Е. и В. механiкъ ПОЛЗУНОВЪ и Ко

 

Сверх-Я попытался поднять табличку, не надеясь особо на успех, так как по собственному опыту знал, что во-первых, это область сна, а во-вторых, сам он нематериален. Но табличка оказалась ничуть не материальнее. Подняв ее, Сверх-Я приладил к куску железа кусок веревки и повесил на бок стоящей у кювета лошади. Лошадь была недовольна; она взбрыкнула задними ногами и мотнула головой - табличка перевернулась. На обратной ее стороне красовался Дядя Белый Череп и слова:

 

НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ![5]

 

Печально взглянув на табличку, Сверх-Я двинулся вдоль дороги. Дорога шла по голому полю, но лишь с той всегда удивлявшей Сверх-Я особенностью, что горизонт находился в какой-то абсолютной системе координат: при движении линия горизонта впереди приближалась, а позади удалялась[6]. Сверх-Я практически летел над полем и все больше наращивал скорость - и Край Света в ответ приближался с катастрофической скоростью. Никогда раньше он не пересекал линию горизонта, и когда это все-таки случилось, почувствовал в груди Кайфовый Ужас, сжимающий средостение при падении во сне с девятого этажа[7] или при взлете наяву качелей...

 

КИНОМЕХАНИК

 

Сверх-Я проскочил Край Света и взмыл вверх. Под ним расстилалось уже не голое поле, а девяти- и двенадцатиэтажные новостройки. Посреди жилого массива стояла старомодная котельная, дымя шестиэтажного роста трубой. Из котельной изредка выходил подышать воздухом молодой немой негр[8], повесивший как-то над входом плакат на безупречном русском языке:

 

Скучно на Этом Свете, господа!

Сверх-Я снизился и сел на лавочку у кинотеатра. Кинотеатр строился множество лет. Он еще не имел крыши, но кино уже шло[9]. Тут же суетились строители, укладывая краном очередное перекрытие.

- Эй! - крикнул из-за стены киномеханик. - Брось сюда сигаретку!

 

Сверх-Я мысленно перенесся на дорогу в черте горизонта, но сигарет в стоящем у дороги ларьке не было.

- Нету! - крикнул он киномеханику.

- Жалко, - сказал тот, плюнул, грязно выругался и принялся заряжать новую часть фильма в аппарат. Строители попытались прикрыть его сверху железобетонной плитой, но услышав ругань, отвели ее башенным краном в сторону. Им было нелегко. Однажды они уже начинали выкладывать последний этаж, но заезжая комиссия велела ломать предпоследний[10].

 

СКАЛА

 

С небес спускалась дымка, сгущавшаяся все больше и больше. Солнце задыхалось в тумане. Сперва оно стало похоже на автомобильную фару, потом стало смотреться как сквозь матовое стекло, и наконец вообще исчезло. Множество тихих гитарных аккордов вкупе с роем шорохов наполнило мир. Сверх-Я на ощупь двинулся вперед и не услышал собственных шагов.

 

Таинственность и непредсказуемость присущи даже реальному туману. Окутанные стопроцентно влажным воздухом ветви деревьев вглядываются вдаль, стремясь увидеть там свет желтых фонарей - единственного, что пронизывает мглу. Но туман ирреальный гораздо непредсказуемее. Достаточно всего секунды, чтобы из него там, где и не ждешь, выросла огромная серая скала.

 

Подул ветер. Обрывки тумана летели вдоль отвесной кручи, у подножия которой стояла пустая оленья упряжка. По камням карабкались два человека в меховых шубах и шапках[11]. Демонический хохот раскатывался над их головами и колебал скалу, разлетаясь эхом по ущельям. Два человека мужественно орудовали молотками, вбивая зубила и закрепляя микролестницы.

- Сорвемся, однако, - бормотал тот, что лез вторым.

 

Действия альпинистов были явно несогласованы. Оба со страхом поглядывали вверх, где каменная стена вонзалась в сливающиеся с туманом серые тучи.

 

СОН АРТИЛЛЕРИСТА

“Вниз сквозь облака скользят воспоминания, они спешат ко мне. Где - то там, in the space between the heavens and in the corner of some foreign field I had a dream... Здесь герои старых войн медленно ковыляют по улицам, здесь можно во весь голос поговорить о сомнениях и страхах, и никто больше не исчезнет без вести, и больше никогда их стандартные призывы не постучатся в дверь. And maniacs do not blow holes in bandsmen by remote controle. And no one kills the children anymore... Ночь за ночью этот сон приходит ко мне, сон артиллериста в дальнем краю чужой земли. Он спит, и того, что сделано, не воротишь...” [12]

Чайка разбежалась, подпрыгнула и полетела над серым от пены и тумана морем, бьющимся о подножие черной и высокой скалы. В море виднелись рогатые головы весело плывущих к берегу оленей. Сани, в которые они еще недавно были впряжены, разбило о прибрежные камни.

