как трибуна своих мыслей - постыдна и для «кухаря», и для государства. Я до сих пор чувствую себя тяжело оттого, что не помог ничем хорошему человеку - партийному вожаку с завода «Прогресс» Валерию Васильевичу Козленкову. Все помнят, наверное, его выступление на Пленуме ЦК КПСС, когда он назвал московскую манифестацию 4 февраля «без образием на Манежной площади».

Все помнят, конечно, и реакцию многих газет, обозревателей на это выступление парторга. Какие только ярлыки не навешали на него?!

Я промолчал, хотя сам был в тот день на Манежной площади. И, действительно, это было безобразно.

Безобразно даже не потому, что в половодье флагов (желто-голубых, трехцветных, черных, зеленых со звездой и полумесяцем...) не было лишь красного – государственного...

Безобразно не потому, что среди различных транспаран­тов («73 года - путь в никуда», «России - конституционную

монархию!»...) не было ни одного в поддержку перестрой­ки, стабильности в стране...

Безобразно не потому, что выступали кто угодно, начи­ная с молодых кадетов, альтернативных профсоюзников, кончая Т. Гдляном, Ю. Афанасьевым, и все говорили в уни­сон: «Партию - к ответу!», убеждали: «Нас здесь так много, что можно не только Зимний взять, но и Лубянку...»

А потому, что четыре часа шла постыдная игра в одни ворота, что за все время не дали слова ни одному партийному работнику, никому с другим мнением по по­воду того, «как обустроить Россию». А если бы и дали: площадь уже не могла и не хотела слышать другое. Я с тоской думал не о тех, кто говорит, а о тех, кто не умеет слушать. Наверное, это самое трагичное.

Это теперь называется демократией? У нас появились носители истины в конечной инстанции, готовые вывести заблудший народ из Синайской пустыни? Не слепы ли пово­дыри? Не я один, наверное, мучаюсь этими вопросами.

Говорят, благодаря этой манифестации было уско­рено решение об отмене 6-й статьи Конституции. Допустим. Я, конечно, понимаю, что со мной многие не согласятся, но хочу спросить: «Куда мы все время торопим­ся?..» Почему мы норовим сломать старое, не построив ниче­го нового? Во время всяких революционных преобразований не старый, отживший мир страдает, а маленький человек, а их - маленьких - большинство, озабоченных не борьбой законов, не стремлением к суверенитетам, а поиском хлеба насущного для своих детей.

Безусловно, ненормально действие бывшей 6-й статьи. В демократическом государстве этого нет и быть не должно. Но У нас так сложилось и действовало несколько десятилетий! Отменили в один день. Ну и что? Не стало силы, координи­рующей деятельность государственных структур. Ведь у нас была в принципе не КПСС, а государственная партия!

Кто бы сказал, сколько хлеба осталось в полях оттого, что новая власть пока не смогла организовать сбор и сохранение урожая?

за свое молчание. Я хочу быть честным перед собой на сей раз, потому повторяю: недостойно для человека быть час­тицей толпы, какие бы политические цели она ни преследовала, а поэтому протягиваю вам руку, товарищ гене­рал!

«Волжская коммуна», 22 декабря 1990 года.

ПРОЩАЙ, ГЕТАШЕН

КАК-ТО НЕОЖИДАННО в наше сознание вошли новые названия: Геташен, Мартунашен, Воскепар... Армянские села, узнавшие на седьмом году перестройки грохот бомбо­вых ударов, артиллерийский обстрел, танковое наступление, расстрелянных односельчан, заложников, сожженные дома... Села были взяты. Кем? Сказать «нашими» - язык не поворачивается. Жестокость не имеет национальности. Какая разница армянскому крестьянину, от чьей руки ему погибать: фашиста, азербайджанского омоновца или рязанско­го мальчишки...

Не нахожу себе места, когда думаю о том, какие всходы дадут эти зерна зла, посеянные сейчас в армянском народе. Не могу смотреть в глаза армянских ребятишек

- свидетелей бессмысленной бойни, главных жертв геноцида.

Какими они вырастут?

Геташен с армянского переводится как «село у реки». Тысячу лет текла река мимо этого села. Она казалась вечной

- эта река. Вечным казалось и село. И вот время кончилось. Река продолжает свой бег, а на берегах ее другой язык, другие нравы... А я не забуду Геташен, в котором и быть-то пришлось лишь раз, когда жив он был...

