Я говорила тебе, не бери кныш: размышления об открытом браке и болезни

Я никогда раньше не рассказывала историю болезни моего мужа. Его болезнь - не моя болезнь, и поэтому я не считала, что стоит о ней писать. Но болезнь - третья участница нашего союза. Я в отношениях с болезнью уже одиннадцать лет. И в таком смысле, возможно, это и моя история.

В прошлом мой муж говорил, что предпочитает не становиться объектом моей писанины. Но он также говорил, что никогда не хотел бы быть моим цензором. Он говорил: делай то, что тебе нужно для искусства.

Поэзия - искусство.

А эссе - искусство или нет?

Я спросила мужа, разрешит ли он мне рассказать о нем и его болезни в прозе.

Он ответил: «Только если ты напишешь, что у меня действительно большой пенис».

Он также попросил, чтобы я называла его Рон Джереми^[27], чтобы немного отделить его - отодвинуть на безопасное расстояние - от этого эссе.

Когда я впервые встретила Рона Джереми, мне сразу показалось, будто он - мой родственник. Несмотря на то, что я - еврейка из пригорода, а он из итальянской католической семьи и вырос в Квинсе, я сразу же почувствовала в нем какое-то глубинное обаяние, и из-за этого он показался мне евреем (в том же смысле, в каком я чувствовала себя еврейкой) или даже более евреем (в том смысле, который я считала важным), чем любой еврейский мальчик, с которым я встречалась. В нем было больше теплоты, он был забавнее, более невротичным и многословным, чем любой из них. Он читал больше книг, чем все они вместе взятые. Он называл себя хранителем слов. Он был человечным.

Вот первое, что я сказала Рону Джереми: «Заткнись, это моя игра». Я была пьяна посреди дня и вела питейную игру на вечеринке, которую устраивала раз в неделю у себя в Ист-Вилладж. Вечеринка называлась «Выпьем, собратья по творческому кризису». Рон Джереми пришел с другом моего друга, чтобы знакомиться с девушками. Он познакомился со мной.

Рон Джереми говорит, что бросил на меня один взгляд и понял, что я сексуально раскрепощенная еврейка его мечты. Через двадцать минут после знакомства мы уже целовались в фотобудке. Но перед этим я сказала ему: «Завтра ты зовешь меня на настоящее свидание».

На следующий день мы пошли в забегаловку на Второй авеню. Тогда она еще была на Второй авеню и на ее месте еще не появился банк. Рон Джереми выбрал суп с клецками из мацы, про который я сказала ему, что это, типа, по-гойски. Я взяла фаршированную рыбу.

Потом мы сидели на скамейке, вокруг нас гадили голуби и мы целовались. Я чувствовала себя безопасно и одновременно испытывала приятное волнение. У Рона Джереми был безупречный вкус в музыке и книгах, и он не велся на всякую чушь. Он не наряжался как хипстер, так он это называл. Также он был на десять лет старше меня, и поэтому, как мужчина и женщина, мы находились примерно на одном уровне зрелости.

Рон Джереми сказал, что он собирается в Париж на десять дней. Он спросил, пойду ли я с ним на концерт, когда он вернется. Сейчас мы шутим, что тогда он отправил мою киску на карантин. Мы обменивались имэйлами каждый день, пока он был в отъезде.

Когда Рон Джереми вернулся, он привез мне вставленное в рамку фото могилы с моей фамилией, которую он нашел на кладбище Пер-Лашез. Мы встретились и напились, потом пошли к нему домой. Он жил в Стьювессант-Тауне - в квартале для среднего класса с однотипной застройкой в Ист-Виллидж. Там мне стало страшновато. Стьювессант-Таун по архитектуре напоминал Аушвиц, и все эти здания из красного кирпича казались похожими друг на друга. Я тогда подумала: «Как я отсюда выберусь, если понадобится?» Рон Джереми показал мне выезд на Авеню Би, и мне стало спокойнее. Также мне сразу понравилась его квартира. Она была обставлена в ретро-стилистике семидесятых, все такое коричневое и вельветовое - совсем как у моей любимой бабушки.

У нас с Роном Джереми всегда были отношения, как у мамы с дочкой. Если мы знали друг друга в прошлой жизни, то он определенно был моей бабушкой или мамой. У меня не было проблем c отцом, о которых бы стоило здесь упомянуть. Если наша десятилетняя разница в возрасте о чем-то и говорит, то это о моих проблемах с мамой.

Той ночью мы с Роном Джереми дурачились в его коричневой постели. Мы не трахались. Я точно не помню, что именно мы делали в плане секса. Но я помню все веснушки на его спине. Я помню, что легко заснула рядом с ним. Я также помню, как мы ели бэйглы^[28] у него дома на следующее утро. Вот так у нас всегда и было - сначала бэйглы, потом уже горячий секс.