 

ПОДСТРАХУЙ

 

Лавины снега и град льда низвергались с вершин каменных пиков. Тем не менее два меховых человека упрямо лезли и лезли вверх, выбиваясь из сил. Сверх-Я приблизился к переднему, невидимый для него, и взглянул в перекошенное лицо. Это был узкоглазый черноусый человек. Он уцепился рукой за верхнее зубило, тяжело дыша, и повернув голову вниз, крикнул партнеру:

- Эй! Подстрахуй!

- Сам подстрахуй! - хрипло донеслось снизу.

- От подстрахуя слышу! - не остался в долгу первопроходец.

 

Сверх-Я покинул альпинистов. Он мысленно вернулся в комнату, где спал на кровати его alter ego, считавший своим alter ego его, и не верящий в то, что сейчас Сверх-Я вполне реален. Впрочем, Сверх-Я тоже не очень-то верил в существование ТОЙ реальности, но где-то в глубине его все же теплилась искорка сомнения: ведь он, будучи наполнением формы того, который есть оболочка, живет вместе с ним в реальном мире! Там существуют гравитация, электромагнетизм, там властвует бытие, а не небытие.

“Быть может, и материя тоже может быть бытием? Быть может, бытием надо считать все, что проявляется через законы на Том и на Этом Свете? И если на одном Свете бытие - это реальность, то на другом - еще что-то?... Я должен быть Сверх-Я, а самого так и подмывает противоречить принципам эклектизма. Видимо все-таки материя не подчинена сознанию изначально. Она лишь проявляется Тут иногда в подчиненном состоянии. Быть может, на Том Свете, где спит на кровати alter ego, материя первична...”

СЕРГЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ

Электрическая лампочка вспыхнула внезапно. На паровой машине въехал усатый школьник и усмехнулся.

- Не дыми в комнате, а? - попросил Сверх-Я.

- А ты отдай табличку, - потребовал парень. - У меня табличка упала.

 

Пришлось мысленно обшарить взором мир в черте горизонта. Лошадь жевала сено. Сверх-Я указал на нее Ползунову.

- Багган жевьяль тггавю...[13] - безбожно картавя под француза, протянул въехавший и снял табличку с бока лошади. Акцент у него получался непохожий.

- Ну, как Сергей Владимирович? - спросил Сверх-Я.

 

Сергеев Владимировичей было два. Вместе они смотрелись как три буквы в конце загадочного прилагательного среднего рода “ДЛИННОШЕЕЕ”, порождающие согласно правилам языка друг друга[14]. Первый Сергей Владимирович был триедин, второй же проистекал из второй буквы первого и становился его третьей буквой[15].

 

НАТАШКА

- Загадка, - вздохнул школьник Ползунов.

- А Наташка?

- Наташка себе зуб вставила.

- Золотой?

- Да нет, сейчас все ведь дорого... Железный. Под золото.

 

Сверх-Я задумался. Ему нужно было видеть Наташку. Только не в синем плаще. Лучше в голубой осенней курточке. Он мысленно поменял Ползунова и Ко на Наташку. Получилось неплохо, но не совсем то. Когда шум паровой машины затих вдали, перед ним появились две девушки. Одна была Наташка, а вторая скромно стояла рядом в позе Сабрины и поглаживала здоровенные груди.

- Яне заказывал секс-бомб, - удивился Сверх-Я.

- Во-первых, здравствуй, - сказала Наташа.

 

Он вспомнил, что по имени его называли только в мире его формы. Никто ни разу так и не назвал его никак в Этом Свете. Поэтому, едва отделившись от оболочки, Сверх-Я уже не мог сказать, как его зовут. Впрочем, утешал он себя, имя - вещь слишком реальная, чтобы жить с ней в ирреальном мире...

 

Но - Наташка!

Наташка казалась в ирреальном мире такой же реальной, какой ирреальной считалась Там, у “ реалистов-аутистов[16] ”, как звал Сверх-Я обитателей мира форм. Иногда он про себя уважительно называл Наташку Сверх-Она. И хихикал.

 

РИТКА

- Здравствуй, - сказал Сверх-Я.

- Это моя подруга, - познакомила девушка.

- Туська меня везде с собой таскает, - пояснила секс-бомба, прислушиваясь к шагам за окном.

- Я ей всех соблазняю, - улыбнулась Наташа. - Все мои знакомые в нее уже влюблены.

