Глава VII. А почему Германия?

 

Как мы видели, больше всего оснований на развязывание войны имелось у Германии.

«Глубинной причиной двух мировых войн, — писал Н. Денисюк в феврале 1914 года в своем очерке „Вооруженный мир и война“, — являлось аграрное перенаселение Германии и Австро-Венгрии.

К началу 20 века в Германии было около 10 миллионов „условно лишних людей“.

Это были трудолюбивые, талантливые люди и при этом, лучшие в мире воины.

В Германии в 1871 году плотность населения достигла 76 человек на квадратный километр, а в 1902 году она поднялась до 120 человек, а в 1914 поднялась до 140 человек.

В Европейской России плотность населения составляла всего 28 человек на квадратную версту версту (напомним, что в версте было полтора километра).

Во Франции плотность составила 84 человека, в США — всего 12, в Австро-Венгрии — 108, в Дании — 38, в Румыніи — 60, в Швейцаріи — 104, в Португаліи — 66.

Не сложно догадаться, что для Германии вопрос о приобретении (или запвоевании) для себя новых территорий, куда можно было бы переместить избыток населения, является вопросомъ жизни и смерти».

Будучи самым мощным военным государством Европы, Германия была сдавленна с востока Россией, а с запада Францией. Немцы нуждались в «жизненном пространстве».

Единственным способом решения этого вопроса для немцев было «Дранг нах остен», то есть, завоевание земель на Востоке.

В 1914 году всего в трехстах километрах к востоку от Берлина начиналась пограничная Россия с обширными земельными пространствами.

Империалистической войны Германии с Россией и СССР избежать было невозможно.

Решение о войне с Россией было принято на Германском военном Совете под председательством Вильгельма 08.12.12 года.

— И начинать войну, — заявил кайзер, — надо как можно раньше, пока Россия не закончила перевооружения…

 

Все так, и такая теория тоже имеет право быть.

Но иметь основания развязать войну — и не просто войну, а войну мировую — вещи разные.

По нашему глубокому убеждению, для того, чтобы развязать войну, и не просто войну, а войну мировую, в которой Германия, по сути дела, оставалась одна против таких монстров, как Россия, Англия и Франция, помимо причин, надо было иметь и еще кое-что.

Иными словами, одной материи, то есть, пушек и пулеметов, здесь мало, нужен еще и соответствующий этой материи дух.

У Германии этот дух был.

В этом отношении Германия для многих исследователей являла собой нечто не понятное.

И в самом деле, как могла старая и, надо полагать, добрая Германия великих мыслителей, мистиков, поэтов, музыкантов превратиться в Германию материалистическую, индустриальную и, страшно сказать, милитаристскую и империалистическую?

Как найти связь (я уже не говорю о родстве) между немцем — романтиком и мечтателем и немцем насильником и завоевателем?

Помните фильм «Вариант „Омега“»?

Так вот там побывавшая в гестапо девушка со слезами говорит о том, что никогда не думала, что давшие миру Баха и Гете немцы могут быть такими зверьми.

Впрочем, те, кто читал Канта и Гегеля не удивлялись.

— А что вы хотели? — разводили они руками. — Именно германский идеализм и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества. И именно от Канта дорожка вела к Круппу…

По понятным причинам мы не можем рассказать о всем том, что думал Гегель о германском духе, германском государстве и праве, но все же общие положения гегелевской философии мы дадим.

Мы не собираемся ввязываться и в извечный вопрос философии, что первично, но заметим, что все материальное создается духовным, символизирует духовное и не может быть рассматриваемо, как самостоятельная реальность.

Материализм есть лишь направление духа. А коль так, то весь германский материализм, под которым мы подразумеваем технику, промышленность, военную силу и, как следствие этого самого материализма империалистическую жажду могущества есть не что иное, как проявления германского духа.

 

Итак, Гегель, германский дух, германское государство и война…

Сразу скажем, что философия Гегеля очень сложна, и по всеобщему признанию он наиболее труден для понимания из всех великих философов.

К чему я это говорю?

