Как мы с мамочкой блиночки ели

 

Валентина то ли поёт, то ли причитает и жарит блины. Я слушаю. И чем больше горка блинов, тем веселее мамка. А чем меньше горка, тем она грустнее:

 

— Успокой меня, родная, успокой.

Почему-то мне не нужен твой покой.

Нужна молодость твоя, весёлый смех.

И блиночки чтоб ты ела лучше всех!

 

Кушай, доченька родная, подрастай.

Кушай с мёдом, молочком всё запивай.

 

И ни с кем не вздумай поделиться:

дед дурной, он может подавиться;

бабка старая, жевать уже не может;

а отцу и таз блинов уж не поможет;

кошка сытая, собака тоже ела;

а вот мамочка покушать не успела.

 

Сядем мы с тобой да наедимся,

и пускай за окнами полынь вся

зашуршит от зависти, заплачет.

Для нас и это ничего не значит.

 

Мы спокойненько заснём после обеда,

и глаза закроем на дурь деда,

и на бабку даже ни глазочком,

на отца, на пса, на кошку.

Засыпает мать твоя, не бегай.

 

— Спи, мамуля, теплой-теплой негой.

 

Рот заклеить скотчем

 

Мать сидит, скучает, смотрит на мой здоровый аппетит:

— Инка, хватит жрать, толстой будешь, никто замуж не возьмёт!

Я уплетаю огромный бутерброд с маслом и красной икрой:

— Чего так? И толстых, вроде, берут.

— Берут, но симпатичных, а ты посмотри на свой огромный нос, маленькие глазки, тонкие губы, куцые пепельные волосенки и конопатое лицо.

— Ну спасибо, мамочка, утешила! — я обиженно ухожу с бутером во двор.

А там все такие обжоры: ходят, жуют хлеб с икрой да маслом, ну на худой конец, с маслом без икры, но зато обильно посыпанный сахаром. И это… играют в салки, жмурки, городки, прыгают через скакалку или по квадратикам. Где уж тут растолстеть! Нет, жирок у меня на пузе был, ни без того. Но это ж Сахалин, кто без жирка, тот зиму лютую не переживёт. Это сейчас зимы помягче стали, а в моём детстве зимы, ух, какие были!

— Холода — не оправдание для обжорства! — возражала сто килограммовая Валентина Николаевна. — Береги фигуру смолоду.

— Но ты же вышла замуж!

— Я только после свадьбы начала толстеть.

— Но не бросил же тебя муж.

— Не бросил, но самой с таким весом неудобно, тяжко.

— Мам, не подменяй понятия, не перевешивай свои желанья на подростка.

— Ну я ж тебя предостеречь хочу!

— Вогнала в комплексы, а потом чего-то хочет.

Я снова ухожу во двор, оставив мамку с её сто килограммами (при росте — метр пятьдесят семь) и в полном, полном отчаянье:

— Как дальше жить?

Тётя Люся Бурганова, имея тот же рост и тот же вес, как моя мать, точно знала ответ на вопрос, как похудеть:

— Надо рот заклеить скотчем и ходить.

Но как физически это выполнить, она не знала, ведь с заклеенными скотчем ртами, их точно бросят мужья!

 

Ай люли, люли, люли,

разжирели гули,

не могут наш покинуть двор.

Какой позор, позор, позор!

 

Мое приданое

 

Отцовский сарай — это ларец-кладенец: там хранятся инструменты всякие, горы уже ненужных книг по электрике, запчасти, бутылки и чемоданы со всяким хламом. Встаю на две табуретки и достаю самый верхний чемодан, открываю, а там часы. Куча, целая куча часов от больших до маленьких, и все в разобранном виде. Ужас как прикольно, как в сказке! Закрываю чемодан и тяну его в дом — рассмотреть чудо механизмы получше и не спеша.

— Мам, а что это за старый чемодан с часовыми механизмами?

— А это твоё приданое, доча. Зря ты его раньше времени узрела, мы с отцом планировали торжественно вручить его на свадьбу.

— Да брось!

— А вот те и брось. Забыла, как ты маленькая все часы в доме отвертками раскрутила? И орала «Я буду часовым мастером»! Мы новые часы купим, ты опять... Снова купим, ты снова... Даже наручные не пожалела.

И тут я вспоминаю: примерно в пятилетнем возрасте сижу, пыхчу, раскручиваю наши самые красивые часы — янтарные. Так вот же они! У-у, как жалко.

