О необходимости вовлекать в молитву чувства

 

Далее 42–43-й абзацы:

С братией ли молишься, или наедине, подвизайся не обычаю только удовлетворить, но помолиться в чувстве.

Свойственно молитве (сей – в чувстве) самоуглубление с благоговением, умилением и болезнованием душевным, при исповедании с негласными воздыханиями грехопадений.

Может, не совсем понятно составлены предложения, но греческий язык имеет другую структуру предложений, чем русский, и здесь несколько неадаптированный перевод (порядок слов именно такой, как обычно греки и выражаются). Речь идет о том, что у человека во время молитвы должно быть молитвенное чувство. И это не просто некое допущение: мол, испытываешь ты молитвенное чувство, это нехорошо, но деваться некуда – испытывай. Здесь речь о том: именно подвизайся помолиться в чувстве. То есть человек должен предпринять некий подвиг к тому, чтобы у него были молитвенные чувства.

Человек не просто должен удовлетвориться каким-то простым произнесением молитвенных слов, не просто прочитать некую молитву (пусть даже нерассеянным умом), но должен на молитве что-то пережить, что-то почувствовать, молитва должна быть прожита, пережита человеком. А любое переживание всегда предполагает некие чувства, ощущения. В молитву человек должен входить именно всей своей полнотой.

У человека есть чувства; если он живет, то ощущает и чувствует. Если молитва для него является жизнью, является ключом к иной жизни, то он ее тоже должен чувствовать. Иначе как молитва повлияет на жизнь человека? Если в молитве не будут задействованы чувства, а только ум, это, конечно, хорошо: ум просветится. А как же чувства? Получается, что молится не целиком человек, а только один ум. Но не только же ум должен молиться. В молитву включается весь человек: и тело, и дух, и вся душа – и воля, и ум, и сердце.

Если слова молитвы будут только производной разума и не будут окрашены никаким сердечным чувством, тогда будет освящаться только разум. А как же тогда будут освящаться чувства? Тогда это будет просто медитация, некая деятельность разума, а не вовлечение в молитву всего человека. Потому с нами ничего и не происходит. Мы читаем молитву, пусть даже внимательно, а страсти, похоти, ненависть, злоба остаются. Потому что ни чувства, ни воля, ни тело не освящаются – они не вовлекаются в молитву.

Апостол Павел говорит: В вас должны быть те же самые чувства, которые во Христе Иисусе (Флп. 2, 5). Как же они будут такими (как во Христе Иисусе), если они во время молитвы не соединяются со Христом? Если человек только разумом, умом произносит слова молитвы, как у него станут чувства такими, как во Христе, если они остаются неосвященными, не совсем вовлеченными в молитву?

Эта мысль для святых отцов была принципиальна. А для нас молитва носит более всего какой-то медитативный характер, то есть мы просто размышляем, устремляясь куда-то, к кому-то. Но это, в сущности, размышления о том, какими мы должны быть, и просьба о том, чтобы мы такими стали. Но это просьба, не включающая чувства.

Например, человек приходит и говорит: «Мне бы деньги надо. Хочу купить машину». – «Ну, надо и надо. Я должен тебе, что ли?» И другое дело, когда человек падает ниц и говорит: «Спаси меня! Мне плохо, я погибаю. Если я не куплю машину, не смогу зарабатывать больше денег. Я умру с голоду. У меня отчаяние. Помоги мне!» Как не откликнуться на чувства человека: его переживание, сокрушение, страх, печаль, ужас и смирение? Ведь всё это – чувства.

То же самое бывает с нами и на молитве. Если она носит только медитативный характер, она касается только разума. А если она в себя включает какое-то чувство, пронизана чувством, тогда молитва становится другой – сердечной.