Да только к тому, что, чем туманней филсоофия, тем больше возможнстей трактовать ее по собственному желанию.

Насколько это верно, Читатель может сам убедиться из следюущего примера.

«Но что такое дух? — вопрошал Гегель в своей „Философии истории“ и сам же отвечал: — Это — одна неизменная однородная бесконечность, чистое тождество, которая во второй фазе отделяется сама от себя и делает эту вторую сторону своей противоположностью, а именно как существование для себя и в себе, противопоставляемое всеобщему».

Поэтому мы не будет утомлять Читателя ребусами из философской системы Гегеля, а просто расскажем о том, что взяли из него те самые круги, которые в определенной литературе было принято называть реакционными.

Начнем отпять же с духа.

«Германский дух, — считал Гегель, — есть дух нового мира, цель которого заключается в осуществлении абсолютной истины как бесконечного самоопределения свободы, той свободы, содержанием которой является сама ее абсолютная форма».

Вывод куда как прост!

Весь мир должен быть не только пронизан германским духом, но и принадлежать ему.

Но только в материальной, если так можно выразиться, оболочке, которй является само германское государство. И не просто государство, а прусская монархия.

Нации у Гегеля играют ту же роль, что и классы у Маркса.

Но, кроме наций, мы должны также принять во внимание исторические личности мирового значения — это люди, в которых воплощены цели диалектических переходов, которые должны иметь место в их время.

Принципом исторического развития является национальный дух.

В каждый период истории есть определенная нация, реализующая ту стадию развития, которой достигло человечество.

В современной истории такой нацией является Германия. Национальный дух воплощается в государстве, которое есть наличная, действительно нравственная жизнь.

Более того, по Гегелю, этому самому государство позволено все.

Человеческое общество и весь мир Гегель изображал воплощением некоей «абсолютной идеи».

Прусскую монархию он объявлял высшей и последней ступенью в развитии «абсолютного духа», «вершиной» развития человеческого общества, а свое идеалистическое учение — последним словом философской мысли.

Во внешнем государственном праве государство, прежде всего, является суверенным образованием, поэтому первым абсолютным правом государства является его суверенитет.

Если возникает спор между государствами, то, по Гегелю, он может быть решен лишь войной.

Но даже в войне, считал он, остается объединяющая связь между государствами, в которой они признают друг друга существующими.

Так что война есть лишь некий диалектический момент взаимодействия между государствами, она не отрицает существования государств, а подразумевает их существование и поэтому является моментом правового международного определения.

В отношениях между государствами не может существовать и не существует какого-нибудь судьи, потому что все государства являются равноправными в отношении своего суверенитета.

Единственным судьей для государств является лишь всеобщий и существующий только лишь в себе и для себя мировой дух.

Мировой дух судит государства по своему праву, а его право является наивысшим правом. Это суждение духа о государстве и о государствах происходит во всемирной истории.

Государство — это божественная идея, как она существует на земле. Оно — разумная, объективно себя осознающая и для себя сущая свобода.

Каждое государство является естественным врагом всех иных государств и должно утверждать свое существование посредством войны.

К государству не применимы никакие моральные ограничения, его оправдание является только исторический успех.

Война, особенно война молодых наций против старых, вполне допустима. Более того, три вещи наиболее ценны: война, судьба и слава.

Конфликты государств разрешаются только в военном столкновении.

Мир — это окостенение, война же позволяет серьезно воспринять повседневную жизнь.

Отношения между государствами не являются правовыми или нравственными, поскольку высший интерес каждого государства — его собственный интерес.

Война сохраняет нравственное здоровье народов, уберегает их от гниения, которое непременно явилось бы следствием продолжительного мира.

Гегель, выступая апологетом государства, которое является высшей ценностью, а человек подчиняется ему, оправдывал войну.

Но это вовсе не значит, что он признавал войну как уничтожение одних людей другими.

Отнюдь! Скорее, он даже не столько признавал войну, сколько выводил ее из своей диалектики.

«Вообще война, — писал Гегель, — ведется не против внутренних институтов и мирной семейной и частной жизни, не против частных лиц».

