Дорогой Леонид Ильич Брежнев

 

В без-интернетную эпоху народ черпал информацию из бумажных газет и журналов. Их покупали в киосках «Союзпечать» или на почте и даже выписывали на дом. Каждая семья ждала, когда почтальон кинет в их почтовый ящик очередную стопку макулатуры, извиняюсь, печатной продукции. Потом эти газеты весело шли на разжигание печек и вместо туалетной бумаги. Мой отец читал сугубо политизированные издания: «Правду», «Известии», «Труд» и местную газетёнку «Красное знамя», а при прочтении через каждые пять минут выкрикивал:

— Гавно! (и) Политические проститутки!

Все члены семьи терпели это много лет. Наконец мне терпеть надоело, и я очень грамотно и аккуратно объяснила Ивану Вавиловичу:

— Во-первых, не гавно, а говно! А во-вторых, не нравится, не читай!

У папки от неожиданности дужка очков свалилась с уха, и его дополнительные глаза беспомощно повисли перпендикулярно полу.

— А что я читать тогда буду? — растерянно произнёс Ивашка.

— Ну журналы там всякие «Техника молодёжи», «Хочу всё знать».

— Да? — раскрыл рот отче. — А в них есть про Брежнева и прочую сволоту?

— Всрались они тебе! — фыркнула я.

— Не всрались, а усрались. — мрачно поправил отец. — Чтоб ты понимала, нас сызмальства к политинформации приучали, так что мы без неё не можем. Правда, мать?

Мать выглянула из-за груды кастрюль, вспомнила как муж навсегда и со скандалом расстался с политинформаторами, утвердительно кивнула. А я вздохнула:

— Понятно, значит вы на игле, — и пошла по своим делам.

— Дочь, а что такое «на игле»?

Я равнодушно махнула рукой:

— Рано вам ещё знать об этом! Сидите, читайте свои наивные детские статейки про дорого Леонида Ильича.

 

Будда одинокий

 

Во Мгачи приехали студенты класть деревянный тротуар от самого берега до самого конца посёлка. Где-то на середине, в аккурат у моего дома, они и выдохлись.

— Пора нам, брат, на учёбу! — сообщили они подбежавшей шпане. — На следующий год приедем, закончим делать дорогу и у вашего поселкового совета памятник Будде установим.

— А кто такой Будда? — спросили мы хором.

— О, это такой дядька, на всю Японо-Китай-Индию прославился, он у них самый главный, как генеральный секретарь, только выше. Высоко сидит, далеко глядит, всё видит, про каждого всё знает. Наверное.

— А-а! А он к нам приехать что-ли должен?

— Ну типа того.

— С женой?

— Ха, вот мы его тут и поженим! Ну на этой... У вас статуя Матери-родины стоит?

— Нет, а что?

— Ну мы поставили бы их рядом, типа муж и жена. Гы-гы-гы!

Уехали студенты и не приехали больше никогда. Деревянную дорожку наши местные плотники доделали. А ваша Инна-Инь-Ян долго думала о Будде одиноком. Много лет думала, пока замуж не вышла. А мой муж как раз почти буддистом и оказался, ну типа того. И книжек у него про эту религию было очень много. Пришлось читать.

Ах, да. Нет, не стала я буддисткой. У меня же мать практически коммунистка, и отец бывший партиец, ну вы чё!

 

На меня смешной японец

косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

 

— Я живу? Да уж не знаю,

я дышу или мертва.

Никогда не угадаешь

где сидит твоя душа.

 

Это Будда одинокий

всё про всех, конечно, знает.

Ты по-русски понимаешь?

Нет? Тогда ты не читаешь

и стихов моих глубоких.

 

Не люблю улыбок глупых!

Только Будда одинокий

стерпит все твои ужимки.

Ваши боги — невидимки?

 

Нет, не буду с небом спорить,

я спешу на своё море —

на песке стирать следы.

 

А ты следом не ходи,

я иду искать Покой,

который ходит лишь за мной.

 

На меня смешной японец

косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

— Я живу? Не угадаешь!

 

За кого ты

 

— Ты за луну или за солнце?

— За луну.

— За советскую страну.

— А я за солнце.

— За кривоногого японца.