- Неужели в этом дурацком мире существует любовь? - воскликнула бомба. - Здесь даже мужиков-то нет, тени какие-то...

 

Сверх-Я не знал, как ее утешить, потому что и прежде мало задумывался о любви (ему, кажется, хватало чувств, постигаемых через форму), но чувствовал, что надо показать себя человеком умным и рассудительным:

- Ну и воплотись, кто тебе мешает? Реальный мир не так уж недоступен, - беззвучно обратился он к красавице.

- Говори вслух, - попросила Наташа. - Ритка дура, она тебя так не поймет.

- Я все поняла, - обиженно откликнулась Рита. - Но я не могу. У меня нет формы[17]. Я твой Тот Свет только во сне и видела...

 

МАЛЬМСТРИМ

 

“Когда решаешь одну проблему, а натыкаешься на другую - но не внутри первой, а просто как на сопутствующую ей, первым желанием бывает просто отбросить ее. Потом понимаешь, что без нее не обойтись. Ты хватаешься за нее и пытаешься ее решать. И сразу же обнаруживается проблема номер три, находящаяся в таком же отношении ко второй, как вторая к первой. И она втягивает тебя, как этот норвежский Мальмстрим [18], а выбрасывает с готовым решением уже совсем в другой системе координат, которую ты сам успел незаметно создать в процессе решения. В новой системе координат второй проблемы вроде бы как уже и нет, зато первая абсолютно нерешаема. И тогда, оставшись один, ты начинаешь плакать и уничтожаешь систему координат.

Потому что зачем тебе точка опоры, если нет рычага, к которому можно приложить руки? [19]...”

ШОССЕ

 

Не было Риты, не было Наташи. Сверх-Я бесцельно двигался над шоссе, делающим на небольшом протяжении семьдесят две извилины[20] посреди глухого хвойного леса. Редкие огоньки автомобильных фар мерцали в сумерках, освещая дорогу. С высоты птичьего полета шум моторов КамАЗов и ЗИЛов казался зудением комаров, очень многочисленных летом в этих болотистых местах.

 

Перпендикулярно шоссе, удаляясь от него, шли вглубь леса Сергей Владимирович и Наташа. Сергей Владимирович обнимал ее за плечи рукой и шептал на ушко:

- Красные шерстяные штаны, красный свитер, белый пояс, белые кожаные сапожки на шпильках, белый шерстяной шарф, бежевое красивое пальто, бежевый берет с белой полосой, белое...

 

Наташа кивала, полузакрыв глаза, раскрыв губки и млея от удовольствия.

 

В двадцати шагах позади них, не выдавая себя в осеннем лесу ни единым хрустом, невидимо и неслышимо пристроился Сверх-Я. Он грустил. Он не знал, отчего ему грустно. Наташу он не ревновал - в реальном мире оболочки Наташи и Сергея Владимировича никогда не приближались друг к другу ближе чем на сто пятьдесят километров.

 

БЕЛЫЙ ЧЕРЕП

 

- Что пасмурен? - спросили Сверх-Я откуда-то с дерева.

-Так, - беззвучно сказал он и взглянул вверх. На ветке сидел, удобно устроившись в развилке, Дядя Белый Череп[21].

- Как жизнь? - спросил он снова.

- Хорошо. А у тебя?

- Тоже неплохо. Вот тут весной разлив был, в овраге берег крутой подмыло, ну там, где наверху кладбище. Вот, теперь там у меня т друзья нашлись... А ты все о Наташке думаешь?

 

Сверх-Я промолчал. Он пожалел, что никогда не спрашивал у Наташи, в каком конкретно доме и квартире рациональной системы координат обитает ее форма. Уж он-то уговорил бы свою оболочку совершить небольшое путешествие...

 

- А я сам звонил ей, - ухмыльнулся Дядя Белый Череп. - Только с ней, по-моему, живет в квартире то ли дядя, то ли еще какой-то тип.

- Тип?

- Ну да. Я раз пять набирал номер, но толку не было. Подходил этот дурак. Наконец он ехидно заржал и спросил, чего я, мол, молчу. И обозвал меня женихом. Больше звонить не хочется. Когда мне напоминают, что я могу стать женихом, вся любовь у меня пропадает.

- Ты звонил ей Здесь? - удивился Сверх-Я.

- Нет, Там, - клацнул Дядя мандибулой.

- Там?! У тебя что, тоже есть форма?

 

Череп рассмеялся от гордости за себя, и его processus stiloideus с обеих сторон зашевелились, чего никогда не бывает в Реальном Свете.

Сверх-Я все понял и печально улыбнулся.