С войной, полагает Гегель, будет то же, что было со смертной казнью. Она видоизменится. Уже теперь военное искусство и цивилизация вместе работают над смягчением её варварских приемов.

Но в смягченном и измененном виде она будет продолжать существовать, как одно из необходимых средств развития политической идеи. XIX веку принадлежит честь выработки, ясного взгляда на войну, в которой видят не временное удовлетворение каприза властелина, а неизбежный в развитии идеи кризис.

Настоящая, законная, необходимая война — это война из-за идеи, война, служащая разуму составляет, по мнению Гегеля, особенность современного ему девятнадцатого века.

Это не значит, что в древности и в средние века не сражались из-за идей, но тогда ещё не было сознания моральной сущности войны.

Идеи сталкивались прежде подобно слепым силам, а современное человечество осознает причину, из-за которой оно проливает кровь.

Прежде воевали животные страсти, теперь борются ясно сформулированные начала.

Он указывал, что война с ее состоянием, в котором понимается всерьез суетность временных благ и вещей, есть тот момент, в котором идеальность особенного добивается своего права и становится действительностью.

Если перевести это положение на более просто язык, то являвшаяся особенной Германия с помощью войны должна была переделать мир по своему лекалу. Которое в данном контексте подменяется словом «право».

Высокое значение войны состоит в том, что благодаря ей сохраняется нравственное здоровье народа, его безразличие к застыванию конечных определенностей.

Иными словами, война способствует жизненности народа, ибо без войны народ застывает в своем развитии, а война способствует историческому развитию народа и государства.

Поэтому война, по мнению Гегеля, предохраняет народы от гниения.

В качестве примера Гегель приводит, что удачные завоевательные войны не давали развиваться смутам внутри государства и способствовали большему миру.

Вследствие войн появляется отдельное сословие воинов или рыцарей, как это было в более древние времена. Это сословие необходимо должно существовать как гарант существования и развития государства.

Но государство, будучи целостным и самостоятельным образованием, существует не только в себе и для себя, но и для других — государства вступают в некоторые отношения друг с другом.

Одной из форм этого взаимоотношения является война.

Соответственно, принципом достойной уважения жизни и идеалом «героического человека, противостоящего мелкой посредственности, является максима: „Живи, рискуя“».

Если государство стоит вне морали, то и великие люди своего времени, выражающие то, что оно хочет, тоже находятся вне морали.

Против них не должны раздаваться скучные упреки в недостатке скромности, смирения, любви к людям и сострадательности.

Великая личность вправе растоптать и сокрушить едва ли не все на своем пути.

Конечно, многое из сказанного выше звучит слишком по-философски.

Мировой дух, наивысшее право, диалектический момент…

Но что поделаешь, таков Гегель.

Но именно из его философии и последовал тот самый лозунг (навжно, правильно или неправильно истолкованный), который провозгласило германское государство на долгие годы и который принес столько страданий и лишений как самим немцам, так и другим народам:

 

«Deutschland über alles!»

 

 

Германия превыше всего…

 

Сложно сказать, что видел ли сам Гегель войну только как диалектическую противопложность миру, но в нашем случае главное другое: при желании можно любую философию превратить в реакционную.

И чего только в этом плане стоит одно только: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».

Понятно, что священники понимают под этими словами духовную борьбу и очищение человека от всего наносного.

Зато крестоносцы, инквизиция и военно-религиозные ордена будут всегда понимать эти слова букавально.

В конечном счете, дело вовсе не в философии, а в том кто и что хочет увидеть в ней.

Давайте себе представим, что не было бы ни Гегеля, ни его диалектики.

Не стала бы Германия воевать за передел мира?

Да, конечно, стала бы.

Чингисхан, Тамерлан, Юлий Цезарь и Александр Македонский не имели представления о триаде и Абсолютном духе, но мир, тем не менее, завоевывать шли.

Да и Наполеон, хорошо знавший идеолога революции Ж. Ж. Руссо, куда больше полагался на пушки.

