Homo inter homines (человек среди людей)

И A3 ВОЗДАМ?..

МОЙ отец не хотел умирать. Это я понял, когда маленьким, проснувшись ночью, услышал его молитву. В ней он обращался к Богу, как в знакомому, как к соседу, живущ_е1Яу рядом: «Слушай! Зачем ты хочешь взять меня к себе? Ну, подожди хоть немного! Ведь мальчонка совсем маленький, с кем оставлю его? Пусть со мной подрастет он. Ты же все можешь...».

Потом папа понял, что не выживет: война догнала-таки его. Чувствуя, что слабеет, что сил не остается, отец в один день собрался в путь - на родину, в Дагестан, в то село, где на кладбище покоились его отец, его дед...

И была другая молитва: «Боже! Возьми меня к себе, пока тепло. Не тяни до морозов: мальчишка застудится на похоронах, заболеет. Не будет мне покоя». Эту молитву гос­подь услышал. Умер папа 17 октября 1960 года. Еще листья с деревьев не облетели тогда. Тридцать лет лежит он на ста­ром кладбище, рядом с дедом, прадедом. Около него оставле­на свободная площадка. Никто из села ее не занимает...

Как берегут все это кладбище! Самое красивое место занимает оно. С утра до вечера там солнце. У нас говорят, что по порядку, по ухоженности кладбища лучше всего можно судить о людях, чьи близкие покоятся там.

Скоро я буду старше своего отца, что невозможно пред­ставить. Всякое бывало, но с годами все острее понимаю, что никто не любил меня так, как папа любил.

Никому никогда не рассказывал я об отце: это был° мое.

Но... На еврейском кладбище, в Куйбышеве снесли 9 надгробий. Информацию об этом дала «Волжская коммуна» в рубрике «02 сообщает». Я не еврей. Но разве это важно? Я пытаюсь представить себе состояние людей, увидевших, что могилы их близких осквернены, и не могу. Если бы вандализма произошел на кладбище в Лондоне или где-нибудь в Инсбруке, в Гданьске, то, не сомневаюсь, все крупнейшие телеграфные агентства мира моментально прореагировали бы. Какой шум поднялся бы! Недавно, кстати, в одном из французских городков произошло нечто похожее.

И вся страна вышла на демонстрацию. В Париже демонстрацию возглавил Франсуа Миттеран. У нас же ни «Волжской комсомолец», ни «Самарские известия», ни «Волжская заря» не поместили ни строки в связи с этим жутким собы­тием. Наверное, для кого-то подобная новость «не достойна внимания». Общественное мнение тоже осталось спокойным.

Вот это спокойствие и потрясает! Оно не дает заснуть ночами. Оно отдается сердечной болью, когда никакие лекар­ства не помогают. Господи! Неужели не люди мы? Если не стало веры, то почему хотя бы страх не останавливает руки безумцев? Я не считаю, что тут мы имеем дело с дегенератив­ным антисемитизмом. Все гораздо серьезнее: наверное, речь должна идти о распаде нравственности, человека в человеке. И это началось, конечно же, не сегодня. Это началось тогда, когда жизнь человеческая потеряла всякую ценность рядом с идеей (а стоит ли идея хотя бы детской слезинки?). Потом она потеряла всякую ценность просто сама по себе.

Когда читал «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, мысленно, через океан, благодарил его за этот реквием по безвинно убиенным, которых некому было помянуть, а он не успокаивался, звонил, как звонарь, чтобы разбудить нашу спящую совесть.

С комом в горле смотрю телепередачи о движении моло­дежи по захоронению погибших в годы войны. Сегодня - через 45 лет! И ясно, разумеется, что мертвым не больно. Они сраму не имут. Больно нам - живым. И стыдно за забвение тоже должно быть нам, если мы хотим остаться людьми!

Несколько лет назад я писал статью о патриотизме, и мне не разрешили сообщить вам, уважаемые читатели, о том, что на городском кладбище разбили скульптурный память» на могиле одного из героев Великой Отечественной в₀й Меня убеждали в том, что это частность, что люди неправильно поймут, что мы оскорбим память хорошего человека. Я дал себя убедить. Можно упрекнуть меня, но не страшно ли» всем бывать на городском кладбище, где полно мусорных куч, а в них - чьи-то памятники: ржавые, покореженные? ц глаз к этому привыкает, вот от чего еще хуже становится А как больно, когда кто-нибудь жалуется, что с могилы его близкого похитили памятник... Живого человека это не может не оскорблять. На нашем кладбище все унижает: цепь у входа, за сня­тие которой надо платить, бесцеремонность могильщиков унижает дух наживы, но не сочувствия к скорбящим, унижа­ет обезличенность кладбища, когда мать похоронена в одном месте - сын в другом. Конечно, кладбище - это не то место, где человек дол­жен вдохновляться (хотя почему бы и нет), но без определен­ной мемориальной культуры - нельзя. Мы за 73 года никакой культуры прощания с умершими не создали, да и не могли, вероятно, создать, ибо человечество формировало соответству­ющие принципы в течение тысячелетий. Полагаю целесообразной передачу кладбищ в ведение церкви. Не только в нашей стране живут православные, му­сульмане, протестанты, иудеи. Весь мир хоронит людей в соответствии с традиционными обрядами. Безусловно, вместе со служителями церкви в наведении порядка на кладбищах должны участвовать и представители Советской власти (не только ведь верующие умирают), общественных групп типа «Мемориал». Если же церковь получит определенные права, она должна получать и соответствующие средства из город­ского бюджета. Я допускаю, что кого-то покоробит это пред­ложение, но надо что-то начинать делать. Оставлять все так, как есть, нельзя! На кладбище, я думаю, люди ходят не только ради усопшего, но и ради себя: бессмертных-то нет. Когда, к ЯР меру, в дни Пасхи я видел тысячи граждан, идущих помянуть близких, ясно было, что это - демонстрация, направленная против холодного атеизма, не оставляющего надежд на будущее. Катарсис - очищение испытывает человек, беседуя с умершими. Без этого ему трудно жить. Несколько строчек информации напечатала «Волжская коммуна». Кто-то надругался над чьими-то могилами. А мне кажется, что отца моего обидели, а я не защитил. А ведь никто не любил меня так, как он.