 

ОГНЕННЫЙ КРЕСТ [22]

 

Туман потихоньку рассеивался. Подул свежий ветер, разорвавший в клочья мглу даже в сырых низинах. Тропинка привела к обрыву, под которым до самого горизонта расстилалась уже настоящая хвойная тайга.

 

Сверх-Я глянул в последний раз на Сергея Владимировича с Наташкой, свернувших прочь от обрыва и по-прежнему занятых только друг другом. Он разбежался и прыгнул вперед с обрыва - воздух мягко подхватил его и понес вперед. В ушах снова засвистело от страшной скорости приближения линии горизонта. Тайга под ним вспыхнула, как под пролетающим метеором, и взметнула к небу языки желтого пламени. Огонь пожирал лес в форме правильного креста. Бешеный темп пожара отражался на тишине небес, как яркий свет огня - на темно-зеленом море деревьев. Сверх-Я услышал слова песни, звучавшей в Реальном Свете:

 

Шаг за шагом - босиком по воде;

Времена, что отпущены нам,

Солнцем в праздник, солью в беде

Души резали напополам...[23]

 

ЗА ГОРИЗОНТОМ

 

Вторично пересекая линию горизонта, Сверх-Я вторично испытал сладкое чувство качельной практики. Под ним снова мелькнули девятиэтажные дома. Негр мирно курил на лавочке возле своей котельной. На его майке виднелась надпись “ I am not black[24] ”, сделанная от руки. Стая мелких косточек - то ли человечьих, то ли какого-то животного - кружили, словно, воробьи, над крышей[25], крытой рубероидом. Киномеханик закончил сеанс и шел домой, попыхивая все-таки раздобытой у кого-то “ Шипкой ”. Мир за чертой горизонта был таким светлым и теплым, дышал такой умиротворенностью, что Сверх-Я, только что покинувшему лесную тропинку, впервые за его сегодняшнюю прогулку по Этому Свету стало спокойно и хорошо.

 

АГНОСТИЦИЗМ [26]

 

“Философы, даже диалектики, никогда не смогут объять своей “наукой” всего, что представляется разуму даже всего лишь в одном ограниченном сне, потому что они считают задачей философии постижение общих законов построения и развития мира. Они отказываются предположить с самого начала, что Мир не один, и что законы их, то есть Миров, непредсказуемы. Более того - там, по другим законам, живут свои философы, а поскольку миры существуют, не соприкасаясь... Короче, покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне, нарисуй мне портреты погибших на этом пути [27].

Если один человек живет в трехмерном, или с учетом времени, в четырехмерном пространстве, то он не воспринимает что-то, существующее, допустим, в шести измерениях. Представим себе человечка, плоское, как математическая абстракция, и существующее только на одной плоскости - тоже чисто математической, то есть в двух измерениях. Оно, это существо, движется по плоскости, а мы берем и протыкаем плоскость на его пути шестигранным карандашом. Существо изумлено. Оно двигалось себе, и вдруг на пути его неизвестно откуда возникла дыра-шестиугольник. Оно пока что не может понять природы дыры. Вынимаем карандаш. существо еще более озабочено, не понимая, куда делась эта странная геометрическая фигура. Это пример всего лишь того, как трехмерное пространство огорошивает человека (а плоское существо способно мыслить, как мы), к нему не подготовленного.

И это еще реальный мир! А ирреальные миры, где все вообще как во сне (впрочем, почему “как”?) - миры, которые подразделяются на множество степеней и приемов “шиворот-навыворотов”... В общем, в философии нет и не может быть верных ОБЩИХ умозрительных выводов. Если же наука постигает частные, а не универсальные истины, и честно в этой своей “частности” признается - это уже не философия...

А значит, понять толком и навсегда ничего невозможно. И я - чистейшей воды агностик.

Так какой же я после этого Сверх-Я?...”

ФИЛОСОФ И БРЮС СПРИНГСТИН

 

Голубовато моргал телевизор, слегка озаряя тьму подземного этажа морга. На экране светилось лицо Брюса Спрингстина, и железные двери одной из секционных со скрипом раскачивались в такт его музыке.

 

Лысенький дяденька в очках, сидевший в кресле перед телевизором, подрабатывал здесь ночными дежурствами. Вообще-то он преподавал совсем на другой кафедре.

- I had a stadions, - говорил Брюс, поправляя повязку на длинных волосах. - And you must to seet. Do you understand me?

 

Лысенький дяденька не понимал. Ему очень хотелось смотреть кино по другому каналу, но Брюс, которого он побаивался, запрещал переключать телевизор[28]. Дяденька нервничал и без конца повторял, озираясь по сторонам и сжимая пальцы:

- Я философ... Я философ... Я философ...