Ленин проводил целые часы в эмиграции в бесконечных спорах и даже писал об эмпириокртицизме, но когда вопрос зашел о завоевании власти, он направил в Зимний дворец два полка вооруженных людей.

Фразу, ошибочно приписываемую Мао Цзе Дуну «Винтовка рождает власть!», первым произнес в несколько иной интерпретации Чан Кайши.

Вот и вся, по большому счету, философия.

Другое дело, что куда благообразнее выглядит любое деяние, если его оправдать филсофией великого мыслителя…

 

А теперь давайте посмотрим, что говорили о германском духе такие видные русские философы, как Н. А. Бердяев и Ф. М. Достоевский.

«Это, — писал Н. А. Бердяев, — воплощенная германская воля.

Немец — не догматик и не скептик, он критицист. Он начинает с того, что отвергает мир, не принимает извне, объективно данного ему бытия, как не критической реальности.

Первоощущение бытия для немца есть, прежде всего, первоощущение своей воли, своей мысли.

Настоящий немец всегда хочет, отвергнув мир, как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и чувства.

Все должно пройти через немецкую активность и организацию.

Мир изначально предстоит германцу темным и хаотическим, он ничего не принимает, ни к чему и ни к кому в мире не относится с братским чувством.

Перед немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы все было приведено в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу все и вся представляется беспорядком.

Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, все в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри. Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив.

Германский народ долгое время внутренно накоплял свою энергию, напрягал свою мысль и волю, чтобы потом явить миру манифестацию и материальной своей силы.

Германец, прежде всего, верит в свою волю, в свою мысль, им самим изнутри поставленный категорический императив, в свою организаторскую миссию в мире, духовную и материальную.

Воля к власти над миром родилась на духовной почве, она явилась результатом немецкого восприятия мира, как беспорядочного, а самого немца, как носителя порядка и организации.

Мир германский и есть центральная Европа по преимуществу.

Германские идеологи сознают германцев создателями и хранителями центральноевропейской культуры. Францию, Англию, Италию, Россию ощущаю они окраинами Европы.

Судьба германизма представляется судьбой Европы, победа германизма — победой европейской культуры.

Религия германизма сознает германский народ той единственной чистой арийской расой, которая призвана утверждать европейскую духовную культуру не только усилиями духа, но также кровью и железом.

Германизм хотел бы навеки закрепить мировое главенство центральной Европы, он стремится распространить свое влияние на Восток, в Турцию и Китай».

Иными словами, в основе германской духовности лежала все та же идея «нового», и теперь уже немецкого порядка, стремление к установлению которого получит свое наибольшее выражение перед Второй мировой войной.

И ничего здесь нет ни нового, ни удивительного. Разве Ленин не хотел того же самого, только в совершенно ином устремлении?

Только в его понимании весь мир должен был быть подчинен не тевтонскому духу, а социалистической идее. И эту самую утопическую идею Советский Союз с упрямством, достойным лучшего применения, пытался навязывать всему миру в течение почти восьми десятков лет.

А Америка? Да она и по сей день пытается заставить весь мир жить по-американски.

Да что там государства и империи! Воля к господству лежит в самом человеке. И именно поэтому любой муж пытается заставить жену жить по его законам.

Однако чаще всего и жены отнюдь не являют собой полигон для испытаний и пытаются навязать свою собственную волю мужу и строят семейную жизнь по своим принципам.

И именно эти самые по своей сути имперские устремления с обеих сторон приводят к семейным драмам, превращая семейную жизнь в самую настоящую пытку.

 

Исследование эволюции германского духа такого знатока души человеческой, как Ф. М. Достоевский, интересно, прежде всего, тем, что это рассуждения не ученого, а художника, которому интуиция заменяет знания.

И примеров тому предостаточно.

Так, за полгода до начала гражданской войны в Испании Сальвадор Дали написал картину «Податливое сооружение с варёными бобами».

«Дурные предчувствия надвигающейся гражданской войны мучили меня, — вспоминал Дали, — и за полгода до начала событий я написал эту картину. Приправленная вареными бобами, она изображает огромное человеческое тело в виде чудовищных наростов рук и ног, которые ломают друг друга в пароксизме безумия».