 

Это наша детская считалка. А Япония, вот она, рядом, рукой подать: через маленький перешеек пролива Лаперуза. От мыса Крильон на Сахалине до мыса Соя в Японии — всего 43 километра. Мыс Крильон — самая южная точка русского острова, а мыс Соя — самая северная точка страны восходящего солнца.

А на мне японское болоневое пальто, японские резиновые сапоги с утеплителем и смешная японская шапочка. Всё. Я больше ничего не знаю про этот народ, кроме того, что у них луноликие лица, слегка раскосые глаза и чёрные, как смоль, волосы. Ну ещё и то, что война у нас с ними была в 1945.

— Пап, а все япошки кривоноги?

Отец неуверенно кивает головой.

— А почему они книжки не пишут, а рисуют?

— Не знаю, может, писать не умеют.

— Да не, у них же есть иероглифы!

— Ха, а ты попробуй их напиши.

Я сажусь за стол и пытаюсь срисовать иероглифы с этикеток.

— Совсем не получается!

— Ну вот. А им, бедолагам, каково? Тут не только рисовать книжки научишься, но ещё и вышивать.

— Ой, а я кошечку не довышивала!

— Вот-вот, иди вышивай свою кошечку. А к желтомордым никогда не суйся. Раздавят!

— К кому, к кому?

— Ни к кому. Вышивай. Бог с ним, с этим рисованием. Кстати, ты за луну или за солнце?

— Я за небо.

— Вот до него и бегай!

Я оторвалась от стула и полетела на небо. А там большими буквами было написано: «КАК ВЫ МНЕ ВСЕ НАДОЕЛИ! БОГ».

«Что бы это значило?» — подумала я и опустилась на землю. Спросила у отца, тот отмахнулся. Пристала к матери, та покрутила пальцем у виска. У япошек что ли спросить?

— Эй, японцы! — прокричала я.

А в ответ тишина. Съел пролив Лаперуза мой крик. Сожрал. Проглотил. Сволочь!

 

Замуж за гиляка

 

Я очень люблю есть рыбу: соленую, жареную, запеченную, уху. А вы корюшку и салакушку сушили сразу сотнями штук; горбушу, селёдку, кету солили бочками; мойвой картофельное поле удобряли; камбалу и навагу зимой мешками в дом тянули; а крабовое мясо не зная уж куда и деть, пихали в пельмени, нет? Скажу вам больше, сегодняшние сахалинцы так не делают. Всё, выловили нашу рыбку промышленники и браконьеры. Нету рыбки, ам-ам, мало-мало!

А вчера, то есть в моём детстве… Мать отмачивает в ведре кету для того, чтобы приготовить ее в томатном маринаде, и кидает рыбы в два раза больше, чем надо:

— Всё равно Инка половину повытягивает — сожрёт!

Я то повытягиваю. А вот рыба в томатном маринаде — единственное нелюбимое мной блюдо.

— Тебя замуж надо выдать за гиляка! — ухмыляется мать.

Отца это очень насторожило, и он стал после работы приносить мне с шахтной столовой пирожки, чебуреки, рабочие завтраки и фаршированные блины:

— Ешь, доча, нормальную пищу, не надо нам зятя — гиляка!

— Нашёл нормальную пищу! — ругалась Валентина Николаевна на мужа. — Ешь, дочь, рыбу, ешь! — и снова отцу. — Чем тебе гиляки не люди?

Пока папка долго матерится в пространство, я спрашиваю:

— А кто такие гиляки?

— Да нивхи наши, народы севера. Всю зиму только рыбой сырой и питаются, строганиной то бишь.

Я с отвращением передергиваю плечами:

— Борща хочу!

— Совсем опупели вы с отцом! — беленится мать. — Ага, щас возьму и пятилитровую кастрюлю рыбного супа пойду и свиньям вылью. Всё ради вас! А ну живо за стол.

 

Куузика и турнепс

 

Сентябрь. Мы двумя четвертыми классами едем в Александровск-Сахалинский совхоз собирать куузику, турнепс и морковку. Ну морква — ладно, знаем такой овощ. А про куузику и турнепс слышим впервые. Допрос учительницы ничего не дал, она лишь хмыкнула:

— Не прикидывайтесь идиотами! — и убежала обедать.