В свое время мы читали преподобного Иоанна Кассиана, авву Исайю, читали слово преподобного Исихия «О трезвении» и помним, что суть духовного делания в том и состоит, чтобы ум, обучившись, пронизанный молитвой, вошел в сердце человека, потому что именно там – седалище ума. И только там он может навести порядок, очистить сердце, убрав оттуда страсти и вернув правильные, освященные, пронизанные Божественной благодатью, омытые слезами, очищенные молитвой чувства.

И Христос чувствовал, ибо Он Человек. И апостол Павел говорит, чтобы у нас были чувства как во Христе. По-другому не должно быть и не может быть. Если Бог пришел спасти человека, а не только его разум, то Он освящает всего человека. Значит, и в молитву должен быть вовлечен весь человек.

 

Марта

 

Мы продолжаем читать слова о молитве преподобного Нила Синайского. Напомню, в прошлый раз мы читали 42–43-й абзацы и говорили о молитвенном чувстве как о принципиально важном действии, элементе, свойстве молитвы. Если этого молитвенного чувства нет, молитва получается как бы пустой, тщетной, порожней. Молитвенное чувство и свидетельствует о том, что молитва живая. Ведь в том и состоит особенность христианского внутреннего делания, что происходит благодатное оживление и преображение человека.

Некоторые, слыша о чувствах, думают, что речь идет о каком-нибудь проявлении человеческой чувствительности, некой экзальтации. Религиозные предметы, религиозные переживания неизбежно вызывают чувства, точнее – порождают некую чувствительность, всегда приводят (если это не сдерживать) к некой экзальтации. Это естественно: раз есть Бог, мы испытываем к Нему некоторые чувства. Это не святое, не истинное, но естественное явление для обычного человека – испытывать некую чувствительность в отношении неких возвышенных, не от мира сего явлений и религиозных предметов. Но речь не об этом.

Естественно, какие-то объективные вещи, в которые мы веруем, порождают некие чувства, особенно у людей чувственных, у которых чувства наиболее обострены. Собственно, это и приводит к экзальтации. И это, естественно, не имеет трезвости. Глубоко прав святитель Игнатий (Брянчанинов), предупреждающий, чтобы этого разгорячения сердца не было. Это правильно и верно.

Но если мы на этом основании сделаем вывод, что никаких чувств вообще быть не должно, мы потеряем гораздо больше. Потому что человек – это не ангел. Человек – это такое существо, которое имеет сердце, чувства, волю, ум, и все это Христом воспринято, и все это должно быть уврачевано, преображено. Преображено – значит, облагодатствовано Божественными энергиями во Христе.

В прошлый раз мы вспоминали слова апостола Павла: в вас должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе (Флп. 2, 5). Это и происходит, когда молящийся ум в молитве спускается в сердце и начинает молиться в сердце. Молящийся, призывающий Бога и пребывающий в Боге ум приобщает сердце благодатным энергиям Бога, приобщает чувства Богу. Ум чувства пробуждает, молитва облагодатствует и освящает.

Дело не в том, что есть некий предмет, который мы чувственно или чувствительно переживаем, а в том, что через молитву, в молитве ум соединяется с сердцем. Ум, пребывающий в Боге, входит в сердце и пробуждает там именно те чувства, которые должны быть во Христе Иисусе. Это не чувства по отношению к религиозному предмету, предмету почитания и поклонения – не это называется молитвенным чувством, а когда в нас рождаются те самые чувства, которые были в Сыне Божием, во Христе. Молитва пробуждает эти чувства.

Если они у нас были в каком-то зачаточном состоянии, молитва освящает и преображает эти чувства. Но чаще всего молитва именно рождает те самые чувства, которые были во Христе Иисусе. Пока молитва не войдет в наше сердце через молящийся ум, мы и понятия не имеем, какие должны быть чувства у человека во Христе.

Молитвенное чувство и религиозное чувство – это принципиально разные чувства. Одно порождается переживанием некоего явления, которое мыслится человеком как отличное от него и которое он любит, почитает, ценит, вдохновляется им и так далее. А молитвенное чувство рождается от того, что Бог входит в человека, живет в человеке и рождает в нем именно те чувства, которые должны быть.