Эта картина получила и другое название «Предчувствие гражданской войны».

В ней все: и хаос, и разруха, и ужас перед неотвратимым будущим.

Что там говорить, чувствовал!

И как тут не вспомнить картину знаменитого французского художника Жана Милле «Собирательницы хвороста».

На ней две изуродованные трудом женщины в хмуром лесу собирают сучья. Охристо-коричневые краски, вязкая материя их пастозных мазков ассоциируются с комьями глины.

Художник выбрал самую низкую точку зрения, чтобы не было видно неба, как будто земля и деревья накрывают людей своей тяжестью. И не случайно именно в этом зловещем темном лесу критики увидели зарево новой французской революции.

Не страдал отсутствием дара предвидения и наш Александр Блок.

Задолго до революции его птица Гамаюн

 

…вещает и поет,

Не в силах крыл поднять смятенных…

Вещает иго злых татар,

Вещает казней ряд кровавых,

И трус, и голод, и пожар,

Злодеев силу, гибель правых…

 

Остается только добавить, что Гамаюн — это вещая птица-говорун с человеческой головой, посланник Небес, глашатай богов.

В народных преданиях говорится, что Гамаюн родился вместе с нашим миром. Поэтому он знает все о происхождении Земли и Неба, гор и рек, богов и людей, зверей и птиц. Может предсказывать он и будущее.

К Гамаюну приходят люди за советом, так как вещей птице ведома мудрость всех времён и народов.

Не стал исключением и Ф. М. Достоевский, который в своих «Бесах» куда как убедительно показал, что ждет Россию.

Именно поэтому весьма интересно узнать и то, что думал наш великий писатель и философ о Германии. Тем более, что во многом его идеи перекликаются с только что цитированном нами Н. А. Бердеявым.

«Задача Германии. — писал в своих „Дневниках“ Ф. М. Достоевский, — одна, и прежде была, и всегда.

Это ее протестантство, — не та единственно формула этого протестантства, которая определилась при Лютере, а всегдашнее ее протестантство, всегдашний протест ее — против римского мира, начиная с Арминия, против всего, что было Римом и римской задачей, и потом против всего, что от древнего Рима перешло к новому Риму и ко всем тем народам, которые восприняли от Рима его идею, его формулу и стихию, к наследникам Рима и ко всему, что составляет это.

Крайнезападный мир под влиянием открытия Америки, новой науки и новых начал искал переродиться в новую истину, в новый фазис.

Когда наступила первая попытка этого перевоплощения во время французской революции, германский дух был в большом смущении и на время потерял было самость свою и веру в себя.

Он ничего не мог сказать против новых идей крайнезападного европейского мира.

Лютерово протестантство уже отжило свое время давно, идея же свободного исследования давно уже принята была всемирной наукой.

Огромный организм Германии почувствовал более чем кто-нибудь, что он не имеет, так сказать, плоти и формы для своего выражения.

Вот тогда-то в нем родилась настоятельная потребность хотя бы сплотиться только наружно в единый стройный организм, ввиду новых грядущих фазисов его вечной борьбы с крайнезападным миром Европы.

Самоупоение, гордость и совершенная вера в свое необъятное могущество чуть не опьянили всех немцев поголовно после франко-германской войны.

Народ, необыкновенно редко побеждавший, но зато до странности часто побеждаемый, — этот народ вдруг победил такого врага, который почти всех всегда побеждал!

А так как ясно было, что он и не мог не победить вследствие образцового устройства своей бесчисленной армии и своеобразного пересоздания ее на совершенно новых началах, и, кроме того, имея столь гениальных предводителей во главе, то, разумеется, германец и не мог не возгордиться этим до опьянения.

С другой стороны, из так недавно еще раздробленного политического организма вдруг появилось такое стройное целое, что германец не мог и тут усомниться и вполне поверил, что объединение завершилось и что для германского организма наступил новый, великий фазис развития.

Итак, не только явилась гордость и шовинизм, но явилось почти легкомыслие; и уж какие тут могли быть вопросы — не только для какого-нибудь воинственного лавочника или сапожника, но даже для профессора или министра?

