Держи своих друзей близко, а тревогу - еще ближе

Произошло нечто необычайное. Один человек сказал, что ему жаль, что у меня все еще продолжаются панические атаки. И он надеется, что мне скоро станет лучше.

Было странно слышать, как кто-то сочувствует психическому заболеванию так, как если бы оно было физическим. В смысле, я знаю, что мое паническое расстройство - это болезнь. Я принимаю лекарство - антидепрессант. Я хожу к врачам: к психиатру раз в месяц и к психотерапевту раз в неделю. Симптомы вполне ощутимы. Как человек, который живет с хронической болью, я рассматриваю каждую сферу своей жизни через фильтр инстинктивной тревоги. Вся моя нервная система вовлечена в это, включая надпочечники, что обеспечивает мне целый спектр ощущений - от чувства, что я задыхаюсь, до головокружения и диссоциации. C точки зрения науки это дерьмо вполне реально.

Но что-то есть в классификации панического расстройства как психического, а не физического, что мешает мне проявить к себе сочувствие. Если бы проблема была чисто телесной, я была бы к себе добрее. Возможно, у меня бы и правда нашлось к себе немного любви.

Вместо этого я проигрываю пластинку «ты конченая». Я даже покупаюсь на всякие устаревшие представления о психических расстройствах, например, что «это все у меня в голове» или что я «все себе придумываю».

Ну и что, если бы все было у меня в голове? Я бы все равно страдала. Я бы не заслуживала сочувствия и любви к себе? Мысленно я такая: «Конечно, заслуживала бы». Но что-то во мне отвечает: «Ой, все! Соберись, тряпка!»

Даже когда я пишу слова «любовь к себе», я чувствую себя глупо. Есть ли что-то, что выглядит более неуместно в сидящей на капусте и худеющей на соках современной Америке, чем идея «любви к себе»? «Будь бережна с собой, ты этого заслуживаешь». А заслуживаю ли?

Чувство стыда из-за расстройства побуждает меня гиперкомпенсировать - я стремлюсь преуспевать больше, чем от меня ждут, и никогда не показывать уязвимость. Из-за этого в итоге мое состояние ухудшается. Я давлю на себя, чтобы добиваться результатов, а то как бы люди не узнали, что у меня «не все хорошо с головой». Я не беру больничные. Я боюсь своего расстройства и того, как оно может сказаться на моей жизни. Я такая: «что-то со мной явно не так», а потом еще: «да что со мной не так, раз я чувствую, что со мной что-то не так?» Для нервной системы все это отнюдь не полезно.

Как бы, прямо сейчас мне страшно, что я недостаточно много шучу в этом эссе. Я не надеваю свою маску, ту, которая дает вам понять, что хоть со мной и творится дерьмо, оно под контролем. Маска говорит: «Вам не надо за меня беспокоиться. Я все еще способна взять себя в руки, чтобы не увязнуть в омуте тревоги и быть забавной. Я в безопасности».

Недавно одна женщина сказала, что ей нравится мое творчество, потому что я не плаксивая пизда. Я думаю, она имеет в виду, что ей нравится моя забавная маска. Но теперь панические атаки лишают меня способности не быть плаксивой пиздой. Я хочу контролировать свой уровень плаксивости! Если я вас оттолкну, я хочу, чтобы это произошло так, как я предпочту сама. Я хочу своими руками создать ту персону, что вызовет у вас отторжение. Я не хочу, чтобы настоящая я, моя уязвимость и человечность, просочились наружу и заставили вас сбежать. Я не хочу иметь потребности.

Как бы, а что, если бы вы узнали, что на самом деле у меня совсем не все в порядке? Что, если бы вы узнали, что я много страдаю и мне действительно страшно? Вы бы сбежали? Я не хочу узнавать. Потому я свожу свою уязвимость к юмору и «мудрым банальностям».

Именно это я сделала, когда тот человек сказал мне хорошие слова. Я ответила: «О, да, наши проклятия - это наши благословения. Если бы у меня не было панического расстройства, не было бы и твиттера “Сегодня мне так грустно”».