Вот это погружение в себя, обретение своей внутренней глубины, опознание, во-первых, бездонности своей и своего греха и, во-вторых, Божественного человеколюбия, приводит к тому, что рождается покаянный плач, сокрушение и надежда. Болезнование сердечное о своих грехах, о своей нелюбви к Богу и людям, сопровождающее наше исповедание плачем, свидетельствует как раз о том, что сердце проснулось во Христе.

Мы можем чувствовать умиление, но не всякий раз можем отличить умиление экзальтированное, умиление как религиозное чувство от умиления как чувства благодатного. Только опытный человек может распознать в другом и в себе разницу этих переживаний.

Плач о своем грехе с глубинным сокрушением о своих неправдах, о своей нелюбви с одновременным упованием на всепобеждающую милость и щедрость Божию и само это чувство, что рождается в этом плаче как исток, как фундамент всех прочих чувств, которые родятся в человеке, и свидетельствуют о том, что благодать коснулась сердца. Симеон Новый Богослов назовет его: радостотворный плач.

Вот этот плач – парадоксальное явление внутренней жизни человека во Христе, когда человек со всей отчетливостью, всей ответственностью и ужасом переживает свой грех как онтологическое безобразие, онтологическую смерть, закрывающую тотально всякую возможность спастись, и одновременно переживает все возрастающее упование на то, что эта возможность открывается во Христе. Одновременное переживание этих настроений, чувств, осознаний и свидетельствует о том, что сердце живо. Это невозможно смоделировать, невозможно симулировать, невозможно даже стимулировать; это только благодатное воздействие Бога на сердце человека.

 

Молитва и страсти

 

Продолжая ту же самую мысль, рассмотрим 50-й и 51-й абзацы о важности молитвы и о том, как ополчаются против нее бесы:

Вся, ведомая между нами и нечистыми духами, брань не из-за чего другого ведется, как из-за духовной молитвы, ибо она очень им противоборственна и несносна, а нам спасительна и благоприятна.

Для чего демонам желается возбуждать в нас своим воздействием чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, злопамятство и прочие страсти? Для того чтобы ум, одебелев от них, не мог молиться, как должно; ибо страсти неразумной части нашей, начав действовать (пришедши в движение), не позволяют уму действовать разумно.

Замечательное свидетельство преподобного Нила Синайского! Мне очень хотелось бы, чтобы эти слова (и подобные им) отразились на скрижалях нашей памяти, ума или сердца, чтобы мы проникли в саму суть того, что нам здесь говорит преподобный Нил Синайский.

Страсти – это своего рода оружие или инструменты врага, которые направлены врагом на то, чтобы лишить нас возможности молитвы. Не всякой молитвы, а духовной молитвы, как пишет преподобный Нил Синайский. Именно страсти разрушают эту молитву. Поэтому демоны, нечистые духи, бесы ополчаются на нас страстями, чтобы вырвать, освободить, заслонить нас от духовной молитвы.

Особенно приятно для них, что человек, не знающий духовной молитвы или потерявший ее, сам не переживает об этом; он лишен жизни, лишен возможности бороться за жизнь, пребывает во тьме смерти, но об этом не ведает. Собственно, тогда бесам не очень важно докучать ему какими-то страстями. Потому что если дальше докучать человеку какими-то страстями, он может испугаться, подумать, что погибнет, и снова начать молиться, а это никак не входит в планы врага. Для него важно, чтобы мы пребывали в уверенности, что все хорошо. Если с помощью страсти ему удается добиться того, что человек перестал молиться, то страсть может тут же и оставить, не теребить человека, не мучить. Лишь бы только человек не молился. Эти страсти – орудие.