Я родился в горах, в Дагестане. Из детства, пожа­луй, самая запомнившаяся картинка связана не с домом, а с соседним даргинским селом.

Мы боялись его, этого старинного села Танты. Оно было мертвое. В нем не было людей, хотя никаких землетрясений, катастроф там не произошло. Но оно было столь несчастно, как бывают несчастны люди, лишенные дома, Родины, а значит, лишенные жизни и чести. Из этого села на старых разбитых грузовиках вывезли в один день всех жителей. Они ничем не провинились перед Родиной: наоборот, им оказали честь - отправили заселять опустевшие чеченские земли. Я не мог видеть их отправки. Запомнился лишь страх, который испытывали мы, после­военные ребятишки, перед селом Танты. Никто не обрабаты­вал там маленьких клочков земли, хотя ее хронически не хватало, а тантынская земля веками кормила своих детей. Но это была их земля!

Никто не пил воды из родников, хотя текла там вода, слаще которой не бывает. Но это была их вода!

Никто не ходил на древнее кладбище, чтобы помя­нуть дорогих сердцу людей. Это было их кладбище, а их не было, и оно само умирало.

Птицы не летали над этим селом. Собаки не пробегали мимо: что их пугало? И только калитки на заржавев­ших петлях скрипели, когда ветер дул, как будто плакали. На плоских крышах выросла буйная трава. Никто ее не скашивал, не стаптывал. Мертвое было село! Мертвое!

В середине 50-х годов тантынцам разрешили вер­нуться домой. В нашем селе появился караван. Мужчи­ны, женщины, подростки шли пешком, старики, малы­ши сидели на арбах. Несколько дней уже были они в пути. Лица были черные, но глаза горели. Ожидание было в них. Половина нашего села присоединилась к процессии соседей: взяли на плечи хурджины, котомки, снарядили несколько телег в помощь ослабевшим. Дошли до села Танты. И вдруг такая тишина наступила! Все, даже самые старые, больные изгнанники вышли вперед, на холм. С него открывалось их родное село, которое они постоянно видели в сладких снах. Послышалось традицион­ное мусульманское: «Велик Аллах!» Люди стали на колени. Они благодарили Бога за счастье быть на Родине. Старики я заработал, а за то, что я - еврей. Кусок в горло не лезет А работы все нет и нет. И я так не могу! Если б можно, на коленях пополз бы домой...»

Можно ли представить себе трагедию пожилого еврея, у которого отняли самое главное - самоуважение, сознание достойно прожитой жизни? Я не могу. Но очень хочу знать: счастливы ли стали те, кто методично выталки вал его из дома, создавая организации типа «Памяти», допус­кая неумные двусмысленные публикации о «малом народе» в некоторых средствах массовой информации, рисуя шее тиконечные звезды Давида на дверях евреев? Если это не разжигание межнациональной розни, то что? Если это не эле менты фашизации общества, то что? Но еще раз задаю себе вопрос: кто стал счастливым от несчастья старого еврея? Чужого горя не бывает!

ДЛЯ ВОЕННЫХ взятие Геташена, наверное, не было трудным: село находится в ущелье, дома террасами спускаются к воде. Достаточно блокировать его с двух сторон, и все победа одержана. Я не упрекаю в этой акции военных: они винтики, их удел - выполнять приказы, даже если отдаются они безнравственными «полководцами». Думаю, что военные сами не ведают, что творят, ибо нет хуже греха, чем братоубийство, чем война против собственного народа.

Потрясает в этой «войне» другое: когда Геташен «захвати ли», в армейском обозе оказались телеги с азербайджанцами из соседних сел. Приехали, бедные, чтобы разбогатеть, увезти чужую домашнюю утварь, увести чужой брошенный скот, успеть первыми вселиться в опустевшие дома. И уносили, и увозили, и заселяли, и земля не разверзлась, и грома не было, и матери не прокляли мародеров...

Оказывается, народ привыкает к чужой боли, чужим стра даниям, если никто не осуждает его за это. До сих пор не наказаны убийцы из Сумгаита. До сих пор не было дня поминовения несчастных армян из Баку. Никто практически не понес ответственности за все кровопролития. Конечно, не народ виноват в том, что зверствовали негодяи, сбрасывавшие людей с 9-го этажа, убивавшие беременных женщин,

благодарили его за то, что умрут у родных очагов. Ребятня, родившаяся вдали, радовалась тому, что увидела то, о чем только слышала...