«Волжская коммуна», 18 октября 1990 года.

 

ОДИН ДЕНЬ МАРЬИ ДЕНИСОВНЫ

Я СЛЫШУ удивительную песню, которую поет Саруханов: «Дорогие мои старики! Дайте всех вас сейчас расце­лую...», вспоминаю статью Кати Богомоловой, опубликован­ную еще в октябре в «Волжской коммуне». «В петле» назы­валась она. О стариках-самоубийцах.

Самоубийство - грех. По любой вере. И все же люди идут на этот тяжкий грех. Почему?

Бесстрастна статистика, но она ужасает: год от года растет число самоубийств и особенно быстро среди пенсионе­ров. В 1987 году в области зарегистрировано 232 самоубийст­ва, в 1989 году - 262 (больше на 1,5 процентов). Рост число самоубийств в 1990 году по сравнению с 1989 годом - 38 процентов. Более 60 процентов всех самоубийств совершаются людьми престарелого возраста, не имеющими достаточных средств к существованию, лишенными внимания общества, испытывающими трудности медицинского обеспечения. Понимаю, что подобное начало статьи шокирует, бьет без жалости в самое сердце. Наверное, многие сейчас подумали сейчас о своих живых родителях: «Как они?» Если так - хорошо. абстрактное милосердие необременительно и аморально. Легче выплакнуть над бедами человечества, чем пожалеть старуху, собирающую тряпье на помойке. Я не могу понять, почему так много политики в деятельности советов ветеранов войны и труда. Политика их - в обеспечении душевно коя стариков. Много идеологии и в работе общества милосерд здоровья. Идеология их - в обеспечении лекарствами стариков. Не знаю, чем занимается Советский фонд мира - всю землю хочет обогреть? Но кто бы задумался о мире стариков!

Кто бы заглянул в их жизнь! Я зову вас пробить день с Марьей Денисовной - простой русской женщиной" Если кто-то потом побежит, позвонит своим старикам - спасибо вам! Итак, один день Марьи Денисовны!

***

ВПЕРВЫЕ, как помнит себя, она плакала. Это было столь удивительно, что соседки со двора сгрудились в ее девятиметровой комнатке и пытались как-то успокоить ее. «Ну ладно! Ну, Марья Денисовна, ну ведь не убил он тебя!» От слов жалостливых еще тяжелее становилось, и она голосила как при покойнике. Никогда за собой не знала она способнос­ти так плакать, так причитать. Это, видно, передается по крови от бабки-прабабки. Она плакала так, как плачут рус­ские бабы при великом горе, при тяжкой обиде...

Обида оказалась непосильной для нее - 72-летней стару­хи - ее первый раз в жизни избили. Никто, никогда ее не бил. Отец, царствие ему небесное, пальцем не трогал, любил. Муж тоже крепко жалел ее. Веселый был, добрый. Сердечко, тоже царствие ему небесное, было мягкое, как воск. Она, глупая, стыдилась своего счастья, когда говорил он ей: «Я гляжу, гляжу, наглядеться на тебя никак не могу». Или за­явит: «Мне так охота тыщу раз тебя поцеловать!» Ей всегда казалось, что не стоит она такой любви, такого отношения, что он лучше нее во много раз, потому и отталкивала, глупая, его. Так и не нацеловался. Как взяли на войну в 41-м, так и сгинул...