- What is phylosophy? - презрительно отзывался Спрингстин, выговаривая тщательно каждую букву последнего слова.

Сверх-Я стало жалко телезрителя, он подошел и переключил телевизор на другую программу. Кино, однако, не было и там.

 

МАТЕРИАЛИЗМ

 

- Здравствуй, - сказал с экрана Дядя Белый Череп. - Хотя вообще-то ведь здоровались уже...

- Ты что, - удивился Сверх-Я, - телезвезда теперь, что ли?

- Да ну, - засмущался Череп, - просто послали обзор провести.

- А вы там покажите нам что-нибудь интересное, - заискивающе попросил лысый философ.

- К вашим услугам, - поклонился Череп в ответ. - Но не имею, так сказать, удовольствия хорошо знать ваши дурацкие вкусы... Порнуху, please?

 

И он подвигал скуловыми дугами. Сквозь полость носа были видны хоаны. Сверх-Я стало скучно. “ Пошел к черту ”, - подумал он и выключил телевизор совсем.

- Ну зачем же совсем, - укоризненно сказал философ.

- А что, опять Спрингстина захотелось?

 

Философ встал и принял хотя и некую сгорбленную, но вполне бодрую и воинственную позу.

- Знаете ли, - сказал он. - Я философ, я материалист... Знаете ли, я...

- О каком материализме вы говорите? - вдруг взбесился Сверх-Я. - Вы же живете всю жизнь в Этом Свете! У вас же черепа с экранов телевизора с вами разговаривают! Вы же Спрингстина, выступающего на стадионе, боитесь! Там, за стеной, люди клей БФ пьют!...

 

Сверх-Я поймал себя на мысли, что последний довод, пожалуй, подействовал бы и на Том Свете. Более того: он, кажется, бессознательно цитировал что-то из слышанного формой.[29]

“Впрочем, чего это я на него тут разорался? Мало ли и на Том Свете, где все материально, идеалистов всех мастей?”

- Извините, - пробормотал Сверх-Я и стремительно вылетел из подвала.

 

СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ

 

“Так кто же все-таки более бытиен, более существенен - я или моя оболочка, если она сейчас, просыпаясь, беспрекословно требует меня к себе?... Почему я, этакий вечный скиталец, не могу тоже уснуть, восемь часов в сутки проводя на Этом Свете, а остальное время - в каком-то неспокойном и нестабильном, словно Этот Свет, сознании моей формы?

Какой я, к черту, Сверх-Я...”

 

КНИГА

 

Сверх-Я на всех парах влетел в спальню угловой квартиры первого этажа пятиэтажного дома и быстро идентифицировался с сознанием открывающей глаза оболочки. Оболочке на вид было лет двадцать. За окном было темное холодное утро ноября 1989 года.

 

- Брр, - сказал проснувшийся. - Что-то приснилось, не помню чего.

 

Он сунул ноги в тапочки, зажег свет и подошел к письменному столу. Надо было собираться на учебу, и сегодня должна была быть философия. За окном с самого вечера шуршал дождь. Рядом с кроватью лежала небольшая книга, которую вчера была сделана попытка прочесть.[30] Попытка безуспешная. На обложке книженции значилось:

 

Ф.Энгельс.

“ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ И КОНЕЦ КЛАССИЧЕСКОЙ НЕМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ”.

Конецъ

 

Ольга Мельник:

 

(сказки на)

 (правила раздевания)

так и думаешь - вот оно

думаешь - вот оно

куколка что у тебя под свитером что за бабочка у тебя под коконом

кто у тебя под коконом

 

1.

обойми меня не включай огня не найдут отстанут

там под первой бронёй через сердце идут составы

там стращали душили резали зашивали

посмотри нас почти не осталось зато живые

 

2.

обойми отступает боль затихает битва

там второю рогожей радость твоя закрыта

радость твоя свободна

 

там живут золотые солнца летят золотые птицы

шизоглазые дети каких не бывает в детстве

 

3.

обойми отступает смех наступает позже

там под третьей шкурой дышит хтонический ужас

из глубин всплывает глаза закрывает глотает комок

 

4.