Но особенность слов преподобного Нила Синайского в том, что не сами страсти являются главной бедой человека. Есть много состояний, при которых страстей вообще нет, тем не менее человек находится в столь же погибельном состоянии. Не сами страсти являются опасными; страсти направлены против духовной молитвы. Борясь со страстями, мы должны помнить, что мы не просто боремся с ними в желании их победить, а боремся за то, чтобы сохранить сокровище – духовную молитву.

Если мы боремся со страстями как с препятствием к молитве, как с тем, что разрушает нашу молитву, то эта деятельность, эта борьба со страстями в конце концов принесут и плод, и пользу. Но если мы боремся со страстями ради того, чтобы просто умертвить страсти (скажем, избавиться от чревоугодия, винопития, раздражения, блудной страсти и всего прочего), победить страсти, чтобы их не было, то мы ничего не достигнем. В лучшем или в худшем случае (тут все относительно) мы станем обычными фарисеями, которые заботятся о внешней праведности и довольны тем, что победили страсть.

Вообще в борьбе за внешнюю непогрешимость, внешнюю чистоту, внешнюю непререкаемость без внутренней, духовной молитвы можно зайти очень далеко. По сути, можно прийти, скажем, к буддийской нравственности, буддийской духовности. Ведь буддисты это и делают: они искореняют, убивают страсти вообще и становятся бесстрастными до крайних степеней возможностей человека. Они могут вообще не есть, долгое время не пить, могут жить, не возбуждаясь ни малейшей страстью. Они борются с этим целенаправленно, побеждая гнев, раздражение, уныние, печаль, все страсти, тем не менее не спасаясь.

Нас именно это и соблазняет в них. Мол, вот же совершенные люди: собственности нет, семьи нет, денег нет (и не нужны они им), порой одежды нет, ничего нет. Они живут буквально как птицы небесные, чуждые совершенно всему, имеющие совершенную непоколебимость. Даже если по ним проехаться катком или сжечь заживо, ни один мускул на их лице не дрогнет. С нашей точки зрения, это и есть совершенство. Собственно, когда мы приходим в Церковь, стараемся идти этим путем: чтобы не было у нас грехов и страстей, чтобы ни от чего не зависеть. Слава Богу, у нас это не получается, мы только познаем собственную немощь, понимаем, как немощны и как нужен нам Христос. И это рождает в нас молитву. А бывают состояния, в которых молитву ничто не рождает.

Нужно помнить, что для христиан важна как раз не безгрешность и не бесстрастность, а жизнь Бога, пробудившаяся в нашем сердце, важно соединение с Богом, которое происходит на молитве, важны те потоки воды живой, которые струятся из сердец, верующих во Христа. Бесстрастная жизнь заманчива, она нас влечет, и все мы хотели бы ее. Нет человека, который хоть раз не хотел бы достичь этого состояния и ни от чего не зависеть: не есть, не пить, не спать, не раздражаться, не завидовать, не гневаться...

Каждый этого хотел бы, но сила Божия совершается в немощи. И это совсем не случайно. Только нищий духом обретает Царство Божие, человек, который полностью осознает свою беспомощность, что он без Бога, без Христа не может творить ничего. Тогда этот человек начинает искать Бога в молитве, просить Бога в том числе об исцелении от мучительных страстей, но до конца от них не исцеляется, быть может, для того, чтобы не уставал просить. Ибо молитва поддерживает в человеке духовный огонь, поддерживает его общение с Богом. Но не всякая молитва это совершает, а только молитва духовная, молитва в Духе, молитва, которая, по существу, является богообщением.

То же самое и когда появляется молитвенное чувство, о чем мы говорили в прошлый раз. С разных сторон преподобный Нил Синайский описывает опыт богообщения, опыт пребывания в Боге, опыт жизни во Христе, когда Бог – в человеческом сердце, когда каждая молитва совершается в Боге, когда есть призывание Святого Духа, возрождение во Святом Духе, погружение в жизнь Духа и соединение своей жизни с Богом в Духе, во Христе, когда человек, соединившийся так с Богом, проживает с Ним и в Нем жизнь.