Но, однако же, все-таки оставалась кучка немцев, очень скоро, почти сейчас же после франко-прусской войны, начавших сомневаться и задумываться. Во главе замечательнейших членов этой кучки, бесспорно, стоял князь Бисмарк.

Еще не успели выйти германские войска из Франции, как он уже ясно увидел, что слишком мало было сделано „кровью и железом“ и что надо было, имея перед собою таких размеров цель, сделать, по крайней мере, вдвое больше, пользуясь случаем».

 

Эх, Федор Михайлович, Федор Михайлович, да какие там «вдвое больше!»

Как минимум, пол-мира!

Германский дух, воспитанный на идеализме, не мог воспринимать ничего другого и, когда этот самый идеализм обрек плоть и кровь, он устремился к установлению своего господства (или, как ему казалось, идеала) над всем остальным миром.

Именно поэтому дух тевтонской гордости пропитал всю германскую науку и философию.

Немцы не желали довольствоваться инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотели презирать их на научном основании, презирать чисто по-немецки, упорядоченно, организованно и дисциплинированно.

Конечно, здесь надо помнить вот о чем. Наличие германского духа вовсе не означало того, что им был пропитан самый последний рабочий.

Носителем завоевательного духа даже в такой стране, как Германия, являлось далеко не все общество.

Именно поэтому наиболее яркие его носители, готовя материальную базу для колониальной экспансии, господствующие сословия не забывали и о «обработке душ».

И именно поэтому в стране изо дня в день насаждались шовинизм, культ военных, ненависть к смутьянам-социалистам.

В больших количествах издавались сочинения, воспевавшие победы прусского воинства над Данией, Австрией и Францией или рисовавшие картины грядущей войны, из которой Германия должна была выйти властительницей Европы.

Те же цели преследовали многочисленные произведения псевдоисторического жанра, сюжеты для которых черпались из более отдаленных эпох истории бранденбургско-прусского милитаризма, связанных с именами «великого курфюрста», Фридриха II и т. п.

На буржуазно-дворянскую литературу все большее влияние оказывало ницшеанство, а концу века началось быстрое развитие декадентских течений.

В творчестве ряда художников проявились мистические настроения, иррационалистические мотивы, а реалистические образы вытесняла символика.

Для реализации будущих колониальных захватов, немецкая буржуазия проводила активную военно-идеологическую внутреннюю политику и в союзе с юнкерством развернула обработку общественного сознания во всех слоях немецкого народа в колониальном направлении, постепенно формируя убеждения о назревавшей необходимости в Заморье.

В развертывании и проведении широкой колониальной пропаганды во всех слоях немецкого общества огромную роль сыграла гражданская и военная интеллигенция Германии в лице миссионеров и ученых, географов и путешественников, писателей и публицистов, государственных служащих и политических деятелей.

Именно их активность в средствах массовой информации и различных общественных организациях стала мощным прессом давления на правительство, рейхстаг и кайзера, заставившая их перейти к политике колониальной экспансии в заморские земли.

Географы, философы, историки, и богословы Германии активно проповедовали шовинистические идеи об исключительности немецкой расы и неполноценности других народов и на основе своих научных теорий обосновывали назревавшую необходимость расширения Германской империи и ликвидации «исторической несправедливости» за счет территории соседей и захвата колоний.

В последней трети XIX века обострение социальных противоречий и захват колоний обусловили дальнейший рост реакционной идеологии расизма.

Идеологи расовой «науки» в своих трудах весьма убедительно доказывали изначальное превосходство «белых» народов над «цветными» и «биологическое» право великих государств на колониальной разбой.

В соответствии с потребностями империалистической экспансии воздвигалась стена между «культурными» и «некультурными» расами.

В сознании немецкого бюргера объединение Германии и быстрое превращение ее в самую мощную державу Европы неразрывно связывалось с победой прусского солдата.

Отсюда шло преклонение перед силой, презрение к идеям мира и дружбы между народами, высокомерие выскочек.