— А и правда, мы ж не идиоты! — сказали мы себе. — Куузика — это сорт клубники, а турнепс — турник, на который надето огородное чучело. Там же есть вороны?

— Где?

— На полях.

— А то!

— Вот. А зловещий турнепс стоит посреди куузики и отгоняет вороньё.

Ой, как нашему классу понравилась идея — лазить по клубнике под тенью огромного чучела! И мы счастливые разбрелись по домам — расспрашивать родителей о турнепсе и куузике.

Ну вы уже поди догадались, что на следующий день к школьному автобусу четвероклашки сползлись заспанные и не столь довольные, как вчера. Зато мы на своих зубах проверили, что куузика слаще турнепса, а морковка слаще их обоих, но твёрже. Морковка в поле невероятно большая! Или просто мы такие маленькие… Не знаю. Пацаны затеяли кидаться морковкой, пока наши руководители культурно кушали водку в кустах, закусывая турнепсом, так как он не приторный, а даже немножко горьковатый.

Весёлая получилась поездка, скажу я вам! Жаль только, что она оказалась первой и последней. Больше наш класс на поля не приглашали. Да и школу тоже. А почему — не знаю. Ну не из-за того же, что мы всему посёлку разболтали, что колхозники — пьяницы!

 

Подружка на долгие годы

 

Четвёртый класс — это серьезно. А длинная-предлинная дорога со школы до дома — ещё серьёзнее. И если на пути сидит кошка, то надо брать. И вот стою я у обочины проезжей части, там же сидит четырехмесячное серо-полосатое чудо и просится ко мне на руки. Ко мне, не к кому-нибудь, а ко мне.

— Бери! — говорит подошедшая тётя Зина.

— А она ваша?

— Впервые вижу, но раз просится, надо брать.

— Надо, — вздыхаю я.

Так в моём доме появилась кошка Марыська. Моя Марыська, ни папина, ни мамина, а моя. На долгие-долгие годы. И спали мы вместе, и по лесу гуляли вместе, и крыс Марыська носила на мою подушку. Ни деду, ни на бабе, а мне. Слышите вы? Её крысы — мои крысы. А если не удержится и сожрет половину амбарной твари, то вторую половину обязательно припрет своей девчулечке-красатулечке. Вот.

 

Я своей Маруське почитаю сказку:

— Ты, моя Маруська, по окну не лазай!

Мы с тобой подружки, но тут сидеть опасно,

можешь навернуться, знаешь же прекрасно!

 

Кошка хитро отвечала:

— Я, дитё, как-то не знала,

что кошкам вредно гулять по крышам,

а вот таких, как ты, малышек

совсем недавно мать ругала

за подоконник, я видала!

 

Наша кошка

 

Кошка Марыська любит спать в моих ногах, на голове, под боком и на шее. А когда она спит на шее, то я задыхаюсь и снится, что меня душит домовой. Иногда я беру кошару с собой в лес. И тогда та несется за хозяйкой, как пёс. Она бежит из страха потеряться, и я это понимаю, но мне всё равно приятно: «Эка преданность какая!»

А ещё Марыся любит ловить мелких птиц и съедать их прямо на глазах у людей — только перышки цветные валяются после её обеда. Жалко! Но ежели ящерку поймает, так та хвост оставит в кошачьих зубах и дёру! Марыська смотрит растерянно вслед зелёной хитрюшки, а в глазах хищника застывает недоумение, шок. Нет, Маруся за всю свою жизнь так и не привыкла к фокусам ящериц. Даже в глубокой старости, когда она съедала отделившийся хвост, на её морде застывал ужас. А ещё она очень хорошо очищала сарай от амбарных крыс. Но крысы водились пока мы держали скотину, а когда содержать свиней стало накладно (в перестройку), то и крысы от Зубковых ушли. Скучно им стало, видимо.

Иногда наша Марысь рожала. А для котят она могла из ванны, полной улова, и трёх килограммовую рыбину вытащить, да утянуть её на чердак. Но попробуйте-ка в деревне раздать подросших котят! Стоишь с ними на базаре, переминаясь с ноги на ногу и жалобно скулишь:

— Ну возьмите котёнка, ну возьмите котёнка!