Конечно, страсти этому мешают. Они есть оружие против этого, потому что никак по-другому не отклонить человека от молитвы – он пребывает в Боге, и это невозможно ничем заслонить. Но как только молитва прекращается, затухает – приходит страсть. И страсть предлагает нечто значимое для нас, что может стать препятствием на пути к Богу: иди поешь, согреши, насладись, сделай то, другое, третье...

Страсти и показывают, что мы не всем сердцем любим Бога. И потому Бог попустил страсть, потому попустил действовать врагам: они не просто препятствуют молитве (победить или отвлечь нас они не могут), но своей деятельностью обличают нас. Они являются оружием Божественного Промысла и показывают, что наше сердце не всецело предано Богу; не всем умом, не всем сердцем, не всей крепостью мы любим Бога. А значит, есть опасность, что огонек погаснет – и мы снова свалимся вниз, в область смерти.

Мы должны бороться со страстями; в этом – делание, но не цель человека. Когда человек строгает рубанком, бьет молотком, режет ножом, его цель – не сам этот процесс, а чтобы получилось изделие (мебель, например). Так и борьба со страстями имеет цель, и это не просто искоренение страсти. Цель в том, чтобы сохранить себя в молитве. Страсти отвлекают нас на себя, на свою волю. Молитвенно борясь со страстями, мы отрываем кусочки своего сердца от любви к греху, к себе, к миру и посвящаем это Богу.

 

Марта

 

Молитва и богословие

 

Мы продолжаем читать наставления преподобного Нила Синайского «Слово о молитве» и сегодня остановимся на 61-м абзаце.

Если ты богослов, то будешь молиться истинно; и если истинно молишься, то ты богослов.

Слова эти, читаемые нами у преподобного Нила, восходят либо к авве Евагрию, либо к святителю Григорию Богослову. По крайней мере, сам Нил Синайский взял их именно у аввы Евагрия. Эти слова хорошо известны в той среде, в которой богословие изучается и в которой так или иначе проблема изучения богословия ставится и затрагивается. И там эти слова очень часто и к месту, и не к месту вспоминаются. В чем, собственно говоря, разница? И почему здесь такая проблематика появляется?

Преподобный Нил Синайский, конечно, необычный человек по своему социальному прошлому. Но в пустыне, казалось бы, люди о другом думают – вернее сказать, они должны думать о другом, хотя думают они о разном. Когда читаешь историю Древней Церкви, то понимаешь, что в пустыне было великое множество людей, подобных святому Нилу Синайскому или, например, авве Исайе. Конечно, такие люди, как Антоний Великий, Макарий Великий или Арсений Великий, потому и названы великими, что выпадают из общего числа. Но в целом на Синае и по преимуществу в Египетской пустыне было очень много великих подвижников.

Но были и другие люди (их тоже было немало, и они тоже были монахами), которые делали свое шумное, не монашеское делание. Естественно, они занимались и тем, что в просторечии принято называть богословием, хотя, по сути, оно таковым и не является. Бывало в то время и такое, что люди, которые где-то что-то слышали, где-то о чем-то размышляли, где-то что-то читали, развивали свою мысль и чаще всего делали это неправильно.

Так, во времена IV Вселенского Собора были тысячи монахов, которые только и делали, что выступали с разными псевдобогословскими речами – они что-то захватывали, громили, срывали, разрушали… Огромное количество таких монашествующих было! Ведь в любом месте, где собирается вместе больше, чем два христианина, всегда появляется и тот, кто начинает рассуждать и размышлять. И делает он это не потому, что действительно является богословом, а потому, что он так думает; потому, что у него есть желание размышлять; потому, что у него есть некая волевая установка, чтобы иметь дерзновение говорить другим о предметах веры; потому, что он немножко грамотный – то есть он действительно что-то читал (по крайней мере, читал Священное Писание), а не только все на слух узнавал.

