III. Противоположный горизонт

 

Инструментарная власть движется иначе и по направлению к противоположному горизонту. Тоталитаризм действовал через средства насилия, но инструментарная власть действует через средства изменения поведения, и именно на них мы должны переключить наше внимание. Инструментарную власть не интересуют наши души или наше идейное воспитание. Она не занимается подготовкой людей к духовному спасению, не дает идеологии, которой должны соответствовать наши действия. Ей не нужно обладать каждым человеком изнутри. Она не собирается истреблять или уродовать наши тела и умы во имя чистой преданности. Она приветствует данные о том, что происходит с нашей кровью и нашими экскрементами, но не будет пачкаться в них. У нее нет нужды причинять нам горе, боль или вселять в нас ужас, хотя она с радостью приветствует поведенческий излишек, который можно изъять из наших страданий. Ей глубоко и бесконечно безразличны наши смыслы и мотивы. Обученная на измеримых действиях, она заботится только о том, чтобы все, что мы делаем, было доступно для проводимых ею и постоянно развивающихся операций по оцифровке, вычислению, модификации, монетизации и контролю.

Хотя он и не смертоносен, инструментаризм столь же поразителен, непостижим и нов для человека, как и тоталитаризм для его свидетелей и жертв. Наше столкновение с беспрецедентной властью помогает объяснить, почему было трудно назвать и познать этот новый вид принуждения, сформированный тайно, замаскированный технологией и технической сложностью и скрытый за подкупающей риторикой. Тоталитаризм был политическим проектом, который объединился с экономикой, чтобы сокрушить общество. Инструментаризм – рыночный проект, который объединяется с цифровым, чтобы достичь своей собственной уникальной разновидности социального доминирования.

Поэтому неудивительно, что специфическая «смотровая площадка» инструментаризма сформировалась в рамках спорной области знания, известной как «радикальный бихевиоризм», а также его предшественников в теоретической физике рубежа веков. В оставшейся части этой главы наше исследование власти в эпоху надзорного капитализма будет вращаться вокруг этой исходной точки, далекой от убийств и хаоса тоталитаризма. Мы отправляемся в лаборатории и классы, а также в сферы мысли, сотканные людьми, для которых свобода была синонимом невежества, а человеческие существа – далекими организмами, закованными в модели поведения, находящиеся за пределами их понимания или контроля, подобно муравьям, пчелам или стадам лосей Стюарта Маккея.

 

IV. Другой

 

В 1971 году гвоздем одного из номеров журнала Time была статья о Берресе Фредерике «Б. Ф.» Скиннере, где его называли «гарвардской институцией <…> самым влиятельным из ныне живущих американских психологов и самой противоречивой на сегодня фигурой в области изучения человеческого поведения <…> для одних он – обожаемый мессия, для других – ненавистная угроза»[929]. Большая часть карьеры Скиннера связана с факультетом психологии Гарвардского университета, и некоторые из моих самых ярких воспоминаний времен учебы в аспирантуре – это время, проведенное в непосредственных спорах с ним. Несмотря на то что эти разговоры мало что изменили в наших с ним взглядах, они оставили у меня неизгладимое чувство магической притягательности подхода к пониманию человеческой жизни, который принципиально отличался – и отличается – от моего.

В качестве академического психолога Скиннер прославился гениальными инструментами и техниками, изобретенными им для изучения поведения животных – сначала в древнем темном подвале Мемориального зала, потом на седьмом этаже только что построенного Холла им. Уильяма Джеймса, – а также научными находками, его самого и его учеников, касающимися того, как формировать это поведение: голуби и рычаги, голуби и шарики пищи, голуби на электрических плитках, крысы в лабиринтах. Первые же его исследования открыли новые горизонты, когда он разработал разнообразные «графики подкрепления» для обучения детальным моделям поведения, чуждым изначальному поведенческому репертуару животного – методику, названную им «оперантным обусловливанием».