Первый раз, когда Рон Джереми при мне заболел, случился через год после того, как мы стали встречаться, прямо перед нашей поездкой в Новый Орлеан. У него была высокая температура и симптомы, похожие на мононуклеоз: потливость, опухшие гланды, сильная утомляемость и слабость, тошнота и головокружение, скачки температуры. Он сделал вид, что здоров, чтобы не отменять поездку. В Новом Орлеане я даже не осознавала, что он все еще болен. Он прятал свое недомогание от меня за сэндвичами «муффулетта» ^[29] и клубничными дайкири. Только позже до меня дошло, что он не хотел, чтобы его болезнь разрушила наши пока еще новые отношения.

Именно так случилось у Рона Джереми с его предыдущей девушкой, Ниной. Когда они еще были вместе, он свалился с непонятным жаром, который приковал его к постели на месяцы. Стресс затяжной болезни - подавленность, однообразие и беспомощность - для некоторых может оказаться чересчур тяжелым. C Ниной так и вышло.

Тогда Рон Джереми сдавал анализы на все возможные болезни - ВИЧ, рак, гепатит, диабет, волчанку, рассеянный склероз - но врачи не могли ничего найти. Единственное, что у него нашли за все месяцы обследований - это чуть повышенный уровень энзимов печени. Он называл это «таинственной печеночной хворью». Потом болезнь прошла, и он больше про нее не думал. Потом он встретил меня.

Зимой после нашей поездки в Новый Орлеан Рон Джереми снова заболел. В этот раз он не выздоровел быстро. Он оставался дома, практически прикованный к кровати, три месяца.

Я пыталась излечить его бульоном. Я варила ему куриный бульон, обращаясь к своим еврейским корням. Медсестра из меня была так себе, но бульон был настоящим. В нем плавали кости и укроп. Он был совершенно бесполезен.

Рон Джереми был напуган. Я не знала, что делать. Мне неоткуда было набраться опыта ухода за больными. В моей семье было принято вставать и идти в школу, если у тебя нет жара и тебя не рвет. У Рона Джереми температура то поднималась, то спадала. По крайней мере, это было что-то ощутимое. Его другие симптомы - слабость, из-за которой он не мог дойти от кровати до гостиной, туман в голове, который он описывал - были для меня совершенно загадочны. Он даже не мог читать.

Потом, однажды весной, проведя несколько месяцев в пижаме, Рон Джереми пошел на поправку. Мы притворились, что больше он не заболеет. Мы поехали на Кони-Айленд кататься на американских горках. Мы пошли есть суши. Мы сходили на концерт Пи Джей Харви в Ниттин-Фэктори. Мы гуляли в Томпкинс-сквер-парке и ходили на вечеринки. А потом он опять заболел.

Это повторялось снова и снова. В последующие годы Рон Джереми оставался здоровым на протяжении долгого времени - иногда по целых девять месяцев. В эти периоды мы игнорировали таинственную болезнь. Мы ее хоронили. На форумах, которые мы посещали, люди отчаянно пытались выяснить, что с ними не так. Но когда Рон Джереми чувствовал себя хорошо, мы об этих людях не думали. Болезнь становилась тенью из прошлого. Если к ней прикоснуться или подойти слишком близко, она могла в нас вцепиться. Поэтому мы держались подальше.

Потом, неизбежно, Рон Джереми снова заболевал. Он «проваливался в нору», как он это называл. Болезнь приковывала его к кровати. И каждый раз он оставался в ней месяцы. Ему нужно было девяносто дней, чтобы разорвать оковы и вновь начать двигаться.

Когда он болел, то казалось, что ему никогда не станет лучше. Я будто плавала между двумя мирами - внешний мир движения и света и домашний мир, где царила темнота, тяжелый воздух, страх и отчаяние.

Я выросла, считая, что врачи могут исправить все. Как бы, всегда можно поставить диагноз, и тогда найдется лечение. Когда Рон Джереми болел, он обращался к врачам. Но в его анализах вновь и вновь ничего не находили. Мы готовы были купиться на любое объяснение, которое бы нам подсунули. Но врачи только разводили руками.

«Это моя единственная жизнь», - сказал Рон Джереми. «Что происходит?»

Потом мы пошли к новому иммунологу, которая назначила разные анализы крови. Она сказала, что повышенный уровень энзимов печени - симптом, а не причина. Она поставила Рону Джереми диагноз «синдром хронической усталости и иммунная дисфункция / миалгический энцефаломиелит» - это общий термин для обозначения хронических нейроиммунных заболеваний. Иммунолог объясняла нездоровье Рона Джереми тяжелой вирусной нагрузкой и гиперактивными клетками-детекторами. Также, что самое важное, он страдал от сильного дефицита клеток-киллеров. Его тело не сражалось с инфекцией, как это происходит у здоровых людей. В его иммунной системе был изъян.