Очевидно, преподобный Нил Синайский знал, что такие люди есть в христианской среде: на приходе, в любой общине, в любом монашеском общежитии. И вставляя это лыко в строку, он свидетельствует о том, что если человек хочет называться богословом, если сам хочет размышлять о божественных вещах (о чем-то высоком, касающемся Христа), то он должен молиться. И если он будет молиться, то он будет богословом. А если он не будет молиться, то он богословом не будет.

Почему же, как минимум со времен IV века, постоянно подчеркивается и фиксируется внимание на том, что только молящийся человек может называться богословом? Ну а кто еще? И в то время были люди, которые полемизировали со святителями Григорием Богословом, Василием Великим или Иоанном Златоустом. И эти люди не только сами себя называли богословами, но и народ почитал их за таковых, и они носили такое наименование, такой титул, такой чин, хотя доподлинно известно из их жизни и учения, что они не молились.

На самом деле еще со времен новозаветных пошло такое представление, что человек, рассуждающий о Божестве, рассуждающий о вере, должен быть начитанным ­– он должен просто много читать об этих предметах. И действительно, такие люди были. Да и сами великие учителя Церкви – святые Григорий Богослов и Василий Великий – были не только молитвенниками. Они действительно очень много знали, прочитали великое множество книг, изучили великое множество наук. Но богословами их, естественно, сделали не прочитанные книги – богословами их сделала молитва. Почему же мы вновь и вновь сталкиваемся с тем, что книга и молитва как-то противопоставляются друг другу?

И в 60-м абзаце, предваряющем этот 61-й абзац, преподобный Нил пишет:

Молящийся в духе и истине не от тварей заимствует мысли к величанию Творца, но из Него Самого почерпает созерцания к воспеванию Его.

Получается, что молящийся человек получает знание от Бога, непосредственно прикасаясь к Богу, вступая в опыт богообщения. То есть он знает Бога, потому что Бог открыл ему это познание, Он открыл ему Себя. Как апостол Павел, может быть, первый по времени, кого можно назвать христианским богословом, об этом и говорит: «Христос благоволил, Бог открыл» (см. Гал. 1, 15–16). Бог благоволил открыть будущему апостолу Павлу Себя. И в этом открытии произошла встреча – произошло познание Бога: ум человеческий прикоснулся к Богу, пропитался видением Его, потому что прикоснулся к Божественным, преображающим светоносным силам, энергиям, то есть он действительно попробовал, вкусил и увидел, яко благ Господь (Пс. 33, 9).

А можно учиться богословию и по книге – можно прочитать очень много книг о Боге (причем в каком-нибудь замечательно-идеальном варианте эти книги должны быть написаны святыми отцами) и действительно иметь определенные знания. Но всё же книги написаны людьми, и даже если мы читаем книги святых отцов (это в лучшем случае), то мы узнаем их опыт Бога, их слова о Боге – мы узнаем то, что люди сказали о Боге, что они пережили в Боге. И это опосредованный опыт богообщения, даже если о нем нам рассказали святые отцы.

Древние учители веры настаивали на том, что если ты действительно хочешь быть богословом, то есть хочешь рассуждать о Боге, то ты должен знать Бога именно через непосредственное соединение с Ним и приобщение Ему. О чем здесь, собственно говоря, речь? О том, что нужно читать книги! Книги – это замечательно, тем более книги святых отцов. Философию ту же самую отчего бы не читать и не размышлять о прочитанном? Книги мудры, и они все равно приобщают нас к той или иной мудрости. Это все лучше, чем читать какую-нибудь похабщину или совершенную глупость. Лучше читать святых отцов.