Вдохновленный своей работой во время Второй мировой войны над проектом по превращению стаи голубей в работающий на условных рефлексах интеллект для управляемых ракет (проектом, который в конечном итоге не дал желаемых результатов), Скиннер вступил на новый путь под знаком поведенческой инженерии. В 1947 году на одном симпозиуме он сказал: «Дело не в том, чтобы принести мир в лабораторию, а в том, чтобы распространить практику экспериментальной науки на реальный мир. Мы можем сделать это так скоро, как пожелаем»[930]. Ракетный проект показал смысл его экспериментальной работы «в новом свете», размышлял он годы спустя в своей автобиографии. «Это был уже не просто экспериментальный анализ. Он положил начало новой технологии»[931].

Скиннер горел желанием применить свои лабораторные идеи к решению мировых проблем, имея лишь очень скромные основания для своих логических скачков. Как общественный деятель, он провел почти семь десятилетий пытаясь убедить публику в том, что его радикальный бихевиоризм предлагает принципы социальной организации, необходимые для защиты цивилизации от катаклизма. Дерзко экстраполируя поведение животных в искусственных лабораторных условиях, он создал всеобъемлющие теории социального поведения и эволюции человека, изложенные в таких его книгах, как «утопический» роман 1948 года «Второй Уолден» и социально‑философский трактат 1971 года «По ту сторону свободы и достоинства». В 1974 году Скиннер опубликовал «О бихевиоризме» – еще одно объяснение его радикального бихевиористского проекта, на этот раз адресованное широкой публике. Книга была нацелена на то, чтобы нейтрализовать оппозицию его взглядам, которая стала еще более яростной после необычных – и для многих отталкивающих – доводов книги «По ту сторону свободы и достоинства». Он расценил такую оппозицию как результат «редкостного недопонимания» и неустанно работал над тем, чтобы изменить общественное мнение в свою пользу. Он верил, что, как только люди правильно поймут, что он имел в виду, они без сомнения согласятся с его идеями.

На первых же страницах книги «О бихевиоризме» Скиннер, игнорируя возмущение, порожденное «По ту сторону свободы и достоинства», углубляется вместо этого в разговор о корнях бихевиоризма и его первых теоретиках и практиках. Основную вину за антипатию по отношению к бихевиоризму он возлагает на человека, которого многие считают его основателем, Джона Б. Уотсона[932]. Именно Уотсон, как известно, в 1913 году сформулировал кредо бихевиоризма:

 

Психология, как она видится бихевиористу, – чисто объективный экспериментальный раздел естествознания. Его теоретическая цель – прогнозирование и контроль поведения. Интроспекция не является существенной частью его методов <…> Бихевиорист <…> не признает <…> никакого водораздела между человеком и животным[933].

 

Но Уотсон оказался не в меньшей степени шоуменом, чем ученым, и Скиннер горько критикует его далеко идущие утверждения и «недостаток фактов», которые до сих пор ставят под сомнение радикальный бихевиоризм.

Указав на Уотсона как на основной источник проблемы, Скиннер затем называет ключом к ее решению труды Макса Мейера, малоизвестного экспериментального психолога начала ХХ века, который учился в Германии, но провел большую часть своей карьеры в университете Миссури. Мейер проходил обучение в докторантуре в Берлинском университете, где одним из его научных руководителей был Макс Планк, которому суждено было стать одним из самых знаменитых физиков всех времен. Планк настаивал на единстве физического мира и познаваемости естественных законов – в том числе законов человеческого поведения, – которые откроют свои секреты только методам математического анализа[934]. «Внешний мир представляет собой нечто независимое от нас, абсолютное, чему мы противостоим, – писал Планк, – а поиски законов, относящихся к этому абсолютному, представляются <…> самой прекрасной задачей в жизни ученого»[935]. Мейер перенес учение Планка на свое стремление найти принципы, которые в конечном итоге поднимут изучение человеческого поведения до подлинно научного статуса.

Согласно Скиннеру, Мейеру удалось добиться прорыва, который, наконец, позволил психологии занять свое законное место рядом с физикой, химией и биологией[936]. Почему Скиннер вознес его работы, на которые в целом мало кто обращал внимание, даже при его жизни? Скиннер особо выделил учебник 1921 года, название которого звучит зловеще: «Психология Другого». В момент выхода он привлек мало внимания – Мейер писал его в первую очередь для своих студентов, – а позже был совершенно забыт[937]. Тем не менее Скиннер высоко оценил книгу за разработку эпистемологических и методологических основ современного бихевиоризма: «рассматривайте только те факты, которые можно объективно пронаблюдать в поведении конкретного человека и связать с историей его прошлого взаимодействия с окружающей средой»[938]. В формулировке Скиннера книга Мейера была поворотным моментом, смело сочетая психологию и физику в поиске абсолютного. В ней содержалась самая суть бихевиористской точки зрения, согласно которой «внутренний мир Другого теряет свой привилегированный статус»[939].