Насколько я понимаю, существуют три типа клеток, которые отвечают за иммунитет. Есть клетки-детекторы, которые обнаруживают инфекцию. Есть клетки-посланники, которые отправляют сигнал о том, что в тело проникла болезнь. И есть клетки-убийцы, которые получают сигнал и сражаются с захватчиком. У пациентов с ВИЧ нарушена работа клеток-посланников. У Рона Джереми они были в порядке. Но его клетки-детекторы были параноидальны, взвинчены, одержимы всем подряд: следами старых болезней, давних простуд. Как невротичные еврейские матери. Они лихорадочно посылали сигналы, которые было некому принять. Клеток-убийц не было, а те, что были, никого не убивали.

Может быть, клетки-убийцы Рона Джереми устали от того, что их все время пилили, и ушли. Или клетки-детекторы, они же невротичные еврейские матери, были так назойливы, потому что чувствовали, что кричат в пустоту. Они разговаривали сами с собой.

Иммунолога звали Сью. Сью имела дело с различными нейроиммунными болезнями еще с восьмидесятых: хроническая болезнь Лайма, Эпштейн-Барр. Она сказала мне, что я не могу заразиться от Рона Джереми - его заболевание не передается половым путем. Она также сказала, что лекарство от этой хвори пока не нашли.

Сью поддержала нас в том, чтобы попробовать разные методы лечения - какие-то из них помогли ее пациентам, про какие-то мы вычитали на форумах. Мы прозвали ее Сью «Вздор!», потому что она никогда не испытывала энтузиазма, когда дело касалось нового лекарства. Позже мы оценили по достоинству ее скепсис.

Если вы скажете отчаявшемуся человеку с неизлечимой болезнью, что сможете вернуть ему здоровье, он вам поверит. Сью никогда не обещала вылечить Рона Джереми, в отличие от других врачей. Некоторые из них были оторваны от реальности, пусть и искренне хотели нам помочь. Другие расхваливали лекарства, которые делали сами, расточали грандиозные обещания и балдели от звука собственного голоса.

За те годы, что мы вместе, Рон Джереми потратил тысячи долларов на лечение. Он попробовал все, от самых токсичных западных препаратов до традиционной восточной медицины и самых эзотерических хипповских практик. Он принимал Амоксициллин, Валцит, Валтрекс, Нексавир и Провиджил. Я делала ему инъекции человеческого гормона роста, витамина B12 и Gc-MAF^[30] - макрофагов, получаемых из белков.

Хотя у него и не было ВИЧ, он пропил два препарата от ВИЧ - Виред и Изентресс - одновременно. Врач, назначивший их, предположил, что раз одна часть иммунной системы Рона Джереми повреждена, лекарства, которые лечат другую ее часть, смогут ему помочь. Увы, из этого ничего не вышло.

Он пробовал тестостероновые патчи и преднизон, экстракт зеленого чая, зверобой, рыбий жир, добавки железа и женьшень.

Он прошел долгий курс лечения средствами китайской медицины, который прописал доктор Лу: акупунктура три раза в неделю и многочисленные травы.

Потом была диета из лосося и салата от доктора Х., палеодиета от доктора Дж., безглютеновая и безмолочная диеты, диета без сахара и все остальные диеты, где исключаются определенные продукты.

Еще были вливания белков крови от доктора Е.

Были витаминные капельницы, коэнзим Q-10, пробиотики, какие-то таблетки из грибов.

Потом были кофейные клизмы - Рон Джереми лежал распростертым на полу в ванной, задрав вверх задницу, и я заливала чайник кофе в его анальное отверстие с помощью трубки и резинового мешка.

Рон Джереми учился осознанности, медитации и осознанной медитации.

Он обращался к психологам и психиатрам, принимал Эффексор и Лексапро^[31].

Мы переехали из Манхеттена в Бруклин.

Потом была терапия гельминтами - глистами - мы выращивали их в фекалиях его друга в пластиковом контейнере у нас в ванной. Мы смазали ими кожу Рона Джереми, как бальзамом. Возможно, у него случился небольшой психоделический трип, но это его не исцелило.

Особенно тяжелым стал для нас 2008 год. Рон Джереми не выходил из дома семь месяцев подряд. Мы были помолвлены и собирались пожениться. В день, когда мы должны были забрать кольцо у антиквара-ювелира в Мидтауне, мой жених встретил меня на такси, потный, дрожащий и с температурой.

Это нелегкое решение - выйти замуж за человека с такой болезнью, не важно, как сильно ты его любишь. Я всегда старалась, чтобы мои родители не знали, насколько серьезно на самом деле болен Рон Джереми. Я помню, как ходила по магазинам с матерью в поисках свадебного платья и думала, что просто не могу решиться. Я помню, как тихо плакала в примерочной, пока мать не спросила, можно ли войти.