отпусти меня под четвертой опять никого

(ОРВИрш) 

 

а давайте без давайте аспирину прочей прозы

философские вопросы выплавляются внутри

я простой обогреватель в этом городе гриппозном

мне сейчас вполне под сорок что не красит но мудрит

 

в этом городе (герое) при соплях и не при деле

я соплю сурком в постели полстатьи не дописав

и несу сквозь сон народу утра бодрый понедельник

то ли в белом (пеньюаре) то ли в розовых (трусах)

(персефона)

а не будешь расти заберет тебя мертвый бог

а не буду я здесь расти ничего не хочу не люблю никого

 

потому что нет у меня ни ума ни сердца ни рук ни ног

потому что деметра во мне течет родниковая кровь

на порог деметра выходит с пустым ведром

говорит созревает мир созревает мир

 

а сама я сплетаю слова расплетаю слова

я деметрина донечка тоненькая трава

я спала я зерном себя в землю спрятала

пела плакала ничего не сделала никого не спасла

 

если станет черная ночь глуха приходи за мной

дай мне имя моя персефона гранатовое зерно

стебли мои на ветру корни мои в аид

дай мне выключить свет с мертвыми говорить

 

потому что нет меня нет потому что нет

(абыр)

 

в полночь приходит профессор преображенский

я говорит из тебя человека сделаю женщину

выпотрошу из тебя чучело девочка мой невозможный мальчик

крылышки будут птичьи глаза собачьи

вуду из тебя куклу колдую ду ю на чистую воду

выведу тебя выебу и убью не буду

буду люблю тебя дуру сведу до рая

перебирает скальпели ампулы лампа перегорает

(и ничего)

 

на мимо лица фонари

аптека улица сначала

и кто-то справа говорит

и кто-то слева отвечает

 

я соло с чистого листа

я улыбаюсь краем рта

рассеяна слегка знакома

и тот кто справа в паре крыл

и тот кто слева прежде был

и по мобильнику покойник

 

настанет день устанет год

исчёркан лист искусан рот

искать не выискать исход

аптека улица сначала

а тот кто слева выйдет вон

а тот кто справа выйдет вор

смеется длится тот кто мертв

и ничего (не предвещало)

(make war not love)

 

и никогда никогда ни о чём не жалейте

всё не смешнее чем целоваться в бронежилете

 

вышедшие из огня воды ерунды полемик

левая на плече правая на ПМ-е

 

завтра была война а теперь-то игра простая

кто кого выставит дураком кто кого подставит

авось не подставит

 

как нас учили играть отучали верить

до основанья раздеты сводками контрразведок

 

сядем любому народу враги записная контра

двести вёрст до любви пять шагов до линии фронта

 

тень говорит пора тень исчезает в полночь

это своя игра каждый кто выжил сволочь

(dubrovsky)

 

а вот и следи себе чтоб не много чтоб не выпорхнуло из груди

местного бога не провоцируй по краешку не ходи

повторяй лучше я точка точка я тучка тучка я не дубровский сижу в дупле

эти прицелы наводятся на теплее еще теплей

эти удары всё ближе в эти просветы всё реже дура горит звезда

космос такой безбрежный угол такой медвежий маша твоя масдай

бледная и больная шепчет опять не знаю тише за мной пришли

так оно и бывает вот и пиши седьмая заповедь не пиши

не по графе порода не по башке корона не в облаках ногой

больше оно не страшно выдадут твою машу органам о-го-го

(живцы)

1.

это город полых пустот немот

малый ангел ходишь не жив не мёртв

малый ангел птичье твоё житьё

здесь никто не смог тебя взять живьём

ни душой ни суженой ни женой

здесь никто не видел тебя живой

здесь никто не помнит меня живой

 

2.

это сказка ска не с того конца

это мир ловил тебя на живца

это кто там ходит да застит свет

там под снегом ходит живой живец

там под снегом ходит живой живец

 

3.

это видишь видишь едва дышу

ни следа ни повода не ищу

не ищу ни праздников ни богатств

дай мне боже правила и врага

скажет боже вот золотой дракон

выбирай его правилом и врагом

у него горячая чешуя

у него колюче и тяжело

не отступит в прави найдёт во сне

это значит будем играть на все

 

под присмотром будем играть во всё

Александр Пылькин:

Ткань

 

философское эссе

 

 

Посвящается Игорю Александровичу “Егору” Летову

 