Выражение, которое точно характеризует этот новый научный подход, – «Другой». Человеческое поведение поддастся научному изучению только в том случае, если психологи научатся смотреть на людей как на других. Такая «смотровая площадка» – абсолютное требование для «объективной науки о человеческом поведении», которая перестанет путать внутренний опыт с внешним действием[940]. Центральным для этой новой точки зрения было представление о человеке как об организме. Человеческое существо переосмысливается как «нечто», как «оно», как «живое существо» – «организм среди организмов», отличающийся от салата, лося или гусеницы только степенью сложности[941]. Научная психология ограничит свой интерес лишь социальным и, следовательно, видимым поведением этого «организма как организма». Это должно было быть «изучением жизни Другого, – но его жизни лишь в той мере, в какой она имеет социальное значение, в противоположность ее значению для него самого <…> Мы изучаем Другого, а не Наши „Я“»[942].

Логические последствия новой точки зрения потребовали переосмысления человеческого опыта более высокого порядка, который мы называем «свобода» и «воля». Мейер, вторя Планку, утверждал, что «свобода действий в мире животных – то же самое, что случайность в мире физики»[943]. Случайность – просто явление, для которого недостает информации и понимания. Так же и со свободой. Либеральная идея свободы сохраняется в обратной зависимости от роста научных знаний, особенно в области психологии. Знание и свобода с необходимостью противостоят друг другу. Как писал Мейер:

 

Поведение Другого свободно и беспричинно только в том смысле, в каком свободны и беспричинны исход болезни или войны, погода, урожай, – то есть в смысле обычного человеческого незнания конкретных причин конкретного результата[944].

 

Десятилетия спустя это мировоззрение определит ядро спорной социальной философии, развиваемой в книге «По ту сторону свободы и достоинства», в которой Скиннер говорит, что знание не делает нас свободными, но освобождает нас от иллюзии свободы. В действительности, пишет он, свобода и незнание – синонимы. Обретение знания – вещь героическая в том смысле, что оно спасает нас от незнания, но также и трагическая, потому что оно с необходимостью раскрывает невозможность свободы.

Для Мейера и Скиннера наша привязанность к таким понятиям, как свобода, воля, автономия, цель и выбор, – это защитный механизм, который оберегает нас от неприятного факта человеческого невежества. Я представляю себе диккенсовского Скруджа, когда он впервые сталкивается с печальным, волочащим цепи призраком своего покойного партнера Джейкоба Марли и отрицает это привидение, говоря: «Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина». Так же и со свободой: непереваренный кусок страха, крошка отрицания, которые, переварившись, рассеют мираж и вернут нас к реальности. Окружающая среда определяет поведение, и наше незнание того, как именно она это делает, – это та пустота, которую мы заполняем фантазиями о свободе.

Мейер прилагал большие усилия, чтобы показать, что явления внутреннего мира – «душа», «я», «разум», «сознание» – имеют значение исключительно с точки зрения субъективной жизни человека. Они не могут иметь научной ценности, потому что их нельзя наблюдать и измерять: «Мы не отрицаем душу, но мы не тратим на нее свое время. У нас достаточно, и более чем достаточно, забот в процессе изучения тела». Душа – это «твое личное дело», личный опыт и непреодолимая тайна, формально изъятые из ведения науки: «Таким образом, человеческие общества можно понимать как происходящие из естественных законов, не как группы душ, а как группы организмов»[945].