Именно тогда я наконец объяснила ей всю серьезность болезни Рона Джереми. И мать, и отец просили меня подумать еще. Он им всегда нравился, но на какую жизнь я подписывалась? Им было страшно. Знала ли я, во что ввязываюсь? И да, и нет.

В моей жизни были и другие люди, в том числе человек, которого я считала своим учителем, которые подтолкнули меня не принимать решение, продиктованное страхом. В конце концов, я выбрала выйти за Рона Джереми потому что, как я рассудила, я лучше буду с ним в болезни, чем с любым другим мужчиной в здравии.

Может ли кто-то знать на самом деле, с кем вступает в брак? Люди меняются. Мы не знаем, будет ли тот, с которым мы себя связываем, тем же человеком через десять лет. Мы не знаем, кем станет он или она. Останешься ли ты сам таким же через десять лет: тело, деньги, интересы, физическое и душевное здоровье?

Мы с Роном Джереми не знали тогда, что его заболевание будет прогрессировать. Мы считали, что у него необычный случай и ему повезло, поскольку многие люди с этим диагнозом не встают с кровати весь год. Но за те годы, что мы женаты, Рон Джереми стал болеть все чаще, вплоть до того, что теперь он никогда не чувствует себя хорошо. Промежутков здоровья больше нет. В худшие дни ему уже не настолько плохо, что он не может дойти от кровати на кухню (или, возможно, он просто привык справляться). Но теперь даже в лучшие дни он не может пройти больше чем несколько кварталов без того, чтобы остановиться и отдохнуть. Он ищет скамейки и стены. Он планирует маршруты. Теперь у него перемежаются периоды не болезни и здоровья, а болезни и еще более тяжелой болезни.

Грустнее всего мне видеть, как сознание Рона Джереми заволакивает туман, который мешает ему заниматься тем, что он любит: читать хорошие романы и писать. Он немного читает, но не глотает книги с наслаждением, как раньше. Он особо не пишет больше.

Если бы я знала, что ему будет становиться только хуже, я не уверена, что приняла бы другое решение. Когда мы поженились, я не знала, насколько его болезнь повлияет на мою жизнь. Я не знала, что мы переедем через всю страну, за четыре тысячи миль, в Лос-Анджелес, где климат больше подходит для людей с ослабленным здоровьем. Я не знала, сколько мероприятий мне предстоит посетить одной, без мужа.

Я не знала, насколько долгим испытанием станет болезнь, какое однообразие и, как иногда кажется, безнадежность она принесет в мою жизнь. Я не знала, что болезнь станет еще одним членом семьи, который всегда рядом, даже когда мы с Роном Джереми не вместе. Когда я провожу время с друзьями, живу своей жизнью, чего мой муж всегда для меня и хотел, болезнь стыдит меня и говорит, что я должна быть дома. Но бывает, что мне не хочется домой, потому что там нездоровье - а значит, депрессия - заполняет каждую комнату. Даже когда Рон Джереми не в депрессии, сама по себе его болезнь - это ощутимый душевный груз и для меня.

За несколько месяцев до нашей свадьбы Рон Джереми начал проходить курс лечения гидрокортизоном. И это единственное за все время, что ему помогло. И хотя гидрокортизон - скорее костыль и не предназначен для того, чтобы лечиться им долго, осенью 2008 и в течение большей части 2009 года Рон Джереми жил, как здоровый человек. Мы поехали в Испанию. Мы поехали в Рим. Я помню, как бежала к нему вприпрыжку в средневековом дворике в Барселоне, как бы: «Смотри! Мы все еще дети!» И снова мы притворялись, что болезнь ушла насовсем. Потом гидрокортизон перестал действовать. И с тех пор Рон Джереми больше никогда не был здоров.

Жить с больным человеком - это смотреть в лицо своим самым сильным страхам. Один из них - это не иметь возможности убежать от себя. Мне страшно поддерживать Рона Джереми - быть рядом с ним, когда он наиболее беспомощен - потому что в эти моменты я не могу убежать от себя. Другой мой страх - это скука, безнадежность, чувство, что я мертва, когда я жива. Хроническая болезнь - это так чертовски скучно. Больной впадает в депрессию, и вы тоже. Если вам повезло, вас объединяет черный юмор.

Что касается нас с Роном Джереми, мы шутим о суициде. Мы называем его чудом. Когда Рон Джереми задумывается о том, чтобы покончить с собой, как мог бы любой на его месте, я говорю ему, что в семье может быть только один человек, склонный к суициду. «И, прости, но это я».