Она в стотысячный раз подумала, что до сих пор знает, где он смерть принял, где земле его предали, и зары­дала еще громче. В плаче обращалась к нему, жаловалась ему. Соседки растерялись окончательно. Настя пыталась налить ей из эмалированной кружки в рот воды, Дуся уже за каким-то лекарством и все совала таблетку. Клавдия тихонько подвывать: «Да бедная ты наша! Да несчастная твоя головушка! Да что тебе так не везет в жизни? Да поплачь, поплачь, поплачь, Марья Денисовна, оно и полегчает...» Этого уже вынести душа Марьи Денисовны не могла. Она и несерьезно относилась к этой пустельге Клавке, а сочувствие, жалость нужны были ей меньше всего. Она хлебнула воды из кружки, вздохнула: «Ну, хватит гундеть! Помощница! Уйдите!» Встала с койки. Подошла к зеркалу- Ахнула. Опять захотелось плакать: она увидела, что с ней стало: опухшее лицо, под левым глазом синяк, расцарапанная щека. Вид, надо признаться, как у подзаборной пьяницы. А пить - Марья Денисовна никогда не пила, хотя и побили ее в очереди у винного магазина.

С месяц уже как приладилась она с утра бегать к этому магазину на Куйбышевской. Займет очередь одной из пер­вых, прислонится к стенке, стоит. Ждет. Около двух часов очередь становится очередищей, но все равно идут, встают. Под­ходит кто-нибудь и к ней: «Как жизнь, красавица?» «Была и красавицей...» «Возьмешь мне?» «А что это я буду брать? Сам вставай и бери. Вон какая очередь-то! Все стоят». «Да неохота столько стоять, бабка...»

А дальше, как говорится, дело техники... И все! Марья Денисовна получала свой заработок и бежала, довольная со­бой, своей жизнью в хлебный магазин, покупала свежую бу­лочку. Заглядывала в овощной - брала морковь или редьку. Их, если потереть, да с постным маслом - объедение получа­ется. Потом заходила в мясной магазин - на всякий случай, потому что помнила, как купила раз там рагу. Конечно, кости одни, но и мясо было. А уж какой бульон получился! А другой раз ей повезло - купила там колбасу по рублю за килограмм. Она и не знала, что такая бывает. Когда во двор принесла ее, то все думали, что по рубль шестьдесят. Она довольная удачной покупкой, убеждала всех: рубль стоит». Кто-то из баб побежал на Ленинградскую: тоже захотелось купить! Как же! Тебя только и ждали! Все уж распродали...

Затем она шла в молочный магазин, сдавала молочные бутылки, брала домой кефир или что было, и все на этом выход ее в центр города заканчивался. Она возвратилась к себе на Садовую, занималась своими делами. Вот так было...

А сегодня не повезло. Подошел мужичишко, уже выпивший. Договорился. Сказал, что мелких денег нет. что купит бутылку, тогда и отдаст. Пусть ждет. Она подождала. Он вышел, сразу направился в сторону площади Революции не замечая ее.

Она опешила, побежала за ним: «Сынок, ты что же? Забыл? Ты же обещал разменять и дать денег».

- За что, бабка?

- Как же за что? За очередь, которую я тебе отдала.

- Ах ты, карга старая! Нажиться на нашей нужде реши­ла? Работяг обирать!

И по лицу? Она сразу же упала. Кефирные бутылки покатились, громыхая, по тротуару. Он ее пнул несколько раз ногой. Один удар пришелся в голову. После этого все помер­кло. Сколько она пролежала - не знает. Наверное, и правда, на подзаборную похожа была. Господи! Срам-то какой!..

Кто-то поднял ее, помог дойти. Когда вошла в свою комнату, увидела койку с подзорниками, старый комод, сто­лик, портрет мужа на месте иконы, заплакала. Сейчас-то уже успокоилась, подумала: «Может, и к лучшему, что так все вышло. Стыдно же: я - баба, в очереди с мужиками за вином стою! Сказать же никому нельзя! Поделом! Поделом меня! А Мишенька - что бы сказал мне? Да что бы он сказал? Был бы он - я бы и не знала, где вино продают. Прости меня, ми­лый», - глянула она на портрет.

«Пойти что ли на Куйбышевскую? - подумала она, вспомнив про выпавшие пустые кефирные бутылки.- Может, лежат еще?». «Куда же идти с таким лицом?» - остановил» себя. Эх, нужда! Думалось ли, что будет такая жизнь, когда» сильна была, когда трудилась на фабрике и считала, что изно­су не будет ей.

Так радовались они, так счастливо чувствовали себя, вяли Горбачева, когда решили им повысить пенсию до 70 рублей. 70 рублей! По прежним временам - целое богатство! Весь день старухи толклись в ее комнатке, им надо было поделиться своей радостью, им надо было вместе спланировать, что купят они, на что накопят, сколько будут откладыть на черный день. Настя поставила печь пирог с капустой. Дуся принесла банку вишневого компота. Праздник был! Сидели весь вечер рядком. Даже пели: «Летят утки и два гуся…»

Если честно, то не было полной радости у Марьи Денивны в тот вечер. Маленький завистливый червячок подтачивал ее. Дело в том, что ей повышали пенсию до 70 рублей с 42 рублей 90 копеек, а Насте - с 40! «Я ломалась-ломалась за эти 42-90 и буду получать 70, а она?».. «Господи, что ты делаешь с бедными? Почему ты их в нелюдей превращаешь?» - вдруг осадила она себя. После этого все вошло в норму. Весело было.