Замечательно научаться от тех же святых Василия Великого, Иоанна Златоуста, Максима Исповедника. А если не от святых отцов, то, допустим, учиться у А.П. Лопухина или П.А. Юнгерова, у митрополита Сурожского Антония или еще у кого-нибудь, написавшего о Боге замечательные вещи. Надо читать, размышлять, применять прочитанное в жизни, понимать Бога так, как они о Нем пишут. Надо пытаться постигнуть Его, как-то разобраться в вере, в которую верит православный человек, разобраться в Символе веры, в учении Церкви…

И если не стучится к тебе в дом катехизатор, то надо как-то заниматься катехизацией самостоятельно, с помощью прочитанных книг узнавать свою веру все полнее, глубже, шире, тоньше, существеннее. И книги для того и нужны, чтобы этим заниматься. Только есть одно «но»! Даже прочитав две дюжины таких книг, ты никак не можешь называться богословом – вот и все!

Если тебя Церковь благословит, ты можешь даже учить в воскресной школе, можешь заниматься катехизацией перед крещением, можешь преподавать в воскресной школе для взрослых или можешь просто говорить со своими близкими или дальними, рассказывать им о вере. Никто не запрещает – это нормальное дело, и так нужно делать. Только не называй себя богословом и не отзывайся на это слово! Потому что богослов – это тот, кто говорит о Боге не из прочитанных книг, а из собственного опыта.

Очевидно, уже тогда – и в IV веке, и в V веке (и с каждым веком это будет все больше и страшнее), появлялись люди, которые получали звание богослова (но не почитания как богослова), но у которых не было опыта богообщения. Естественно, сейчас это стало общим – сейчас сплошь и рядом даже чины, титулы и звания даются человеку. И это повелось давным-давно: еще в ХIХ веке такое было, когда богословие стало чином, званием, функцией, а не духовным статусом человека. Очевидно, что эти тенденции уже тогда просматривались внимательными отцами, и они свидетельствовали о том, что это суетная вещь. Подлинный богослов всегда тот человек, который молится, и никак иначе.

Читая 60-й абзац, нам важно обратить внимание на то, что молиться надо не просто для того, чтобы взойти к опыту богообщения и познать Бога. Важно не просто как-нибудь молиться, не просто читать какие-то молитвы, а важно, как подчеркивает в 60-м абзаце преподобный Нил Синайский, молиться в духе и истине. Чтобы у человека был опыт богообщения, он должен молиться духом, и чтобы это действительно был опыт богообщения, он должен молиться в истине. Молиться в духе и истине.

Что значит «молиться духом»? Это когда человеческий дух молится, когда человек в самой доступной ему глубине собран в молитву и взывает к Богу – когда все собрано. Конечно, человек не может собрать всю свою глубину: он не достигнет ее дна; по крайней мере, в этой жизни. Но доступная ему глубина, куда проникает его дух, недра самого себя – вот это все должно быть собрано. Весь дух человеческий и ум, погруженный в эту глубину (кстати, по-гречески это часто синонимы – ум и дух человеческий), и вся воля человеческая, и все сердце должны быть собраны в этом молитвенном обращении к Богу – это и будет молитва духом.

Когда все человеческое устремлено к Богу, когда вся воля в момент молитвы совершенно оторвана от всего мирского, когда ум оторван от всего мирского и сердце, подчиняясь уму, вздымается к Богу, жаждет Бога, воспламеняется мыслью о Боге, тогда, в этот самый момент молитвы, ничто постороннее не входит в человека. Вот это и будет молитва духом.

Конечно, человек изнемогает, отвлекается или еще как-то выпадает, выходит из этого состояния, он начинает снова о чем-то думать, снова что-то иное чувствовать и стремится только к тому, чтобы эта молитва духом была, насколько это возможно, его постоянным состоянием, чтобы из этого состояния не выпадать.

А молитва в истине? Здесь имеется в виду не только православность сознания, мировоззрения, мыслей человека, хотя это чрезвычайно важно. У архимандрита Софрония (Сахарова) есть замечательное и не единожды встречающееся утверждение о том, что человек, имеющий искажения в догматах, всегда и безусловно имеет искажения и в жизни. Даже самый святой человек, если он не правомыслящий, имеет и искажение в жизни, просто оно до поры до времени незримое.