Рон Джереми описывает опыт болезни как стыдный. Я всегда недоумеваю, почему он чувствует стыд, ведь он не сам навлек на себя болезнь. В этом нет его вины. Но дело в том, что стыдно и мне тоже. Иногда мне кажется, что болезнь моего мужа показывает, чего я стою. Как бы, ну разумеется, мне достался больной муж. Конечно, я недостаточно хороша, чтобы выйти замуж за здорового мужчину.

Иногда я вижу молодых людей или мужей своих подруг и удивляюсь тому, на что они способны. Они могут носить на руках младенцев. Они могут строить планы и не отменять их. Но я не хочу никого из этих мужчин. Я все еще хочу Рона Джереми.

Может быть, мне стыдно из-за того, что природа его болезни до конца не ясна. Люди хотят понимать, что с ним. Я не могу сослаться на раскрученный диагноз, и мне приходится отвечать на множество странных вопросов.

Как бы, когда речь идет об известных болезнях, не надо ничего объяснять. Люди просто говорят: «Сочувствую». Они понимают сразу. Но вместо этого я имею дело с людьми, которые хотят нам хорошего и считают себя врачами. «А он пробовал акупунктуру?» «Я тоже все время чувствую себя уставшей, вдруг у меня то же самое?» «Может, это целиакия». «Может, это кандидоз». «Он пьет зеленый сок?» «Ты уверена, что это не просто депрессия?» «Я слышал об этом по радио». «Я слышала об этом по телевизору».

Если бы у Рона Джереми был рак, возможно, люди бы не говорили мне, что ему поможет безглютеновая диета. Иногда я задумываюсь о том, верят ли вообще люди, что он на самом деле болен. Иногда, поскольку он так редко появляется где-то со мной, мне кажется, люди думают, что мой муж - воображаемый.

Это звучит жутковато, но я завидую людям, чьи партнеры болеют чем-то известным. С названием болезни Рона Джереми нет резинового браслета (не то, что мне бы хотелось носить такой, это уродливое дерьмо). Нет пеших маршей. Нет вечеринок для сбора средств. Сам Рон Джереми сказал, что с ВИЧ ему жилось бы лучше. По крайней мере, существуют лекарства, которые помогают.

Я не хочу, чтобы меня определяла болезнь Рона Джереми. Я не хочу, чтобы люди спрашивали меня, как он, при встрече. Я притворяюсь перед людьми, особенно перед собой, что мне вовсе не трудно. Мне не нужна жалость. Я хочу быть счастливой и жить хорошо. Я не хочу грустить. Или я хочу грустить о том, что я выберу сама. Но кажется, в жизни это так не работает.

Иногда я полна отчаяния и я не могу понять, почему. Как будто я забываю, что эти две вещи по сути одно - болезнь и печаль. Тогда я спрашиваю себя, почему мне грустно. Потом я пугаюсь, что моя печаль не вызвана ничем конкретным и никогда не уйдет. Иногда я чувствую, что обречена.

Я думаю, что болезнь занимает в моем сознании намного больше места, чем у большинства людей моего возраста, состоящих в браке. Каждый день болезнь заставляет меня соприкасаться со смертностью, реальностью и тьмой. Я много думаю о смерти. Я думаю о том, как Рон Джереми однажды умрет и поэтому в каком-то смысле он уже мертв. Я думаю о своей собственной хрупкости и о том, что меня тоже однажды не станет. Если смотреть по времени Вселенной, то меня уже нет в живых.

Я хочу спрятаться от монотонности и тьмы болезни в чем-то легкомысленном и юном. Я хочу чувствовать себя молодой, потому что болезнь усугубляет разницу в десять лет между мной и Роном Джереми. Я хочу чувствовать себя юной, потому что болезнь напоминает, что время идет и для меня. Я тщеславна. Я боюсь стареть.

Когда мы провели вместе пять лет, перед тем, как пожениться, мы с Роном Джереми решили попробовать немоногамию. Дело было не только в его болезни, но думаю, она сыграла в этом роль. Когда вы все время больны, вам хочется ловить моменты хорошего самочувствия и выжимать из них все по полной. Когда ваш партнер болен, вам хочется легкомысленных радостей.

Рон Джереми собирался в Рио на мальчишник к другу. Он сказал мне, что там были бордели, бордели, которые работали, как клубы. Я вроде как была за то, чтобы он туда сходил. Я ответила: «Не думаю, что возражала бы, если бы ты решил попробовать». Мне правда казалось, что я приму это нормально. Так и вышло.

Но у меня оставался один вопрос. Если Рон Джереми получил свой мальчишник и вкусил соблазны Рио по полной, то что полагалось мне?

Так мы и открыли наши отношения. Мы не стали свингерами, совсем нет. Мы искали новых впечатлений отдельно друг от друга. И мы установили правила, разные для каждого из нас.