А если не постоять! Эти взрослые уж точно знают куда девать мелкую живность. У нас принято было увозить их в лес. Поэтому мы, сердобольные дети, умирали на нашем маленьком рынке, но стояли до последнего.

Эх, Марыська прожила в нашей семье в любви и в здравии пятнадцать лет, а потом стала болеть, дряхлеть и ушла в лес умирать. Сама ушла. Вся семья плакала. Больше Зубки кошек не заводили. Больно терять любимых. Больно.

 

Выйду я на улочку,

слеплю снеговичок

маленький, малюсенький

для моей Марусеньки.

Пойдёт Маруська погулять,

снеговик свой проверять:

тронет его лапкой,

а на неё охапкой снег, снег...

 

— Не трогай, киска, снеговик!

Он холодный, не привык

к твоим горячим лапкам.

У него шапка

из моего носочка.

Вот так, милая кошка!

 

Конструкторы и клей

 

Много лет для своих детских нужд я использовала деревянный конструктор: башенки там всякие, домики... ну и всё. Потом мне купили железный, там были тонкие продолговатые, прямоугольные и квадратные пластины с дырочками, а также скобы, гаечный ключ, самые настоящие болты с гайками и колёса. Ну машину я сделала, а дальше то что? А далее мне подарили многофункциональный пластмассовый конструктор. Деталей в нём было много, и они все такие толстенькие с пухленькими гайками и болтами. О! Из него можно сделать трактор, машину, подъемный кран и даже многоэтажный дом. Но руки то у меня загребущие, глаза завидущие! Вот возьмите и выложите родители для любимой доченьки навороченную пластиковую модель самолета или корабля, которую надо клеить супер клеем.

Не знаю какими такими путями, но отец Иван припёр домой вертолёт «Ми-2». Ох, как долго я его клеила. А клей был не ахти: хоть сам прозрачный, но руки от него белые, липкие. Короче, доклеила я вертолёт до пропеллера и бросила. Некрасивый он у меня получился: весь заляпанный отпечатками пальцев, испачканный супер клеем. И я решила оставить это мальчишеское хобби. Пошла шить куклам платья. Долго шила, пока не надоело:

— Достали эти куклы! Молчат, как дуры. То ли дело моя кошка.

Ну и я полностью переключилась на дружбу с Маруськой, ведь та мурлычет, когда её гладят и очень любит играться. Кусает, правда, больно. У меня все руки искусанные и покарябанные, зато ни в дурацком клее.

— Сначала б клей изобрели нормальный, а потом детей конструкторами пичкали!

— Клей то изобретут, только девочка уже вырастет, — обиженно ковырялся отец с моим «Ми-2», пытаясь его отмыть и доклеить.

— Донь, иди борщ научу готовить! — послышался из кухни голос мамы.

— Рано мне ещё, — отмахнулась я. — Пойдём, Маруська, погуляем.

— Да ты ж шубу и шапку ей ещё не сшила. На дворе зима, — удивились родители.

— А мех?

Мать кинула мне кусок кроличьего меха и я села шить.

— Портнихой будет, — с гордостью вздохнула Валентина Николаевна.

— Нет, конструктором, мы с ней скоро ого-го какие модели клеить будем! — размечтался о чём-то своём Иван Вавилович, и его глаза загорелись диким блеском. — Надо б мне самому из дощечек детали вырезать, а клей... Ай, ПВА лучше всех!

 

 

Кем я должна стать

 

Сижу, делаю уроки. Иван Вавилович подошел, присмотрелся, погладил меня по голове:

— Ну и кем мечтает стать наш великий математик, когда вырастет?

Перевожу взгляд на отца:

— У меня три варианта событий: писателем — раз, океанологом — два, пасечником — три.

Отец прыснул:

— Ты в этот список забыла внести космонавта и продавщицу.

— Почему забыла? — сурово спросила я. — Они были в моём списке, но в далёком детстве.

Иван снова прыснул:

— Это когда ты пешком под стол ходила?

Отворачиваюсь.

— Нет, дочь, ну ты мне объясни, свой выбор, ведь писатель, пасечник и этот твой, как его... океанолог, они ж и рядом не стояли!

— Это как?