Год и прошел.

А что теперь 70 рублей? Ничего! Как будто вся страна разом перестала работать, как будто все сидят сложа руки! Не может же такого быть! Что же тогда творится? Почему стари­кам жигь уже невмоготу? Чем провинились они перед госу­дарством, что не к кому им прислоняться, некому о них позаботиться?

Работы никакой не стыдятся старухи. Вон Клавдия ез­дит на Красноармейскую, убирает в подъезде. Дуся нянчит соседских ребятишек. Настя устроилась в какой-то конторе, вахтером сидит. Сутки продежурит, трое - дома. А 90 руб­лей - идут.

Так все пытаются выкрутиться. Так и живут. Почти у всех есть, конечно, дети, но тем ведь тоже тяжело. Все во дворе осуждают Онисью, которая пишет на завод к дочери, в профком, к директору, что не помогает та ей. А чем та поможет? У нее двое своих детей да муж - здоровый. Его прокорми-ка. Да и привыкли уже все - детям давать, а не от них брать. Вот и осуждают Онисью. Нельзя эгоисткой быть. Любить, заботиться не прикажешь. Так уж вырастила.

А вот Насте дочь принесла на днях три куска мыла, а к Дусе сын тоже заглядывает. А Клаву зовут жить в дом к сыну. Но разве пойдет? Нет! Самое тяжелое - быть обузой Хуже всего - есть не свой кусок хлеба.

В комнату забежала Настя: «Марья Денисовна! Бежим! Носки продают пенсионерам!» Боже! Как бежали они! A может, это просто им казалось, что бегут они до Чернореченской, где магазин работает для тех, у кого пенсия до 70 pублей. А со стороны глянуть - суетятся две старухи. В магази­не, конечно, была уже очередь. Все стояли, возбужденные: носки! Хлопчатобумажные! Выкинули! По 70 копеек! Ярко-красные! В здравом уме и ясном сознании никогда Марья Денисовна не стала бы такие брать, но тут не до ума, когда надеть нечего. Администрация, дай бог ей здоровья, постави­ла в магазине стулья. Марья Денисовна с Настей и посидели. Вроде и не так долго очередь тянулась. У них посмотрели пенсионные книжки, дали по две пары носков. Они пошли обратно во двор. Уже не торопились.

Дома соседки не могли наглядеться на обновки, погово­рили, что, слава богу, государство заботится о пенсионерах, магазин вот открыли им. Нет-нет, и продадут что-нибудь. А так бы - пропали.

На часах была уже половина седьмого... Чувствуя, что сил нет, что устала она сегодня, тяжелый день был, Марья Денисовна стала тем не менее переодеваться. Одела старую телогрейку, старую юбку, взяла веревку в руки, пошла на Центральный рынок, скоро уже закрываться ему. Там пробе­жалась между рядов, собрала оставленные сломанные ящики из-под яблок. Связала их аккуратно, сделала петлю, впряг­лась в нее и потащила к себе на Садовую. Похожа была она на муравья, который тащит бревно: лицо взмокло, мокрые волосы выбились из-под платка, дышать было тяжело, но она несла и несла свою ношу до дома. Донесла. Взяла в сенях топорик. Быстро поколотила дощечки. Внесла охапку в ком­нату. Напихала в печку, зажгла. Огонь занялся. Доски горе­ли легко, без чада. Она не зажигала света, смотрела на от­блески огня. Она любила огонь. На маленькой табуреточке около открытой дверцы, слушала, как начинает уже чайник на плите, неторопливый негромкий разговор старуx за спиной: уже пришли окаянные. Другого места им нет Они продолжали обсуждать удачную покупку Марьи Денисовны. «Да, она заслужила такие носки», - вставила свое Клава. Заслужила!

День в принципе заканчивался удачно, если не считать несчастья утром. Заслужила!

Марья Денисовна глянула в угол комнаты, откуда из темноты, она знала, глядят и глядят на нее глаза Мишеньки: «Вот и еще один день без тебя!»

«Волжская коммуна», 15 мая 1991 года.

ВЛАСТЬ ГОЛОДА

ПОЖАЛУЙ, никогда раньше не приходилось мне ви­деть столько нищих, как в Москве - во время последней командировки. Казалось, они везде, где собираются люди. Каждый квадратный метр у стенки длинного туннеля в пере­ходах метрополитена занят ими. Поразительно много грязи кругом! Как-то все одно к одному. И в этом мусоре, в пыли

- кого только нет! Безногие - на тачках, слепые с повязками на глазах, уроды с гноящимися конечностями, молодые женщи­ны с чумазыми, неухоженными детьми на руках, рядом годо­валые, полуторагодовалые орущие ребятишки, бомжи после глубокого похмелья, просто пьяные, которые сидеть не могут

- легли и лежат, а рядом стоит консервная банка. Пока про­спятся - в ней что-то и наберется...

Конечно, все знают, что в стране есть увечные, но ка­ково видеть их собравшимися вместе, организованными! Есть, оказывается, власть сильнее физической немощи, сильнее старческой слабости: власть голода.