Мы договорились о том, что перед тем, как с кем-то переспать, Рон Джереми должен был получить мое согласие. В случае с Рио мы назвали это ВОТ - «возможность оплаченного товарищества». И он должен был рассказать мне все детали впоследствии. Это давало мне чувство, что я контролирую ситуацию. Больше всего я боялась оказаться женой, которая не в курсе о похождениях мужа. Я предпочитала быть «вторым пилотом», «приятелем по мужской раздевалке» (или в нашем случае, по кухне).

Также, согласно нашим правилам, Рон Джереми мог заниматься сексом с другими людьми только вне нашего штата. Мы договорились об исключении лишь раз, ради одного особенного случая в Нью-Йорке. Тогда я дала Рону Джереми специальное разрешение. Но я ввела дополнительное ограничение, дав ему всего два шанса дойти с ней до постели. Я не хотела, чтобы они ходили на свидания. Я сказала, что потом, случится у них что-нибудь или нет, ему придется все прервать. Он переспал с ней.

Для меня правила отличались. Я могла делать, что захочу и с кем захочу (кроме, например, наших общих друзей), а также где захочу (но, как бы, не у нас дома). Правда, Рон Джереми предпочитал ничего об этом не знать. Я была вольна выбирать, как жить свою жизнь и с кем заниматься сексом. Но я должна была держать свой большой рот на замке. Не советоваться с Роном Джереми по поводу парней (этого сложно не делать, когда они так уклончивы, а ваш муж - мужчина, у которого могут найтись какие-то ответы). Не оставлять дикпики на общем компьютере (упс). Я должна была держать все при себе.

И наконец, каждый из нас должен был всегда практиковать безопасный секс и всегда защищать нашу любовь. Мы не обсуждали подробно последнее правило, защиту любви. Но я думаю, что имелось в виду вот что: «Не влюбляйся в другого человека. Не уходи от меня».

Первые два года, когда у меня появилась возможность, или мне стало «позволено», быть немоногамной, я этого не делала. Я не думала, что смогу эмоционально с этим справиться. У меня мозг наркомана и сердце шестнадцатилетней девочки. Я помнила, какой я была в двадцать с небольшим, когда еще не встретила Рона Джереми: увлекающейся, привязчивой и склонной тосковать по людям. Я считала, что у меня не получится избежать сильных чувств. Я легко могла подцепить любовную лихорадку.

Но после того, как мы поженились, мне стало все равно, справлюсь ли я с этим. В день после свадьбы я чувствовала себя подавленной. Я была подавлена не оттого, что я вышла замуж за Рона Джереми, а оттого, что я теперь жена. Я то и дело думала о том, что для меня все кончено.

Я не увлекалась романтическими комедиями. У меня не было иллюзии, что замужество означает счастливый финал. Я знала, что жизнь после свадьбы не заканчивается. Но что-то для меня подошло к концу. На самом деле я никогда не мечтала связать себя узами брака. Я не столько разочаровалась, сколько запуталась. Что это значит - быть женой? Само это слово казалось мне вульгарным, оно отдавало старостью и окончательностью. Я не хотела чувствовать себя так. С этого все и началось.

В основном все происходило так: со мной знакомился парень моложе меня, или я знакомилась с ним сама (мне нравились мужчины помоложе - мужчина постарше у меня уже был). Я давала ему знать, что я заинтересована и открыта для предложений. Как мне кажется, у меня выходило не ограничиваться тонкими намеками, потому что замужество придавало мне уверенности. Если бы мне пришлось столкнуться с отказом, я бы не почувствовала, что меня отвергают все мужчины мира. У меня была страховка. Также мужчины действительно любят секс. Я не помню, чтобы мне когда-нибудь отказывали.

Но проблемы начинались чуть позже. Если секс был плохим, или я не испытывала влечения, мне становилось противно и вроде как грустно, типа, зачем я вообще это делаю? Но если секс был хорошим, а человек - привлекательным и достаточно умным, чтобы я могла мысленно преувеличить его достоинства и приписать ему блестящие таланты, то я не могла просто потрахаться и двигаться дальше. Я западала на него.

Первым, с кем у меня были отношения вне брака, был Хантер. Он научил меня фотографироваться без головы для эротической переписки. Это было очень мило с его стороны. Я познакомилась с Хантером на праздничной вечеринке. Я подумала, что он гей, потому что он говорил о своей работе в «Барнис»^[32] и о том, какой большой у него член. Но потом он сказал, что классно умеет лизать киску. И я так: «Ну, привет».

За следующий месяц мы с Хантером целовались на улице и трахались у него дома дважды. У него был большой изогнутый член. Также он и вправду хорошо лизал киску, но я не могла достаточно расслабиться с ним, чтобы кончить.

Я сходила с ума по Хантеру, ждала от него сообщений, сочинив для себя историю, что он гениальный творец (иногда он делал странные видео со своей крыши), хотя на самом деле он был скорее айтишником с пристрастием к цветной краске для волос. Однажды вечером я пригласила его к себе, а он ответил: «Извини, но я сегодня дома, играю в видеоигры». Тогда я поняла, что эмоционально это для меня небезопасно.