Батя чешет репу и долго объясняет насколько эти профессии различны, чтобы мечтать о них одновременно. Я понимаю ход мысли взрослого человека и раздосадованно объясняю:

— Пасечником я сама хочу быть, ну нравится мне это дело — мёд есть. Только на Сахалине пасек нету. Вот я и заведу. Но! Твоя жена без конца талдычит о том, чтобы я стала человеком с высшим образованием. Поэтому придётся стать океанологом.

— А почему именно им?

— Ну я сперва хотела стать зоологом, а потом подумала: без рыбы я жить не смогу, а её на острове всё меньше и меньше. Надо ж её кому-то спасть от браконьеров!

— Хм, ну тогда в рыбнадзоры надо идти.

— Нет, надо стать именно человеком, поэтому только в науку! Рыборазводные заводы есть там всякие... Надо ж знать кого с кем скрещивать. Понимаешь?

— Не очень. А писателем почему!

Я вяло махнула рукой:

— Мне дяденька сказал, что я писателем стану. Но тётя Нина с твоей женой обнаружили у меня полное отсутствие таланта.

— Какой дяденька?

— Ай, невидимый такой, огромный, больше нашего огорода.

— Призрак что ли?

— Ну ты, папка, смешной! Призраки, они дурные и тело хоть какое-никакое, но имеют. А этот был совсем без тела. То есть совсем! Понимаешь?

— Нет, не понимаю, но я это, пойду. Дела у меня: жену свою и тётю Нину поругаю. Ишь, придумали: у моего ребёнка таланта нет. Таланта. Нет! Нет!! Таланта!!! — отец восклицал всё сильнее, на ходу выдергивая из брюк ремень.

 

Только в детстве было чудо —

мыльный, маленький пузырь.

— Ты такой смешной откуда?

— Я от солнышка, держи!

 

Я держу, ему смешно.

Лопается. Смерть его

почему-то так печальна.

Начинаю дуть сначала.

 

Мыльный, маленький пузырь,

ты не лопайся, держись!

Сядет круглый на листок,

рассмотрю его... Не то!

 

— Ты не солнышка дружок,

а от радуги кусок!

Он хохочет и взрывается.

 

Солнце с неба улыбается:

— Сама не лопни от гордыни,

стихов как понапишешь, Инна!

 

Конфеты, мёд и геморрой

 

Батя как придёт с шахты, отоспится и бегом на огород, к свиньям, в столярку... Опять же, дров нарубить, воды, опилок наносить, навоз перелопатить и так далее. Соответственно и ел много. А как нажрется, то из маленькой кружки пьет чай с конфетами. Сколько конфет ни положи — все умнёт! Однажды посчитав после него фантики, мать всплеснула руками:

— Двадцать два, да зад же слипнется!

А ему весело, Иван зовёт меня:

— Инн, иди посмотри, слиплась у меня задница или нет?

Я фыркнула:

— Там и смотреть нечего, ты сам говорил, что твой геморрой никакими конфетами не залепишь!

Отец расстроился:

— А ежели мёдом попробовать?

Я ехидно развела руками:

— А где мы столько мёда наберемся? Нет на Сахалине пчеловодов! Говорила я вам, что хочу пасечником стать. Нет же, вам институты подавай! Дулю теперь тебе, а не мёд! Вот и ходи со своим геморроем, мучайся.

Тятька крякнул и зыркнул на жену:

— Валь, может и правда, пущай девка в пчеловоды идёт.

Валентина ойкнула и схватилась за сердце:

— Ничё, Вань, с геморроем жить можно. Затянется как-нибудь сам. Вареньица тебе принести?

 

Шахматный турнир

 

Прибегаю со школы запыханная, кидаю портфель на диван:

— Пап, я завтра еду в Александровск-Сахалинский на шахматный турнир, покажи как фигуры ходят, а то я что-то подзабыла!

— Здравствуйте, приехали! Моя дочь почётный член ордена «Белой ладьи»?

— Ну да, то есть нет. В общем, нас всего четыре человека едут — это те, кто умеют играть!

— О, моя дочь умеет играть? Гроссмейстер, значит.

Я решительно кладу шахматную доску на стол и расставляю фигуры. Деваться некуда, Иван Вавилович, кряхтя, садится, и мы до вечера осваиваем ходы-выходы, шахи-маты, нокауты.