Все, конечно, знают, что в стране есть бедные, но како­во видеть столько бедных в одном месте! Тем более, что и твое «богатство» весьма относительно. Многим ли ты отли­чаешься от сидящих в грязи? Особый колорит собранию нищих придают, конечно певцы, музыканты. Где еще увидишь кудлатого мужичка' чья голова удобно устроилась на старенькой гармошке и кото­рый с надрывом распевает:

 

Сердце кровью обольется

У рабочего в груди.

Помоги, и не забуду,

Кто был на горестном пути.

К гармошке большим гвоздем прибита банка от леден­цов, в которую бросают пожертвования трудящиеся.

Другой играет немудрящий мотив на флейте. Черный свитер, черные брюки, черные очки, черная флейта, черная шляпа у ног. По виду - не инвалид, не больной, наверное, студент. Тоже жить хочется.

Стыдно за видимое. Стыдно до боли сердечной. Мы ис­кренне верили в социальную защищенность человека при социализме. Знали твердо, что голодных у нас нет. Лозунг «Кто не работает, тот не ест» воспринимали символически, как призыв к обязательному труду, оказалось же, что у нас масса людей, которые по состоянию здоровья, по возрасту, по семейным обстоятельствам не могут работать на общественном производстве, а есть тем не менее хотят. Так много выяви­лось разом беззащитных вокруг! Так много страждущих! Очень нелегко ломать въевшиеся в плоть и в кровь стереоти­пы. Память услужливо напоминает страницы из «Трехгрошового романа» Бертольда Брехта, где хитрые нищие создали свою ассоциацию, изготавливали муляжи увечий, придумали технологию обмана и богатели...

Все газеты периодически помещают статьи о «нищих миллионерах», о баснословных «заработках» их, помещают «интервью» с переодевшимися уже нищими из вечернего рес­торана. На уровне обыденного сознания искусно формируется представление о беспробудном пьянстве нищих и т. д.

И это - правда. Среди нищих есть пьяницы, алкоголи­ки, которым безразлично, как собрать деньги на бутылку.

Правда, что среди нищих немало обманщиков, у которыx есть дом, есть свой достаток, но, как говорится, до мил­лиона как раз рубля не хватает. Его и пытаются собрать.

Правда, что лишь осуждения достойны матери, застав­ляющие малых детей ходить, собирая милостыню, по вагонам электрички.

Правда. Но не вся! Это только ее малая часть. Правда лее заключается в том, что народ дошел до предела. На обочину жизни оказались отброшенными пока самые слабые, не­приспособленные члены общества. Конечно, их можно осу­дить за слабость, но нужно ли? Мудрые люди учили: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся!» Что завтра будет?

Главная же правда заключается, по-моему, вот в чем: просят - дай! Просят - помоги!

Кстати, детей на Руси традиционно приучали к мило­сердному поступку. По воскресеньям, когда вся семья, наряд­ная, настроенная на высокий лад, собиралась в храм, не забы­вали дать малышке мелочи в карман. Не на сладости, не на развлечения - нет! На милостыню нищим, сидящим на папер­ти. Ребенок подбегал (он ведь ждал этой встречи) к убогому, протягивал монетку и слышал в ответ: «Спаси тебя Бог!». Довольный собой, чувствующий себя чуточку сильнее, взрос­лее: это ведь старый, слабый человек нуждался в его заботе, в его помощи, в его милости, возвращался он к отцу с ма­терью и торопился сообщить: «А мне сказали: «Спаси тебя Бог!». «Ну, вот и ладно!» - было ему ответом. Из раза в раз, от воскресенья к воскресенью повторялись эти добрые пост уш­ки, и для подрастающего человека не было выбора в ситуа­ции, когда кто-то рядом с ним был убог, сир, голоден, холо­ден: только помочь! Помочь хоть маленьким, но действием. Помочь без слов! Помочь без расчета на вознаграждение, зная, что ответом будет: «Спаси тебя Бог!»

Я прихожу к выводу, что нищие даны нам как испыта­ние, которое надо пройти. Нищая братия не сама по себе появилась: она порождение той ситуации, когда государство наше превратилось во всемирного нищего, принимающего подаяния со всех стран и континентов. И если правильно говорят, что суму нищего не наполнишь - так это про нас. И про них - нищих.

Нищета, разумеется, не порок, а люди ее не хвалят Чем хвалиться, если транжирим свои урожаи, свое сыр_ь свое богатство, чтобы покупать потом в Саудовской Аравии зерно?

Нищий не может быть гордым. Чем гордиться, если получаем мазохистское удовлетворение, отказываясь от своей истории, своих корней? Завидуем до слюней жизни за рубе­жом, а работать, как «там», не можем и не хотим. Производство рушится, производительность труда падает, хозяйствен­ные связи рвутся, а мы - в политических борениях, в войне суверенитетов - сначала холодной, а теперь уже, к великому сожалению, горячей - с кровью, с убитыми. Вот уж воистину: нищий нищему завидует.