По-видимому, важнейшей характеристикой ткани оказывается её непрерывность. Однако здесь вовсе не имеется в виду некая формальная или фактическая целостность площади: непрерывность ткани ­– это, собственно, волна. Лоскут – его площадь и очертания ­– как раз и определяется длиной и, соответственно, углом катящейся волны. Грубо говоря, откуда подует ветер, что зазвучит висящая на стене лютня (но промолчит лежащая на столе флейта(-пикколо)). Направление движения волны задается в данном случае через переменный (плавающий) угол, а не как чистое направление; и вот почему. По-видимому, мы не можем сориентировать пространство непосредственно. Ориентация его по сторонам света уже предполагает центр, точку отсчета. Хотя орнитологи кажется полагают существование этого вида ориентации как врожденной способности (проявляющейся наиболее явно в условиях миграций), всё же следует предположить, что в качестве упомянутого центра выступает время. Именно настоящий момент (например, cogito) фиксирует пространство как нулевую развертку, т. е. искусственный, делящийся на четыре стороны света угол. Прикрепленный к естественной постоянной магнитного поля, такой угол становится прибором для ориентирования и т. д. (К слову сказать, предположение о наличии у птиц внутреннего “компаса” тоже не подтвердилось. Наука остановилась на том, что птицы в состоянии перелета ориентируются по звездам и светилам.) Направление волны задается не в опосредованном моментом “вдруг” пространстве, а чистым временем. Волна всегда идет в будущее. Плавающий угол – это то переменное отношение пространственно катящейся волны к оси будущего, или – “оси времени”, как её назвал открывший её Хлебников. Таким образом, можно было бы сказать о непосредственно ориентированном в будущее пространстве. Такой ориентир, или скорее – сориентированность (собственно, ось), на уровне телесного ощущения предстает как бы неким внутренним световым шариком. Возможно, это то, что Нанси (“Деконструкция христианства”) называет “самим ядром христианства”: Благая Весть, или Евангелие. Длина волны представляет так называемое масштабирование. Она является основой всякого предчувствия, а также – в предельных случаях – пророчества и предвестия. Нормальная, видимо свойственная всем, способность предчувствия соответствовала бы какой-нибудь средней длине волны и т. д. Кроме того, длина дает возможность для фокусировки, а следовательно – возможность ускользания к будущему (одним из частных проявлений такого ускользания в дальнейшем окажется, к примеру, замирание): если волна оставила вечер, значит она возможно идет в пламени свечи или в надломе неудачно зажженной спички и т. д. Длина волны – это птицы, рассаживающиеся на ветвях, перелетающие по ним. Счесть ткань метафорой поверхности, значит перепутать её с кожей. Хотя и кожа оказывается пронизанной тончайшими, с циркулирующей в них кровью, капиллярами, а то, о чем обычно идет речь, – это лишь её верхний, так называемый роговой, слой. Дело, по-видимому, вряд ли обстоит так, что поверхность непосредственно скрывает некое вулканическое мясо хаоса. Военный хирург в обстановке мирного времени фигура скорее опасная, нежели комичная. О толщине ткани следует говорить ровно постольку, поскольку ткань сплетена (из нитей, волокон…). Однако толщина уже полагала бы ткань в трехмерном пространстве, словно подвешивая её, и сводя всё к метафорике трехмерного измерения (например, горизонт). Скорее всего имеется в виду глубина: возможно, родственная той, которая позволяет чайке сесть на волну. Субстанциально ткань, как уже было сказано, ­– это переплетение, т. е. своего рода сложная подвижная однородность. Это дает повод отличить глубину ткани от так называемой океанической глубины, глубины рыб. Последняя исключает время. Будучи неподвижной и имея достаточную массу, она исключает также и движение. Поэтому жители глубин неподвижны, у них нет крови. Если, продолжая находиться в том же метафорическом поле (а глубина сразу помещает нас в него), попытаться отделить ткань от океана, то последний, видимо, начинается там, где сливаются сплетения, как раз и обеспечивающие волнопроводимость ткани. А следовательно полагающие и саму её как непрерывность. Океан начинается там, где уже нет волн. Итак, ткань, по-видимому, может начать претендовать на некоторую объемность, не повиснув при этом в “перспективном” пространстве, но, в то же время, не исчезая в студенистых глубинах рыбьего (но здесь скорее – рыбного) города. Возможно именно время позволяет вывести глубину из зоны действия метафоры океана и положить её как продуктивную глубину ткани, а именно: время – как о нем уже говорилось – свернувшееся в небольшой светошар будущего. Итак, почему океан исключает время? И о каком из них идет речь? Речь явно не идет о времени психологическом, иначе океан просто увезли бы в сумасшедший дом. В конечном счете, по-видимому, имеется в виду исключенное человеческое время (не важно в какой его модификации: например, – в модусе Евангелического времени). Глубина становится океанической, выступает как неподвижность именно в силу того, что занимает Место, псевдодвижение в рамках которого и оказывается возможным благодаря Им же