— Мам, а чё вы мне руки не поотрывали?

— А вот когда оторвали, так ты и успокоилась.

— Так вот же они, руки, — протягиваю я матери свои пальцы.

Валентина Николаевна смотрит на мои ручки:

— Не, не вижу. Вон часы на стенке, сможешь разобрать?

Я прячу кулачки за спиной и мотаю головой:

— Не, жалко, денег стоят.

Мамка устало ставит чемодан на стол:

— Собирай все часики обратно.

После недели бесполезных мучений, подхожу с поникшей головой к родителям:

— Вы правы, нет у меня больше умелых ручек. Оторвали! Низкий вам поклон за это, предки. Спасибо.

И чемодан с моим приданым навечно перемещается на чердак, туда где живёт маленький крот-часовщик. Пущай сидит себе, починяет. А я детям сказку про это напишу... Ой, написала! Идите, читайте. Она так и называется «Крот-часовщик».

 

Бальные танцы

 

Ба! Во Мгачи приехала чета Никитиных — мастера спорта по бальным танцам. Они пришли в школу сказали нашим учителям:

— Будем ваших детей обучать бальным танцам, пусть приходят в Дом культуры на второй этаж.

И школьники валом повалили в их кружок. Я тоже. Два месяца разучивания танцевальных па — это отборочный тур. Мне очень нравилось осваивать этот вид искусства! Но по истечении срока, девочку Инночку выставили за дверь в связи с профнепригодностью.

— Ну да, в такт не попадаю, слуха у меня нет, — бурчала я уже дома — И без вас знаю, что в такт не попадаю и что слуха у меня нет!

Иван Вавилович послушал мои стенания, послушал и вывалил на стол три литра самогона:

— А пойдём, дочь, я этим танцорам взятку за тебя дам!

Я беспомощно закатила глаза:

— Вот ты дурной, нет? Ты видел этих неземных людей? Они ж не из нашего мира! Они не пьют и не едят, они святые!

— И в туалет не ходят?

Я удивлённо-строго посмотрела на отца:

— Конечно!

Иван потёр лоб:

— Ну тогда ничего не поможет. Иди, дщерь, надевай болотные сапоги.

— Зачем?

— На рыбалку пойдём. Мы ж с тобой писаем и какаем! А чтоб <а-а> сделать, надо ещё и поесть. И это... тужурку накинь потеплее.

 

Матюкать так матюкать

 

Родители поругались. Но отец то у нас, ясно дело, дурной: как проснётся, так с утра до ночи и матерится. Не, у мамки нервы железные, но и они порой сдают. Вот стоит она как-то у окна, роняет скупые слёзы и пялится на общежитие для шахтёров, что напротив нашего дома. Я оторвала голову от книги:

— Мам, чего ты плачешь?

— Потому что тятька у тебя плохой. А давай-ка соберём ему чемоданчик и вон в то общежитие жить отправим!

— Давай! А надолго? — я знала, что приезжие шахтёры там живут временно, а потом уезжают, или шахта их обеспечивает квартирами, а новую квартиру я очень хотела.

— Навсегда! И найдем себе нового папку.

— Нового? — нет, на нового я не была согласна. — Мам, а ты можешь собрать свои сопли в кулак и обматерить паршивца ещё хлеще, чем он тебя.

Мать размякла и попыталась улыбнуться:

— Могу. Я попробую. Ладно.

— Попробуй, попробуй. Может, он того и ждёт. Я зря что ли книжек по психологии начиталась?

Мать ещё раз слабо улыбнулась, и грамотейка объяснила Валентине Николаевне, что такое «выработка адреналина» у особо неординарных особей посредством грязных высказываний в адрес оппонента. И та, вроде бы, поняла. А когда муж вернулся с работы, жена встретила его девятиэтажными вывертами-перевывертами. Ванятка аж присел в испуге. А потом ничего, привык: как только он раскрывал рот на супругу, Валентина раскрывала двадцать своих ртов, и жизнь налаживалась!

И ведь странное было дело, на меня батянька никогда не матерился. Хотя нет, не странное. Не ждал же он ответных матюков от ребёнка? А от взрослой женщины, видимо, ждал. Жаль, что поздновато дождался. Надо было их доченьки ещё в детском саду книги по психологии почитать. А?