Не вчера, конечно, появились в стране нищие, но рань­ше было такое правило: и церкви не строй, а сиротство при­крой да нищету пристрой. Мудрая мысль, говорящая, что забота о человеке - малом и слабом - самое богоугодное дело, высшее проявление духовности, ибо тяжелее, хуже нищеты нет уже ничего. Нищета пуще смерти! Нищета на наших улицах - самый тревожный знак того, что страна - у послед­ней черты, за которой гибель, и надо засучить рукава, брать­ся за работу, поскольку никто не поможет: нищему ведь нет другга...

И в то же время я не могу, к примеру, представить своего отца с протянутой рукой. Меня он учил: «Умри, но не проси!» И я знаю, что умру, но не попрошу. Я не хочу, чтобы кто-то умер от голода, от нищеты, но, мне кажется, мы пос­тоянно упускаем из вида мысль о том, что человек выше сытости.

Выше! Но с ним все время говорят сейчас о еде, о вещах, о дефиците. Опять о еде. Но нет, пожалуй, на уровне общественного мнения установки на человеческое достоинст­во, на гордость, на честь.

Кто бы сказал сейчас, что такое честь? Вроде анахрониз­ма какого-то, отмирающего за ненадобностью. А нет чести, нет самоуважения - человек будет расти потребителем еды, вещей, но не человеком! Вероятно, неприлично, но человек при социализме привык к роли потребителя, получающего от общества понемногу, но постоянно. Люди привыкли надеяться на профсоюз, на доброго дядюшку, на Горбачева, на Ельцина, но не на себя.

Десятилетиями могут жить в общежитии, но не построят себе хоть хибарки...

Злыми будут ходить по пустым овощным магазинам, но не посадят себе картошки на огороде...

Материться будут на нераспорядительность власти, но отдадут новые полномочия Президенту, Председателю Верхов­ного Совета - кому угодно, чтобы не решать ничего самим.

Неужели человек социалистического типа - человек пот­ребляющий? Неужели он так нищ духовно? Так бедна его философия? По городам, по весям российским расползается сейчас раковая опухоль нищеты. Неужели не излечимся от нее?

«Волжская коммуна», 22 мая 1991 года.

НЕ ПЛАЧЬ, БАБУЛЯ!

Правду говорят, что внуков любят сильнее, чем детей. Что тому причиной? Наверное, время, которое появляется после бурь, страстей молодости; время, когда можно все рас­ставить на свои места: что важно, что не очень... Время, которого становится все меньше и меньше, и хочется удер­жать его, зацепиться за что-то. А за что? Конечно, за внуков. Цепляясь, ты чувствуешь и зацепившегося - внука, которому тоже без тебя нельзя, потому что родителям его некогда оста­новиться, некогда оглянуться. У них еще жизнь - как поро­жистая река - бурлит: там не ребенок на первом месте, а работа, честолюбие. А у дедов, бабок - все позади, все понято, осознано, ясно, что нет ничего важнее, чем каждая человеческая Жизнь, особенно жизнь маленького родного человека - внука. В нем - твое бессмертие, в нем - какие-то надежды на завтра, в нем - смысл твоей жизни. Все остальное - суета.

...Все это она поняла еще пятнадцать лет назад, когда приехала к ней дочка с полугодовалым сыном. Целый плакала, сетуя на незадавшуюся жизнь, на сослуживца, _йр сдержавшего слова, на то, что в далеком Новосибирске _ей еще не скоро светит квартира, а пока мыкается с мальчиш­кой в общежитии. Да еще мужчина появился, вроде с серь­езными намерениями, а тут - ребенок... «Мама! - не вытерпе­ла дочь,- давай я оставлю Пашку у тебя. Как только все уладится - сразу приеду и заберу. Ты не думай - я не кукушка, не брошу его, но сейчас он мне как гиря на ногах - ни туда, ни сюда».

- Не говори, дочка, так! Разве можно оставлять ребенка? Он все время должен быть с матерью, а она последний кусок обязана ему отдать, если нужно. Нельзя без матери!..

- Что говоришь-то ты? Я же еще не жила? И ведь прошу тебя ненадолго: на чуть-чуть.

- Нельзя без матери! Нельзя!..

- Значит, не хочешь помочь? Так и скажи, а то: «Нель­зя, нельзя...»

- Оставляй. Устраивай жизнь.

И... «чуть-чуть» затянулось на 15 лет, у дочери все не складывалось как-то. Была несколько раз замужем. Неудачно. Сейчас жила в Астрахани. Все вошло, наконец-то, в свои берега у нее. Муж - степенный, серьезный человек. В послед­нее время стал требовать от нее, чтобы мальчишку привезла из Самары. Холодно, говорил, без детей в доме.

Дочь приехала на недельку собрать сына к отъезду. Мальчишка - большой уже - радовался, а в бабке боролись противоречивые чувства. Она и рада была: «Не должен ребе­нок быть без матери». Да и не сама ли она 15 лет готовила его к этому: «А потом ты будешь с мамой»? Но как-то не ревниво - нет: все время задавала себе один и тот же вопрос: «А как же я? Как я?» И боялась до смерти, что Павлик прочитает ее мысли или поймет. Все время улыбалась.