санкционированному психологическому времени. Платонов прав, говоря, что рыба не думает, она знает. Но прав-то именно Платонов. Так или иначе, океан – это место. Однако, словить световой шарик – будет, как кажется, означать откат в трехмерное пространство, в прямом смысле, задаваемом предлогом: появляясь в трехмерном пространстве, появляются именно в нем, т. е. – в обратной перспективе. Вряд ли здесь имеется в виду потеря ориентира. Речь идет скорее о его удалении (или чрезмерном приближении), происходит как бы пространственно-временное рассогласование, соответствующее пространственному сжатию-концентрации оси будущего. Потерять волну, – можно было бы сказать по этому поводу. В зоне океана такой зазор будет соответствовать погружению. Касательно ткани же – это сливание (но уже скорее – срастание) переплетений, и, тем самым, превращение ткани, например, в картон. (Хотя возможно и продолжение древесного её существования и т. д.) С одной стороны, замереть значит прикрыть третий (телесный) глаз и как бы не смотреть на внутренний шар; с другой – это некий дрейф, остановка пространства в одной из точек катящейся волны. Испугаться – видимо и есть: не успеть замереть, что оказывается чревато выхолащиванием будущего до пустот психологического времени: бег вверх по наклонному стеклу когтями. По-видимому, пространство не предстает ориентированным в будущее непосредственно, но выступает таковым искривленное волной. Тем не менее, Евангелическое время, в неотрефлектированном (диком) состоянии выступающее как детское время, оказавшись составляющей плавающего угла и будучи, так сказать, культивируемо, не перестает быть детским. Как уже отмечалось, волна предполагает наличие живой, подвижной глубины. Такая продуктивная глубина, которая собственно является волнопроводимостью, и полагает ткань как таковую, ткань как ткань. Речь может зайти, например, о словесной ткани – неких интонационно-смысловых переплетениях – с её текущей глубиной новых смыслов и т. д. В данном случае скорее будет интересна кровь, так называемая жидкая ткань. Глубина крови – как, по-видимому, оно и есть – это глубина её тока, т е. сплошное сплетение переменных в их неразличенности потоков. Кроме – предположительно – каких-то других способов, тело может быть разомкнуто в пространство при помощи голоса; голос размыкает его (тело поет свою кровь, но и кровь тоже – поет в теле). Пространство при таком положении дел будет задаваться как сориентированное в будущее через модус возможности. В детском времени волна полагается как простой возможностный (двунаправленность полагания) резонанс (всегда определяемое как прошедшее вдохновение); т. е. резонанс, в который переменные кровяные потоки как таковые попадают со сменой потоков крови мира (всё время что-то происходит; как, например, у Довлатова: какие-то цыгане, почему-то разгружающие хлеб). В детском времени, не понимающем ещё себя как Весть, неважно – санкционирован такой резонанс и если да, то что это за ткач, который всё так хитро сплел. Ведь потоки оказываются сплошными в своей неразличенности именно в виду того, что они переменные потоки: кто может обнять тебя всего, так что ты и рта открыть не сумеешь? Всегда лишь касания… Если приглядеться, он обычно заметен за такой фигурой возможности, где-нибудь между деревьев, ткач. “И только шум ночной осоки, и только дрожь речного злака, и кто-то бледный и высокий стоит, с дубровой одинаков”. Игуана медленно втягивает язык. По мере сокращения возможности (пространственного её сокращения: собственно, пéтли), возможностная волна-из-будущего приближается чтобы подхватить уже как сзади-волна. Так волна поднимается: происходит как бы сжатие и одновременно накатывание пространства (ощущение как будто то, что видно, прижато к глазным яблокам и т. д.). Именно такая, выше обеспечивающая разомкнутость, юмористическая позиция (а в сущности – киническая: позиция собаки по отношению к хозяину) не позволяет исчезнуть времени захлестнутым неразличенностью; и – именно в качестве детского. Возможность сокращается до точки пространства и – таким образом – точки поднимающейся волны. По-видимому, природа этой “искры Божией” ещё подлежит определению, или скорее его развертыванию. Уже после такая пространственно-временная точка оказывается насмешливой улыбкой третьего глаза, когда колыхнулась сама ткань кровообращения, большой и малый венки его. Сжатое в юмористическую точку, детское время развертывается (однако продолжая оставаться таковым) в Евангелическую ось будущего. Развертывание будет происходить в обратную сжатию сторону. По мере продвижения волны, находящаяся на ней световая точка начинает отпускать ось, ось, которая постепенно пронизывает искажаемое пространство и одновременно задает ориентир для катящей точку волны. Наверное, можно представить такое отпускание оси в виде легкой световой пульсации. Ось вытягивается как бы на ощупь, натыкаясь и втягиваясь обратно, почти как рожки улитки, только побыстрее... Живая ткань ткется там, где идет волна; это удерживание пространства сориентированным к будущему, или скорее даже ориентирование в таком колышущемся оттуда пространстве. Всё это значит только то, что каждый куст начин