Именно поэтому немецкий бюргер так легко расстался с романтическими идеалами «бури и натиска» (теми самыми, о которых говорила героиня фильма «Вариант „Омега“») ради «натиска на Восток» (а потом и дальше), обещавшего богатую добычу.

 

Атмосфера колониального захвата шла, что называется, в ногу с развитием в Германии расовых теорий.

Их ближайшими предшественниками являются не только французские расисты Гобино и Лапуж.

В немецкой идеалистической философии издавна гнездились расистские взгляды и теории, местечковый национализм, преклонение перед прусским кулаком (Гегель, Фихте) воспитывали умы немецких мещан в направлении, способствовавшем распространению расизма.

Руководители германской политики — прусские и рейнско-вестфальские промышленные магнаты — прекрасно понимали, что расовая теория является для них полезным оружием за передел мира и за сохранение господства в немецком обществе.

Любимец немецкой империалистической буржуазии, Мольтке-старший, еще в 1841 году объявил всю французскую историю историей борьбы между германцами и коренным населением.

От этого утверждения до аннексии Эльзаса и Лотарингии шла прямая дорога.

Говоря о французском расисте Лапуже, немецкий император Вильгельм II со свойственным ему цинизмом и высокомерием заметил:

— Французы — кретины. У них имеется только один великий человек — Ваше де Лапуж, но и его они не смогли оценить…

Зато сам Вильгельм высоко ценил всю пользу идеи Лапужа о «борьбе длинноголовых людей с короткоголовыми» в целях оправдания колониальных захватов.

Дело дошло до того, что сам пушечный король Фридрих Крупп 1 января 1900 года в Эссене объявил конкурс на тему «Чему учит нас принцип естественного отбора в области внутриполитического развития и государственного законодательства».

Крупп не пожалел 30 000 марок для того, чтобы купленные им писатели и ученые перенесли законы звериного мира в область человеческих общественных отношений и тем самым оправдали насилие и грабеж.

В результате в 1901 году появилась книга немецкого философа Людвига Вольтмана «Политическая антропология».

«Германская раса, — писал в ней Вольтман, — призвана охватить земной шар господством, использовать сокровища природы и рабочей силы и включить пассивные расы как служебный член своего развития.

Физиологическая вооруженность органами, инстинктами и задатками определяет политическую судьбу рас.

Вообще, совершенно безнадежное начинание — приобщить негров и индейцев к подлинной цивилизации…

Большой вопрос, может ли негр овладеть всем языковым богатством высокообразованной расы, например стилем и полнотой шекспировского языка».

По сути дела Вольтман проповедовал необходимость рабства на земле для колониальных народов, объявляя, что у белой расы существует «антропологическая обусловленная способность к политическому господству», а «прибавочная стоимость есть интеллектуальное и моральное достижение господ».

Другой философ, К. Ф. Вольф, в своей книге «Прикладная расовая теория» убеждал немцев в том, что полное устранение войн и военной опасности из истории человечества было бы для него невозместимым.

«В действительности, — уверял он, — мировая история показывает, что длинные периоды мира для народов значительно губительнее, чем самые кровавые войны».

«Расово-биологическое мировоззрение, — утверждал он в своей книге, — говорит нам, что есть расы-вожди, есть расы своей книге, ведомые.

Политическая история — это не что иное, как история борьбы между расами-вождями.

Такие люди могут завоевывать, должны, завоевывать! Именно они должны быть господами — себе и другим на пользу и благо. Это относиться к новому времени точно так же, как и к древности.

Ведь господство благородной расы с ее высоким образом мыслей означает не уничтожение, а более высокое развитие: она служит господу богу, и то, что она творит, является избавительной миссией».

Однако самой заметной фигурой среди идеологов расизма стал англичанин Хаустон Стюарт Чемберлен.

Он не только доказывал превосходство немцев над другими народами, но и требовал поддержания «чистоты» германской расы.

«Удовлетворительного определения расы, — заявлял в своем творении, написанном специально для учителей немецких школ, некий Доберс, — мы сегодня еще не имеем, и является вопросом, удастся ли когда-нибудь составить подобное определение.