Наши же старики шептали нам, маленьким: «Они дважды несчастны были. И своего дома лишились, и за чеченцев страдали. Не будешь счастливым, если кто-то рядом несчастен. Горе не бывает чужим, если даже лично тебя не задевает. Проклята жизнь, если хоронят тебя на чужом кладбище. Аллах милосерден. Он помнит о своих детях».

Вдруг все услышали женский плач, какой бывает обычно при похоронах. Казалось, что идет он из самой земли. Женщины прощались так с проклятыми годами, в которых было вроде все, но не было дома, не было Родины. Они проклинали бесправие своей жизни, в которой были песчинками, унесенными сталинским ветром. Они плакали о тех, кто уже не вернется домой, а так мечтал об этом. Земля, казалось, плакала...

ВСЕ ЭТО вспомнилось недавно, когда я получил пись­мо из Израиля. Летом в «Волжской коммуне» была моя статья «Брат мой» - о проблемах еврейской эмиграции. Наши, самарцы, отправили, вероятно, вырезки своим зна­комым в Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. В ответ пошли письма. Взволновало одно из них. Написал его пожилой человек, проработавший почти 30 лет на одном из куйбышевских заводов. И он, горемычный, в подробностях описы­вал свою трудовую жизнь, рассказывал мне, незнакомому, о том, что его уважали, что он был чуть ли не постоянным членом профкома, что награжден был медалью, а еще есть у него знаки «Отличник соцсоревнования» 1975 года, 1976-го, 1977-го, 1978 годов... Все вспомнил он. Завод был его главной любовью...

«Сейчас у меня все нормально. Снимаем квартиру за 600 шекелей, но государство выделяет на это 500 шекелей в месяц, так что почти укладываемся. На питание семьи нам тоже выделяются деньги. И немалые. Хватает. Даже остается. Но первый раз в жизни меня кормят не за то, что правых-левых, черных-белых. Забыты доброта, честь, состра­дание, милосердие.

Недавно перечитал удивительную книгу, написанную Евгенией Гинзбург. «Крутой маршрут». Там показан ад времен Сталина, но ад, в котором оказалась женщина, мать; ад, увиденный ею, очень добрым человеком. Она говорит о непоказном интернационализме советских людей в самой тя­желой ситуации, рассказывает, как спас ей жизнь глухой советский немец, как сунули ей в критический момент кусок хлеба поляки, как несли ее на носилках, когда уже идти не могла, русские, незнакомые женщи­ны. На миру жила. Мир помог ей выжить, чтобы она смогла рассказать о том, что видела. Но мое сердце резанул эпизод, внешне не связанный с основным сюжетом: маль­чишка-латыш, определенный в детдом, пишет матери в тюрьму: «Мама! Напиши мне буквы латышского алфавита. Я стал забывать язык».

Подумать только! Чего просит у несчастной матери еще более несчастный сын - чтобы помогла ему не забыть себя. И я, не латыш, так же, как и многие из вас, уважаемые читатели, страдаю от этой просьбы мальчика, проклинаю мерзавцев от политики, стремящихся выжить, разделяя людей по нациям, по религиям... Ясно, как день, что дети - первые, главные жертвы межнациональных кон­фликтов. О них забывают. Но им-то самой природой пред­писано быть вместе! Иначе они не будут развиваться.

В этом году в Алма-Ате произошло ЧП. В одной из школ разделили детей по национальному признаку: так на­зываемую русскоязычную половину и казахскую. Чтобы разделение было крепким, коридор перегородили железной решеткой. Казахи на своей половине школы должны учить­ся, русские - на другой. Те - на одной половине коридора должны играть, эти - на другой.

А ночью, когда в школе никого не было, произошел взрыв, уничтоживший решетку...

Говорят, милиция с ног сбилась, чтобы установить зло­умышленника. Все подозревают какого-нибудь ученика этой

 

ничего еще не видевших малышей, но народ в конечном итоге промолчал, и... Геташен воспринимается уже спокойно и даже оценивается как политическая победа.