Мейер утверждал, что будущее социальных наук и самой цивилизации зависит от этого перехода от души к другим людям, от внутреннего к внешнему, от живого опыта к наблюдаемому поведению. «Отчуждение» (otherization) человечества должно подготовить почву качественно новому политическому освобождению. Мрачные перечни репрессий, пыток, резни, порабощения и геноцида, которыми полна история и целью которых было достижение религиозной или политической власти, вершились во имя господства человеческой души. Самому Мейеру в Миссури 1921 года, сразу после окончания Первой мировой войны, предложенное им решение для эффективного и рационального модерна должно было казаться вопросом жизни и смерти:

 

Тот, чей интерес сосредоточен на душе, думает, что когда он заставляет других произносить его молитву, утверждать его вероучение, преклонить колени перед его алтарем, он спасает их души и не в силах понять, что он лишь принудил их тела <…> Политический терроризм также имеет свой главный и неиссякаемый источник в человеческой склонности думать о других существах не как о телах, открытых для научного изучения, а как о душах, о таинственных сущностях, управляемых либо волшебством, либо, если волшебство терпит неудачу, как оно, естественно, и должно быть, пытками и смертью <…> Вспомните ужасы пыток <…> таких судов, как испанская инквизиция или процессы над ведьмами XVII века <…> Эти злодеяния стали возможны потому, что судья должен был читать мысли, а обвиняемый считался прежде всего душой[946].

 

С точки зрения Мейера, переход от взгляда «человек как душа» к «человеку как организму» объясняет, «почему история движется в направлении демократии». По мере того как цивилизация все больше опирается на науку, Мейер предвидел новое глобальное признание равенства и демократического братства, основанное на простом факте нашего всеобъемлющего сходства как человеческих организмов. Разногласия, которые преследуют общество, политику и экономику, основанные на классе, богатстве, либеральности, расе и т. д., станут смешными:

 

В реальной человеческой жизни во всем мире различия между людьми полностью подавляются их сходством. Для того, кто придерживается научной точки зрения, согласно которой человеческое общество представляет собой группу организмов, это абсурдное предложение – делиться <…> на… классы <…>[947]

 

Мейер полагал, что каждая социальная наука, которая претендует на статус подлинной науки, перейдет на точку зрения Другого – это касается, конечно, психологии, но также и социологии, экономики, криминологии, истории и психологии религии: «Христос идет среди своих собратьев, организм среди организмов…»[948] Так будет проложен путь к рациональному будущему с его блеклыми удовольствиями, которые смирят человечество с утратой свободы как ценой знания.

 

V. Против свободы

 

Приверженность Скиннера точке зрения Другого была непоколебимой, и именно благодаря его разработке этой точки зрения мы можем подойти к пониманию сути инструментарной власти. На первой же странице первой книги Скиннера «Поведение организмов», опубликованной в 1938 году, он повторяет предостережение Мейера (и Планка): свобода – это лишь незнание, ожидающее преодоления. «Первобытные системы поведения» приписывают причинность «сущностям вне человека». В равной степени неадекватны «продвинутые системы поведения», которые приписывают контроль смутным выдумкам, таким как «я» или «свободная воля». «Внутренний организм, – писал он, – от бессилия может быть назван свободным, как в случае „свободной воли“, когда дальнейшее расследование не представляется возможным»[949].

Скиннер назвал свои взгляды «радикальным бихевиоризмом», настаивая на том, что единственный приемлемый объект изучения – наблюдение за действиями, лишенными субъективных смыслов. Это и делало его радикальным. «Поведение – это то, что делает организм, или, точнее, то, что он делает по наблюдениям другого организма», – заявляет он на первых страницах своей книги. Его термином для этого активного, наблюдаемого «делания» было «оперантное» поведение. Из словаря, пригодного для описания оперантного поведения, должно было быть вычищено все внутреннее: нельзя говорить, что организм «видит», нужно – что он «смотрит на». Только такие объективные описания могут дать нам измеримые поведенческие факты, которые, в свою очередь, приведут к закономерностям и в конечном итоге к документированию причинно‑следственных связей между средой и поведением[950].

В 1951 году Скиннер опубликовал «Науку и человеческое поведение», где утверждал, что все наблюдения, даже наблюдения своего собственного поведения, должны проводиться с точки зрения Другого. Соблюдение этого правила позволяет брать в качестве объекта поведенческого анализа почти все, включая предполагаемые виды поведения, такие как «выбор» или «решение проблем», – именно эту точку зрения впоследствии будет широко использовать новая дисциплина поведенческой экономики:

 

Когда человек контролирует самого себя, выбирает, как поступить, решает проблему или стремится получить новые знания о себе, он совершает поведение. Он контролирует себя точно так же, как он контролировал бы поведение другого, – посредством манипуляции переменными, функцией которых является поведение. В этом отношении его поведение является надлежащим предметом анализа и в конечном итоге должно быть объяснено c помощью переменных, лежащих вне самого человека[951].