В каком-то смысле это правда. Я имею в виду, что не создала бы «Сегодня мне так грустно», если бы никогда не испытывала эмоциональную и душевную боль, которая, как мне кажется, может меня убить. И я рада, что «Сегодня мне так грустно» существует. Но также меня печалит, что я боюсь просто сказать «спасибо», как человек человеку, когда другой выражает сочувствие. Как бы, принимать сострадание - это слабость. А мне до ужаса страшно быть слабой.

Я также боюсь историй, которые придумывают себе про меня другие люди. Я не хочу, чтобы кому-то казалось, что я разваливаюсь на части. Как бы, это нормально, если я боюсь себя. Но если вы боитесь меня, тогда это и вправду проблема. Я не знаю, насколько мне позволено развалиться. И не думаю, что хочу знать.

В то же время я вроде как хочу знать. Все эти годы я поддерживала видимость нормальности в повседневной жизни, и я жутко устала. Наверно, я бы испытала огромное облегчение, просто дав себе расклеиться. Я хотела бы верить в то, что вселенная меня поймает и я могу просто отпустить контроль. Или, как бы, даже если я не верю, что вселенная обо мне позаботится (а я не верю), сдаться было бы облегчением в любом случае. Я думаю, это мой самый большой страх и самое глубокое желание - сдаться.

В смысле, я хотела бы просто встать на рабочем совещании и сказать: «Здравствуйте, мне очень жаль, но я так не могу. Когда я говорю о “нашем бренде”, я определенно умираю. И вы тоже. Мы все умираем. Но, как бы, мне кажется, что я уже сейчас умираю. У меня сжалось горло и грудь сдавило. Мне нужно идти. Я не хочу умереть прямо здесь».

Я хотела бы сказать соавтору: «Привет, я знаю, что ты хочешь поговорить о нарративной арке. Но я вообще-то уже не в собственном теле. Ты знал, что у меня в голове ты - враг? Ты стал врагом, потому что запер меня в этом Старбаксе».

Я хотела бы сказать другу: «Рядом с тобой у меня чаще случаются панические атаки, чем когда я с кем-то еще. Предполагается, что в твоем обществе мне будет спокойно, и я стыжусь того, что это не так. Поэтому мне тревожно. Мне кажется, нам стоит просто переписываться в течение всего остатка нашей дружбы. Спасибо».

Я хотела бы сказать партнеру: «Самые болезненные панические атаки у меня случаются, когда я рядом с тобой. Дело в том, что предполагается, что у нас с тобой тесная связь. Из-за того, что я должна испытывать к тебе близость, а меня накрывает паническая атака, я чувствую себя целиком и полностью одинокой».

Возможно, это и хорошо, что я не говорю людям таких вещей. Возможно, это и хорошо, что я заставляю себя выходить из дома и носить социальные маски компетентности, заинтересованности и спокойствия. Но что, если бы я рассказала людям, что со мной происходит? Что, если бы я ставила собственное душевное спокойствие выше того, что обо мне подумают другие? Лишилась бы я работы, друзей и любви? Исчезла ли бы я полностью?

Однажды я видела интервью с женщиной-музыкантом, которой я очень восхищаюсь и которая страдает от психического расстройства. Она исключительно талантлива и не раз вела себя эксцентрично на публике, в том числе у нее случилось несколько нервных срывов. В ней уживаются одаренность и безумие.

Журналист поинтересовался у нее, как проходит ее обычный день. «Когда вы просыпаетесь, вы делаете себе завтрак? Вы готовите себе яйца?» Она посмотрела на него холодно и ответила: «Я не ем яйца».

Тогда я поняла, какой вопрос задала бы ей. Вот единственное, о чем, как мне показалось, имело бы смысл её спросить: «А стоит ли оно того - быть такой талантливой, если приходится страдать от глубокой чувствительности, которая по своей природе связана с вашим даром?»

Но я не знаю, смогла ли бы она мне ответить. Что, если она хочет быть талантливой и при этом не мучиться? Что, если она не хочет выбирать? Я думаю, это нормально - не быть благодарным за проклятья. Я думаю, это нормально - просто хотеть, чтобы наши благословения были благословениями.