Потом был Пол из класса по творческому письму, еще один парень, которого я вначале приняла за гея. Однажды вечером на платформе в метро я спросила Пола, есть ли у него парень. Оказалось, что Пол гетеросексуален, и мой вопрос привел его в ужас. На следующий день он написал на моей стене в Фейсбуке «Я тебе покажу гетеро» и начал настойчиво меня преследовать. Мы целовались на улице (мне нравятся мужчины, которые выглядят как геи, и поцелуи на улицах). Впрочем, он так и не попытался меня трахнуть.

Мы с Полом переписывались несколько месяцев с перерывами. Он время от времени пропадал. Из-за его исчезновений я сходила с ума. Когда я спросила его напрямую, в чем дело, он сказал, что не может встречаться с замужней женщиной. Я не знаю, был ли он на самом деле геем, скучным консервативным гетеросексуалом или просто хорошим человеком с твердыми моральными принципами, но у нас в любом случае бы ничего не вышло.

Потом был Брэндон, мотоциклист с Лонг-Айленда, с которым я познакомилась на cougarlife.com^[33]. Я зарегистрировалась там, потому что, хоть мне и было всего тридцать, из-за болезни мужа я чувствовала себя старше. Брэндон катал меня на мотоцикле. Мы трахались в его фургоне. Я воображала, как перееду на Лонг-Айленд и буду заниматься домом, пока он работает в своей автомастерской. Вряд ли Брэндон мечтал именно об этом.

Был Адам, который был милым, но увлекался Буковски, поэтому - нет.

Был Том, которого я лишила девственности. Он, можно сказать, сломал мне вагину, но я напоследок дала ему несколько советов о том, как быть нежнее со следующей девушкой.

Был Нэйтан, который мне действительно нравился, хоть у него и не вставал. У Нэйтана никогда не было полной эрекции, но каким-то образом он кончал примерно через пятнадцать секунд.

Был Мэттью, с которым я целовалась на улице, чтобы забыть Нэйтана. Потом я запала на Мэттью.

Был Бен, который прекрасно выглядел и был на самом деле геем. Мы целовались часами, разговаривали об экзистенциализме и обсуждали парня, который ему нравился в Калифорнии.

Из-за всего этого я чувствовала себя, как подросток, то летая на крыльях любви, то страдая от разбитого сердца. Я навязчиво анализировала происходящее и играла в игры. Мне хотелось, чтобы у меня был как муж, так и гарем парней, полностью преданных мне, готовых бежать ко мне по первому зову. На самом деле это несправедливо. Вообще-то, абсолютно справедливо, что мне этого хотелось. Можно хотеть чего угодно. Но те парни, которые заинтересуются замужней женщиной, вряд ли будут настроены бежать к ней по первому зову.

Ни одна из этих историй не поставила под угрозу мой брак. Возможно, благодаря им он даже стал более волнующим.

Есть что-то такое в долгих отношениях, что лишает нас способности видеть другого человека по-настоящему. Мы перестаем воспринимать его как отдельную личность. Мы прекращаем видеть в нем возможность, а не нашу собственность. Или мы перестаем осознавать, что однажды он может оказаться уже не рядом. Больше нет того воображаемого расстояния между нами и другим, которое мы должны преодолеть: расстояния, полного сомнений в том, любимы ли мы, напишет ли он, нравимся ли мы ему. Мы прекращаем трахаться в этом пространстве неизвестности, или через него. Мы начинаем трахаться в каком-то новом общем пространстве, которое, как нам кажется, принадлежит нам обоим. А может быть, это все то же расстояние между нами, но мы трахаемся там так давно, что перестаем это замечать.

Но в открытых отношениях я постоянно вспоминала о том, что секс с мужем - да и сам наш брак - это как мой, так и его выбор. Как и другие мужчины, он - отдельный от меня человек. Я видела каждого из них по-новому и вспоминала, что я могу каждый раз смотреть так и на своего мужа.

Также, когда я знала, что Рон Джереми занимается сексом с другой женщиной, я представляла его таким, каким она его могла бы видеть. Мне нравилось думать о том, что другие женщины испытывают к нему желание. От этого я хотела его сильнее.

Единственные отношения, которые, возможно, поставили под угрозу наш брак, были у меня с Деметрием, моим последним партнером. Он не был похож на других парней. Наши чувства не перегорели быстро. Все продолжалось год, мы занимались сексом по переписке, посылали друг другу романтичные имейлы через всю страну и встречались в отелях в Нью-Йорке. Общение, секс и сама наша связь была единением душ. Я чувствовала такую близость с ним, была так поглощена мыслями о нем, что это заставило меня усомниться в незыблемости моего брака.