Неделя прошла. И пришла последняя ночь. Дочка спала в соседней комнате. Бабка догладила белье на кухне. В доме уже было тихо. Даже лифт перестал ходить. Она зашла в Павлушкину комнату, зажгла ночник, села на стул напротив дивана, подумала: «Батюшки! Уже не умещается на этом, надо другой купить!» Остановила себя: теперь не надо. Вгляделась в лицо спящего внука: какой хорошенький, дыханье легкое-легкое, а на верхней губе - пушок. Смех! Улыбнулась, потому что вспомнила, как год назад заметила какую-то перемену в нем. Стал каждый день гладиться, все время разгля­дывал себя в зеркало, донимал ее: «Бабушка, скажи, а я красивый?»

- Ты самый лучший!

- Да нет! Я не про это. Я говорю: как мужчина.

- Да я и говорю: лучше всех.

- Нет! С тобой нельзя серьезно. Бабушка, а у меня уши торчат?

- Что ты! У тебя замечательные уши. Если бы они еще не пропускали мимо мои умные слова: «Учись лучше! Учись лучше!» - им бы цены не было.

- Несерьезная ты, бабушка. Но она, конечно, поняла, что он влюбился. Через несколько дней он, конечно, сказал про девочку из параллельного класса, которая никак не отве­чала ему взаимностью. Она, разумеется, опять посмеялась, но на следующий день пошла к школе, чтобы хоть глазом гля­нуть на эту первую избранницу Павлушки. Дождалась. Раз­глядела. Симпатичная девчушка, но, наверное, вертихвостка: уж больно нос отворачивала от Павлика. Синичка какая-то. Чего уж задираться-то?

Вообще, надо честно сказать, никогда раньше так не смеялась она, как при Павлуше. А с ним поводы - каждый день. Вспомнилось, как маленького она ласкала: «Ты мой петушок», а он очень серьезно отвечал: «Нет, ты, бабушка, петушок!» Оба смеялись. «Ты мой медвежонок!», «Нет, это ты, бабушка, медвежонок». «Тогда уж медведица». Опять смеялись. «Ты мой сладенький». «Ты сладенькая!». «Ты мой единственный». «Ты, бабушка, единственная».

И это была правда. Единственная была она у него. За всех и на все случаи жизни. Единственная. Первое слово он сказал: «Ба-ба». Надо бы радоваться, благодарность чувство­вать к внуку, что с ее именем входил он в мир людей, но она плакала: не к ней он должен был первой обратиться! Не к ней - к матери!

А как он заболел! Ужас! До сих пор вспоминать стращно. Метался, маленький, все время звал: «Ба-ба! Ба-ба!» Она не знала, что и делать, чувствовала лишь, как угасает он, но помнит, что кроме состояния страха за него в ней еще было опасение: «Что дочери скажу? Что скажет она мне? Не убе­регла, скажет! Родной мой, лучше я умру, живи». То да мольбы ее помогли, то ли врачи искусные были, но спасли ее солнышко - Павлушу.

Часто вспоминала она ту ночь, которую провела под окнами больницы. Одна была, и надежды ни на кого и ни на что не было. «Спасибо тебе, милый, что больше ты не болел так», - подумала она, поправила одеяло. А дочка-то и не знала тогда ничего. Не дело это. Грех. Мать должна успока­ивать больного ребенка.

Ой, а как переживала она, когда первый раз явился он с синяком под глазом. Это когда же было? Наверное, во вто­ром классе учился он тогда... Что делают в таких ситуациях, она не знала - отец должен разбираться, но, поразмыслив, поехала в магазин спорттоваров, купила боксерские перчатки. Стала учить его. «Бабушка, держи подушку,- командовал он, - я буду отрабатывать удар». Смешно. Но и слезы. Не должна бабка быть единственным поводырем у мальчишки. Не тому, подумала она, учить стала его, не так. Спрятала перчатки, велела ему привести товарищей, с которыми подрался, домой. Он привел. Ушастые, маленькие, такие же глупые, как и он. Хорошие. Ничего она не говорила про драку, напоила чаем, сунула им игру. До сих пор ходят. «Ходили»,- поправила она себя. «Дружат». «Дружили», - опять поправилась.

Нельзя бабке быть единственной. Нельзя! - вернулась она к мысли. Ведь страшно ей было, когда на вопросы учи­тельницы: «Как зовут твою маму?» Павлик ответил: «Бабуш­ка». Ведь жутко опять ей было, когда вместо сочинения «Ког­да мои родители были пионерами» он стал писать «Пионерс­кие годы моей бабушки». Нет! Не отказывается она от необ­ходимости воспитывать внука! Но бабушка всегда должна быть лишь помощницей матери, отцу ребенка! Помощницей, но не единственной наставницей. Она счастлива была бы, если бы до последнего дня ее рядом был Павлик. Он ведь самый лучший, самый любимый, самый родной человек на всем белом свете. Но в счастливых мечтах она опять же ви­дела его рядом хотя бы с матерью.