Ну что я вам хочу сказать, ехала я на тот турнир гордая, уже почётным легионером «Пешки-белогвардейки». А в соперники мне достались такие же опытные ребята: заняла я среди них почётное четвёртое место. И награду домой везла трепетно: блокнот и набор цветных ручек. Половину приза (цветные ручки) батяня захапал себе (матери письма из дома на летнюю кухню писать), и пояснил это тем, что он целый день на обучение дочери угробил:

— Должен же я хоть что-то за это получить!

— Должен, Ванечка, должен! — блестела я счастливыми глазками, раскладывая шахматы перед его конопатым лицом. — Расставляй фигуры, через две недели едем на второй тур.

 

Давай, ты будешь моей мамой

 

Мне одиннадцать лет. Валяюсь с мамкой на диване. Она, пытаясь меня усыпить (так как смертельно хочет спать), рассказывает все рабоче-ясельные сказки по очереди «Теремок», «Колобок» и «Курочка ряба». Ничего другого (по своему профессиональному профилю) она не знает, не умеет и не хочет знать.

— Ты, мать, застряла в каком-то детстве навечно! — бурчу я.

А Валентина Николаевна, видимо уже давно и глубоко уставшая от мужа, семьи, своего профессионального профиля — детских яслей, а также домашних огородно-культурных проблем, вдруг оборачивается ко мне и говорит:

— А давай поменяемся, ты будешь моей мамой, а я твоей дочей.

Я быстро сообразила, чем это пахнет. А именно: культурно-огородными проблемами, ясельно-сопельными делами, постоянной руганью с мужем и бесконечными сплетнями с подружками. И самое главное: сплетни с подружками неизменно сопровождались посиделками, а посиделки — спиртным.

— Мам, я столько не выпью, — жалобно проскулила я.

Валя не поняла зигзагообразного хода мысли юной дщери, и немного поразмыслив, обиделась, отвернулась и захрапела.

Но идея поменяться с дочерью местами так прочно засела в голове Зубковой-старшей, что та ещё ни раз, и ни два просила меня стать ее мамой; а она сама, типа того, превратится маленькую конопатую девочку. Зачем ей это было нужно — уже и не спросишь.

 

Ведь бумажный кораблик мечты

утопили вовсе не мы,

он растоптан чужой ногой,

такой неподъемной, большой.

 

Так и детство — не всем дается,

у кого-то оно упрется

в железобетонную сваю,

а повалишь ль её — не знаешь.

 

Вот и ищешь потом по свету

свою большую конфету,

которую съели волки

без всякого, всякого толку.

 

Лес и зайка

 

Лес — это мой мир. Он во Мгачах самый лучший — опушечный. А на опушках голубика, черника, клоповка, у побережья морской шиповник размером в сливу. Ягоду тащим вёдрами. В бору грибы. Мы собираем и едим маслята, белые, шампиньоны, подосиновики, подберезовики, грузди, а все остальные — мусор. Лису, зайца или рябчика, глухаря, куропатку встретить — обычное дело. А вот медведь каждый год кого-нибудь да задирает насмерть. Скотину, так ту тоже. В лесу я гуляла всё время, очень часто одна. Но с медведем не сталкивалась. И взрослые почему-то без страха детей в лес отпускали. Другой народ, чудной, бесшабашный.

Но сегодня я в лесу с отцом:

— Пап, а заяц — человек?

— Да что ты, дочь! Вот медведь тот да, оборотень.

— Пап, оглянись, смотри, заяц на двух лапах стоит, на нас смотрит. И ростом он повыше меня.

— Ах ты ж, ну да, этот человек. Кинь ему хлебца. Это тот косой, который тебе гостинцы передавал, помнишь?

Кидаю зайцу хлеб:

— Убежал.

— Не плачь, вернётся, как уйдём, так и вернётся, съест хлебушко, обязательно съест, он грамотный!

— Книжки читать любит?

— А то!

— Лу ладно, я ему сказку напишу.

Уже дома я сделала книжку-малышку для зайчика, сшила её нитками, что-то там написала, раскрасила:

— На, папулечка, отнеси её моему зайчику, пусть своим деткам почитает.

И Иван понёс зайцу книжку. А куда деваться? Ведь дочка у него строгая, ежели чего, то и спросит. Ответ держать придётся.