Я мучилась, пытаясь не сопоставлять Деметрия и Рона Джереми. Сложно сравнивать того, кого ты видишь раз в три месяца, с тем, кого видишь каждый день. Сложно сравнивать того, кого на самом деле не знаешь, с тем, с кем ты вместе одиннадцать лет. Человек, встречи с которым редки, начинает казаться привлекательнее. Ты не видишь его недостатков. Он показывает тебе лучшую версию себя.

Так было и с Деметрием. При встрече я видела его самые прекрасные стороны, находясь в пузыре фантазии, которую мы создали вместе. Потом он уезжал и, будучи далеко, представлялся мне еще более чудесным. Я задумывалась, отчего испытываю настолько разные чувства к Деметрию и к Рону Джереми. В смысле, почему любовь к Рону Джереми не волнует и не будоражит меня так же сильно, как мой новый роман? Головой я все понимала. Но что-то заставляло меня задавать эти вопросы себе снова и снова.

Я думаю, что даже будь я одинока, мне было бы сложно не дать тоске по Деметрию захватить себя целиком. Она поглощала меня без остатка. Она заставляла меня задаваться вопросом, почему все остальное вокруг - вся моя жизнь - не искрится так же ярко.

Несмотря на то, что Рон Джереми не хотел знать подробностей о моих увлечениях, я призналась ему во всем. Я сказала, что кое на кого запала. Или, как он это сформулировал, «Ты позволила своей пассии пробраться к тебе внутрь». Мы решили, после пяти лет открытого брака, вернуться к моногамии. Я подумала, что иначе не найду в себе сил порвать с Деметрием. Если я останусь немоногамной, то, казалось бы, зачем нам расставаться?

Я чувствую себя безопаснее, говоря об открытом браке, когда уже в нем не состою. Мне казалось, мои гетеросексуальные подруги считают, что я сумасшедшая, идеалистка или отрицаю очевидное. Может, некоторые женщины воспринимают как угрозу саму мысль о том, что у их мужей могут быть желания, которые не реализуются в браке. Что у них самих могут быть такие желания. Что договоренности в отношениях не выбиты в камне, и их можно изменить.

Люди заводят связи на стороне все время, и это может стать вполне жизнеспособной альтернативой моногамии. Открытые отношения не означают, что все двери широко распахнуты и нет никаких правил. Не обязательно устраивать оргию. Не нужно быть свингером в 1970-х на круизном корабле или выращивать траву, живя в коммуне в Орегоне, чтобы попробовать другую модель отношений. Это делают и люди, которые выглядят, как я.

Геи, конечно же, меня поняли. Мои гомосексуальные друзья одобрили нашу открытость. Меня посчитали «француженкой» и «продвинутой» - маяком в мире традиционных отношений. Когда я рассказала друзьям, что мы с Роном Джереми снова вернулись к моногамии, гетеросексуалы меня поздравили, а геи выглядели разочарованными.

Я сомневаюсь, что мы с Роном Джереми останемся моногамны навсегда. Наши отношения продолжают развиваться. Моногамия или открытый брак - этот вопрос в нашей семье всегда будет открыт для обсуждения. Здоровье Рона Джереми может повлиять на то, продолжим ли мы придерживаться моногамии. Но оно не станет единственным фактором.

Может быть, открытые отношения для меня - утешение и защитный механизм, ведь мой брак никогда не будет таким, как браки моих друзей, из-за нездоровья Рона Джереми. Я думаю: ну ладно, пусть многих вещей у меня и нет. Может, я бы и не хотела, например, быть как супруги, которые делают все вместе, от походов в спортзал до покупки продуктов. Но зато у меня есть кое-что другое. Впрочем, я также считаю, что некоторые люди, в том числе мы с Роном Джереми, не чувствуют себя комфортно в рамках традиционного представления о браке. Может, нам лучше воспринимать друг друга просто как возлюбленных.

Лос-Анджелес подошел нам с Роном Джереми. Проще быть больным в Лос-Анджелесе, чем в Нью-Йорке. В Лос-Анджелесе человек со слабым здоровьем более мобилен. Также, если плохо себя чувствуешь, лучше, когда на улице не нужно толкаться в толпе. Изначально мы переехали в надежде, что климат пойдет Рону Джереми на пользу. Хоть лос-анджелесское солнце его и не исцелило, здесь он живет более полной жизнью.

Недавно мы ходили в еврейскую забегаловку, где Рон Джереми заказал непомерное количество еды, включая кныш^[34], который я ему советовала не брать. На следующий день он пожаловался, что потолстел. Я сказала что-то вроде: «Я говорила тебе, не бери кныш». Он ответил, что это было бы хорошее название для эссе о браке.

Я захожу в кухню и целую Рона Джере<