Как легко превратить народ в толпу! Как трудно пойти против народа-толпы! Но я мучительно ищу ответ на простой вопрос: в чем состояло преступление армян, став­ших беженцами, ставших бывшими геташенцами? В том, что они - другой крови? Но ведь кровь не делает человека ни лучше, ни хуже! Национальная принадлежность никак не говорит ни об уме, ни о достоинстве человека! Кого касается моя национальность? Я - даргинец. Это очень маленький на­род в Дагестане. Мне кажется, что это самый лучший народ в мире. Но ведь это мне кажется, потому что я люблю свой народ, люблю его непритязательность, гордость, люб­лю его философов, поэтов, его земледельцев, пастухов. Люблю своего отца, который, по-моему, был самым умным и добрым из всех людей на земле. Но ведь это я так считаю. Наверно, так же, как и я, думают и все остальные. И это совершенно естественно, если, разумеется, свое мне­ние не навязывать остальным, не считать его единствен­но верным. От несчастья другого ты не будешь счастливее. Это же так просто.

Святым местом для геташенцев был старинный храм, стоящий на вершине горы. Гора от этого казалась хрусталь­ной. Раз в год, в церковный праздник, шли и шли в этот храм сельчане, съезжались армяне со всей округи.

Самые старые, слабые копили перед этим восхождением силы, чтобы суметь взойти для общения с Богом, дать отчет за прожитый год. Храм сложен из дикого камня, маленький, но внутри - горит и горит лампада. Горит день и ночь, и много лет, и столько столетий не гаснет, как душа армянская.

Что будет теперь с храмом? Кто будет поддерживать в нем огонек? Как отнесутся к нему новые обитатели Геташена? Ведь они не знают тропинки, дороги к Храму...

Мы - жертвы глупой бескрылой политики, заставляю­щей нас забыть в себе человека, делящей нас на

школы. А я думаю: «Какой поразительный символ! Какой добрый мальчик! Какой умный мальчик!» Он умнее и добрее взрослых «политиков», которые ставят подобные ре­шетки в школах ли, на границах ли, в умах ли.

Мне кажется, этот алма-атинский взрыв должен быть услышан всеми. Это сигнал взрослым: опомнитесь! Нельзя резать по-живому! Есть то, что важнее государств, даже наро­дов - сам человек!»

Человек!

Русский, армянин, азербайджанец, чуваш, еврей, кир­гиз, француз - прозвища...

Человек - имя! Пусть ему и будет хорошо. Пусть государства создаются, народы объединяются ради него - чело­века! Если плохо хоть одному - плох народ, плохо государство!...Не забыть Геташена с его поразительно красивыми людьми, с его говорливой речкой, выучившейся, кажет­ся, за тысячу лет армянскому языку и окликающей проходящих сельчан: «Арам... Грачик... Нарине... Арутюн... Гайк... Армен...». Когда еще она выучит новые имена?

Не забыть Геташена с его волнующим памятником односельчанам, погибшим в годы Великой Отечественной войны в борьбе против общего врага. Из памятника бьет родник. И матери, старые-старые, и жены, не дождавши­еся своих Ашотов, Геворков, Погосов, идут за водой к этому роднику, чтобы услышать в звуке падающей в кув­шин воды родной голос. Памятник-родник облицован мра­мором, на котором выбиты сотни имен. Имен армянских юношей, мужчин, отдавших жизнь «за нашу Советскую Ро­дину». Их ли мужества, силы не хватило сейчас, чтобы отстоять родное село?

Что будет с этим памятником?

Прощай, Геташен. Мы, наверное, не увидимся больше с тобой. У тебя - новое имя: Чайкенд. С азербайджанского это переводится как «село у реки». У тебя - новые хозяева. У них, правда, много проблем: новое место, новые заботы. Не знают, что делать с твоим кладбищем, которое за тысячу лет стало больше самого села. Но обещают прис лать бульдозеры. Будет место зерно сажать. Будет место застить.

детей растить «Волжская коммуна», 17 июля 1991 года.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЧЕЧНЕ

Сердце разрывалось от жалости и сострадания - я читал газету, где была помещена фотография маленького чеченского мальчика с ампутированными ножками. Рядом был снимок сгоревшего в танке русского парнишки, кото­рого даже матери не удастся опознать... За что такие муки? Почему такое горе пришло на нашу землю? В чем вина бедных чеченцев, жителей Грозного, которых в одночасье лишили крова, а многих - здоровья и жизни? Чем прови­нились 18-летние солдаты, вынужденные воевать на родной земле? И с кем воевать? Со своим народом? Со своими свер­стниками, которые учились в наших же школах, смотрели те же фильмы, любили те же песни, что и они? Как оказа­лись они в прицелах автоматов друг друга? Что не подели­ли они?