 

Почти в каждой своей книге и статье Скиннер провозглашал истину, которой Планк научил Мейера, а Мейер сообщил своим студентам, единственную истину, которую можно постичь только с точки зрения Другого: свобода есть незнание. Ощущаемый опыт свободной воли – это лишь кусочек непереваренного отрицания, вызванный недостатком информации о действительных детерминантах поведения. Подобно Мейеру и Планку до него Скиннер рассматривал свободу как «случайность», утверждая, что само понятие «случайности» иллюзорно, как снимок одного момента, который обнаруживает пробел, ожидающий быть заполненным и в конечном итоге благодаря успехам знания преобразованным в проявление регулярной, предсказуемой закономерности. Под взглядом бихевиориста эти лакуны невежества, которые мы ошибочно принимаем за свободную волю, выстраиваются в очередь в ожидании объяснений, подобно тому, кто отдает свое тело на сохранение в крионическом состоянии в надежде на пробуждение и исцеление когда‑то в будущем.

В своем самом смелом писательском опыте, большом философском эссе, опубликованном в 1971 году под названием «По ту сторону свободы и достоинства», Скиннер повторяет: «в случайной природе случайных событий нет ничего хорошего»[952]. Вся работа посвящена тому, что Скиннер продолжал считать главным препятствием на пути социального прогресса – концептуальной путанице, облачающей наше глубочайшее невежество в священные одежды свободы и достоинства. Скиннер утверждал, что наша верность этим высоким понятиям – просто способ защитить себя от той суровой истины о «не вызывающих сомнений связях между поведением и окружающей средой»[953]. Эти представления – психологический «путь к отступлению», который постепенно закрывается благодаря «новым доказательствам предсказуемости человеческого поведения». «Индивидуальное избавление от абсолютного детерминизма отменяется по мере прогресса научного анализа <…> Исключение личности из детерминистской картины мира по мере развития научного анализа отменяется <…> объем достижений, являющихся заслугой самого человека, по‑видимому, стремится к нулю <…> нас восхищает поведение, которое мы пока не можем объяснить»[954].

Ричард Херрнштейн, один из самых верных учеников Скиннера, а позже его коллега по факультету психологии Гарварда и одно из светил радикального бихевиоризма, однажды объяснял мне, что любое действие, рассматриваемое как проявление свободной воли, – это просто действие, для которого «водоворот стимулов», которые произвели его, еще нельзя должным образом установить. Нам просто не хватает средств наблюдения и вычисления. Я была двадцатитрехлетней студенткой, и этот термин был для меня нов и поразителен. Я никогда не забывала об этом разговоре, возможно потому, что он как никогда близко подошел к бихевиористской концепции Бога. Действительно, было время, когда, если вы поднимались на лифте на седьмой этаж на факультет психологии в лабораторию Скиннера, то первое, что вы увидели, была табличка с надписью «Бог – это ПИ», переменный интервал поведенческого подкрепления, вырванный из водоворота стимулов.

С этой точки зрения «свобода» или «случайность» сокращаются по мере того, как наши растущие измерительные и вычислительные возможности начинают давать все больше информации о «водовороте стимулов». Незнание о человеческом поведении – как тающий айсберг в эпоху глобального потепления, обреченный на исчезновение по мере того изобретения все более хитроумных средств и методов, позволяющих сначала расшифровать, а затем взять под контроль водоворот стимулов, формирующий каждый факт человеческого поведения. Скиннер приводил прогнозирование погоды как наглядный пример этого перехода от невежества к законам, как это десятилетиями ранее сделал Мейер:

 

Проблемы, связанные со сложностью предмета изучения, следует решать по мере их возникновения. Со временем часто удается справиться даже с, казалось бы, неразрешимыми случаями. Лишь недавно стал возможен подход к погоде, основанный хоть на каких‑то законах <…> Из сложности не следует самодетерминация. Сложность расчета траектории мухи не доказывает ее непредсказуемости, хотя и может сделать невозможным доказательство чего‑то еще[955].