Пригодность или непригодность нашего сегодняшнего определения расы решается только вопросом целесообразности».

Но как бы там не было, зоологический шовинизм и расовая теория, внушавшие германскому народу, что немцы являют робой высшую расу, принадлежность к которой дает право на господство над другими народами и освобождает от всякой моральной ответственности за преступления, совершенные над «иноплеменниками», сыграла свою роль в растлении немецкого народа.

Это учение было возведено в Германии в степень государственной догмы, в официальный государственный принцип, выраженный не только в пропаганде, но и в так называемом «расовом законодательстве».

Не остались в стороне и основопложники.

«В России, — вещал в 50-е годы XIX века Карл Маркс, — у этой варварской расы, имеется такая энергия и такая активность, которых тщетно искать у монархий старых государств.

Славянские варвары — природные контрреволюционеры.

Поэтому необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянизмом… на уничтожение и беспощадный террор».

Более того, он считал славян «раковой опухолью Европы».

А чтобы этой опухоли избавиться, его кормилец Ф. Энгельс обосновал теорию военного похода на Москву, которая позволила бы европейским союзникам избежать тех ошибок, которые совершил Наполеон во время войны 1812 года.

Вот так!

Не больше, но и не меньше!

Вот только виноват в идеологии нацизма будет не иудей Карл Маркс, а ариец и гиперборей Фридрих Ницше!

Сыграл свою роль и «добрый» Бисмарк, заклинавший будущих правителей Германии не воевать с Россией.

Строивший национальное государство Бисмарк даже при всем своем желании не мог и думать о переделе мира в пользу Германии.

Для того, чтобы об этом думать, Германия должна была стать такой, какой она стала в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.

Мощной, а, значит, хищной.

И что значил для метавшего о мировом господстве Вильгельма II завет Бисмарка не воевать с Россией?

Так, бред выжившего из ума старца…

И, тем не менее, этот выживший из ума старец заявил 6 февраля 1888 года на Берлинском конгрессе в рейхстаге:

— Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьем одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа Бога, и никого более!

Рейхстаг взорвался овацией, а старый фельдмаршал Мольтке зарыдал.

Как хотите, но сложно не увидеть в этом заявлении вызов всему миру и утверждение новой политики, в которой уже не было места вечному миру с Россией.

И, как знать, не потому ли рыдал сторый вояка, что увидел перед Германией совсем другие горизонты?

 

Для более эффективного воздействия на немецких обывателей, приученных слепо верить всему, что написано в толстых книгах с фотографиями и диаграммами, заказчикам расистских теорий понадобилась «научная аргументация», противоречащая всем достижениям человеческой мысли.

На протяжении многих лет немцев систематически накачивали содержимым расистских исследований, учебников, популярных книжек, брошюр, подобных книге Ланга «Мир, человек и бог».

В ней Ланг с яростью взбесившегося мракобеса набрасывался решительно на все достижения науки.

Он отрицал шарообразность Земли, объявлял вздором физические и астрономические расчеты движения звезд.

Он отрицал эволюцию в животном мире. По его утверждению, все виды животных и расы людей были созданы на небе и упали оттуда на Землю.

Смешав философию, теологию и множество других предметов и окончательно запутавшись, Ланг доказывал существование химер, сфинксов и прочей чертовщины.

Особо надо сказать о таком выдающемся философе, как Ф. Ницше.

Ницше возвестил «переоценку всех ценностей», он подверг острой критике многие проявления современной ему буржуазной культуры, клеймил присущий ей дух филистерства, звал возрождению романтизма и героики в искусстве.

Он ополчался на торгашескую сущность буржуазно-демократических порядков, низвергал христианство и возводил на пьедестал «сверхчеловека».

Одна из главных концепций Ницше выглядит приблизительно так.

Духовное совершеннолетие каждого человека отмечено кризисным переживанием своего «Я».

Человек осознает, что его формирование протекало до сих пор без его ведома и участия. С ранних лет он подвергался воздействию традиционных воспитания, образования