А как смеялась она, когда год назад он пришел домой:

- Бабуль! Я на лето работать устраиваюсь!

- Да ты что? Ты же маленький еще! Отдыхай!

- Нет, бабу ля. Я хочу магнитофон купить,

- Ну и делов-то! Давай купим!

- Нет. Я хочу сам заработать.

- Где?

- В горзеленхозе, буду цветы поливать.

- Знаешь, сынок, наработаться ты еще успеешь, а пока отдохни.

- Нет, бабушка. Я хочу, чтобы это был мой магнитофон.

- Не поняла я, Паша. Что это за «твой».

- Не в том смысле, что только мой, бабуль. Что ты какая? Плохо думаешь обо мне. Просто я хочу заработать и чтобы записывал то, что мне хочется, а так ты будешь требо­вать, чтобы самыми современными записями были песни Ротару и Кобзона. А я их не люблю.

- Ну, и напрасно. А я вот ваш грохот не люблю...

Посмеялись. Но работать он стал. Все лето скапливал, пересчитывал свои рубли. А в конце августа принес платок. Самый настоящий оренбургский. Легкий, как пух. Дорогущий! Она бы такой никогда в жизни не стала себе поку­пать...

Не ей! Не ей должен был нести первую получку Паша. Не ей! Матери! Как ни странно, на нее все больше и больше копилось обид, хотя шли от матери Павлуше и переводы, и вещи. Заботилась мать о сыне. По-своему. Но это ли ему надо?

И вот приехала, забирает. «А как же я? Как я?!» -опять забилась мысль. «А как он там?» В таких вот думах провела она эту последнюю ночь около Павлика. А какой будет жизнь потом, без него - виделось смутно.

Разбудила его, дочь, потому что «Денис Давыдов» отхо­дил утром. Пашка побежал в ванную. По привычке запел. Но ее слух уловил, что поет не так, как всегда. Чем-то взволнован, что-то не дает покоя. А что? Ведь раньше, особен» маленький, часто спрашивал: «Когда мама приедет? Когда мама возьмет?» А теперь вот - все. Берет!

...Теплоход стоял у самого пирса. Красивый, светлый. Они попрощались. Она крепилась, не плакала, чтобы не расстраивать мальчонку, чтобы не испортить чего-нибудь. Павлуша поднялся с матерью по трапу, сразу метнулся к борту. Звякнул колокольчик. Послышалось «Прощание славянки». Все забегали, замахали руками, что-то стали кричать. «Ты не бойся, бабушка, я тебе буду писать каждый день».

- Да что ты? Там курицу вынь, а то задохнется,- стала ему кричать.- Павлуша, не плачь, миленький! У меня все будет хорошо! Себя береги!

- Бабушка, лови! - услышала она опять Павлушкин го­лос. Больше уже никого не слышала и не слушала она.

«Лови!» - И у нее в руках оказался моточек елочного серпантина. Конец его был в руках Павлика. Она вцепилась в эту последнюю ниточку, связывавшую ее с внуком, но теплоход отходил, моток становился все меньше, и она ждала момента, когда он кончится.

- Бабушка! - слышала она Пашкин плач.

- Бабушка! Клубочек кончился.

Она вытянула руки через парапет, чтобы бумажная поло­ска не порвалась.

- Бабушка!

Серпантин порвался. Оборвалось что-то и в ней.

Она почувствовала, что небо становится тяжелым, что оно давит ее, что она падает, но успела поднять голову: «Не плачь, сынок».

«Семья», 28 августа 1993 года.

ДИАЛОГ С БЫВШИМ МУЖЕМ

Всякие бывают люди. Мы у себя на кафедре каждую неделю по субботам устраиваем консультации. Платные и бес­платные. К нам идут, потому что у специалистов – добрая А уж такие имена, как Константин Сергеевич Лисецкий, Татьяна Ивановна Руднева, Сергей Викторович Березин, Лира Ярулловна Хисматуллина, Николай Васильевич знают многие. Кого только у нас не встретишь! Но посетитель поразил. Он пришел проситься на работу.

- Но у нас нет для Вас работы.

. Мне надо любую, но чтобы я получал ровно сто рублей _й чтобы мои документы лежали у вас.

. Какие сто рублей? Буханку хлеба не купишь. (Я стал внимательно смотреть в глаза собеседника, решив, что, навер­но, очередной сумасшедший или шизофреник).

- Вы не поймете меня. Мне надо ровно сто рублей, чтобы жена моя получала по исполнительному листу 33 руб­ля. И пусть радуется!

- Я все понял. Понял и то, что не устраиваться Вы пришли, а выговориться передо мной, но неужели Вам совсем не стыдно? Вы - взрослый человек, отец двоих детей, готовы обречь их на голод, на нужду, но чтобы она поняла, кого потеряла. Я сам скажу, кого она потеряла - негодяя. Вы можете как угодно отн<