Мысли мои прервал требовательный стук в дверь купе (я ехал в Москву). Вошли три милиционера.

***

- Еще один,- сказал главный. Это про меня.

- А еще кто? - поинтересовался я.

- А еще три лица кавказской национальности в вашем вагоне, - строго, как учитель, ответил милиционер.

- Ваши документы! Я протянул паспорт. Они что-то записали в свою книжечку.

- Что с собой везете? - спросил проверяющий.

- Много чего,- попробовал улыбнуться я.

- Достаньте ваши вещи.

- Зачем?

- Надо.

- Кому?

- Нам

У вас, наверное, и ордер на обыск есть?. Если понадобится, то будет.

Мне он просто необходим. Покажите, пожалуйста. Вы, кажется, слишком грамотный.

- Есть этот грех за мной.

Тогда придется вас высадить на следующей станции. Там с вами разберутся.

- Вы меня извините, но я прошу вас представиться хотя бы показать свои документы, чтобы я мог потом в вашем транспортном управлении милиции выяснить некоторые во­просы...

- Да ладно! Что с ним разговаривать? Пошли дальше, - скомандовал главный.

Они ушли. Я выглянул из купе. Увидел, как милиция «проверяла» грузинскую семью, ехавшую в последнем купе. Просмотрели у них все сумки, прощупали всю одежду. Особенно аккуратно смотрели там, где швы. У грузин тоже не обнаружили ни взрывчатки, ни боеприпасов, перешли в соседний вагон...

Милиция ушла, а в вагоне появилась тема для обсуж­дения. Стали вспоминать взрыв в московском метро в 70-е годы, который устроили армяне. Женщина с очевидными повадками «челночницы» стала рассказывать о своих стол­кновениях с азербайджанцами на крытом рынке... Кто-то заговорил о «дагестанской мафии», «взявшей под кон­троль» российские города. Другая женщина пожаловалась, что «от этих кавказцев житья нет: дочку на улицу не выпус­тишь - изнасилуют...» Народ дружно поддержал ее, стали вспоминать обо всех притеснениях со стороны «черных», потом перешли к повышению цен на хлеб, за жилье, заго­ворили о том, что выжить невозможно: теперь вот и ша­рикоподшипниковый закрывают... Кто-то вернулся в основ­ной теме разговора, рассказал, как у одного осетина обнару­жилось восемнадцать любовниц. Какой-то мужчина тут же продемонстрировал свою эрудицию, поделился вычитанным: наглые ингуши хотят многоженство ввести. У одного мужа будет несколько жен, а поскольку прокормить их он не сможет, то забота о них ляжет на федеральный бюджет..,

Этого народ потерпеть уже никак не мог. Все зашли в

свои купе, где до самой Москвы продолжалось обсуждение

«кавказской» темы.

Я с тоской рассказываю об этой типичной картин­ке с натуры, ибо налицо целенаправленное оглупление на­рода. Экономические неурядицы, остановку производства, безработицу надо чем-то объяснять или «ложиться на рельсы». А погибать - не хочется: еще не так много лет. Поэтому постоянно находится внутренний враг: коммунисты, окопав­шиеся на мясокомбинатах, «красно-коричневые», заполонив­шие Верховный Совет. Теперь - «злой чеченец», который «точит свой кинжал». Кто будет объявлен врагом завтра, когда чеченцев победят, одному Богу известно. Может, ры­жие, а может, умные... Горько все это. Обнадеживает, что среди людей, несмотря на несчастье, несмотря на похоронки, нет античеченского синдрома... Гибнущих чеченцев жалеют так же, как и своих детей. Да они и есть свои... Но долго ли так будет продолжаться?

История учит тому, что она ничему не учит. На наших глазах происходит фашизация общества, и общество почему-то спокойно реагирует на манипуляции, которые производят с ним те, кто сегодня наверху. Народ сознательно превращают в толпу, адекватно реагирующую на раздражите­ли, идущие от властей...

А, впрочем, я, наверно, не прав: народ уже преврати­ли в толпу. Так терпеливо сносить все «выпадающие» испытания невозможно! Так надеяться на своих слепых поводырей - недопустимо!

Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее

всем и всюду...

Толпа сминает все непохожее, неоднотипное, личност­ное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так