Н. Я. Бут – художник Аджимушкая.

Николая Яковлевича(1928-1989) я знал несколько лет и поэтому о нем в меру своих способностей могу рассказать. Писать о нем как о народном художнике РСФСР, Почётном гражданине города-героя  Керчи, лауреате премий и удостоенного других разных наград не буду, ибо об этом хорошо известно.338 Впервые о Н.Я Буте. я узнал из газеты «Красная Звезда», где были опубликованы его картины о борьбе в Аджимушкайских каменоломнях, примерно в 1964 г. Будучи в Москве, я поехал в редакцию газеты, там меня приняла вежливая женщина, которая в редакции отвечала за изобразительное искусство. Бута она хорошо знала и сообщила мне его домашний адрес. Долго не думая, я сразу поехал к нему. Жил он тогда где-то на окраине города за метро «Сокол», к дому надо было ехать ещё на автобусе. Был уже вечер, Николай Яковлевич жил в небольшой комнате. Как мне показалось, в коммунальной квартире. Правда, соседей я не видел. Его молодая и симпатичная жена укладывала спать маленького ребенка, это была девочка, которую, кажется, звали Оксана. Лет через 5 у него родился сын, который, как мне говорили, был не совсем здоров. Николай Яковлевия очень любил своих детей, это я особенно почувствовал, когда был у них на даче недалеко от Шереметьево, где ночевал. Тогда же я познакомился и с его тещей, к ней Николай Яковлевич относился уважительно, хотя она и любила зятя «попилить». Эта пожилая дама ещё до революции 1917 г. училась в гимназии и была девушкой-футболисткой. Мне она интересно и подробно рассказывала о футболе того времени, называла первых известных в Москве парней-футболистов и очень удивлялась, что я как историк не знаю эти прославленные имена. Она, видимо, наивно думала, что историк должен знать всё. А жена Николая Яковлевича, помнится, была биологом и училась или даже работала в каком-то НИИ. Но возвратимся к первой встрече с Бутом. Принял он меня с интересом и даже с радостью, ибо он был влюблен в нашу общую тему. Мне он сразу понравился. Он был каким-то большим и широким, с видом русского богатыря. Он уже тогда носил, позже всем известные, усы. Он отличался особой манерой разговаривать, речь его была богата словами и выражениями, не говоря уже о содержании. Он постоянно улыбался, шутил. Мы тогда довольно много разговаривали на кухне. К этому времени я уже «вошёл» в тему и мог с ним говорить наравне. Из поисковиков Аджимушкая в Керчи Николай Яковлевич называл только Володю Биршерта и очень его хвалил. Тогда же или позже Николай Яковлевич сказал фразу, которая мне не совсем поправилась: «Мы с Вами люди разные по профессии (историк и художник), поэтому у нас не может быть конкуренции и борьбы». Он меня пригласил посещать студию военных художников имени Грекова. Она находилась где-то на другой стороне Москвы в каком-то парке, где было кольцо трамвая (кажется, Богородского). Студия размещалась в здании военного НИИ. Я там был 1-2 раза. Позже студию перевели в Москву, где я тоже бывал, а затем для студии было построено еще специальное здание рядом с театром Советской Армии и таким же музеем. В студии Николай Яковлевич меня познакомил с художниками М.И. Самсоновым, В.К. Дмитриевским, Н. В. Овечкиным и др. Первое время Николай Яковлевич, по его словам, работал на «птичих правах», но постепенно завоевал авторитет, его признали, получил он и квартиру на станции Покровское-Стрешнево, тогда это была окраина Москвы. Здесь я тоже бывал, позже он поменял квартиру и стал жить в центре Москвы, Кисловскиий пер. 3, кв. 27.

В здании студии каждый художник имел свою мастерскую. Это была большая комната с антресолями, где хранились неоконченные картины, этюды, рамы для картин. Здесь же была и кровать для отдыха, можно было и переночевать, если художник работал в позднее время. В мастерской обычно был рабочий беспорядок. Здесь было много военных предметов — оружие (советское и немецкое), военное обмундирование, предметы военного быта (котелки, фляги и пр.), боеприпасы, знаки отличия, награды и многое другое. Здесь же был чайник с заваркой, тарелки, стаканы, так что можно было и закусить. Бут рисовал чаще всего масляной краской, размазывая краску гибкой стальной полоской, похожей на нож, и реже кистью. Другими средствами (карандашами, фломастерами, углем) при мне художник не пользовался. Я общался и с начальником студии  им. Грекова, майором, позже подполковником, раза два я его видел и в Керчи. Он приезжал сюда, очевидно, в связи с работой Бута.

С Н.Я. Бутом мы переписывались, его письма носили больше формальный, поздравительный характер. Некоторые его письма и открытки у меня сохранились в домашнем архиве. А во время поездок в Керчь мы встречались постоянно. О себе Николай Яковлевич рассказывал немного. Я еще тогда не знал, что он родился не в Таганроге, где прошло его детство с 1934 г. В действительности, он родился на хуторе Погожа Роменского района Сумской области и был фактически украинцем. При мне Николай Яковлевич чисто говорил по-русски, хотя я знал, что он отлично владеет и украинским языком. В Таганроге в 1941 г он попал в немецкую оккупацию, в то время в школе не учился. Он стал посещать одного художника-любителя и тот пристрастил мальчика к изобразительному творчеству. Затем он в 1946-1949 гг. учился в Ростовском художественном училище, в Москве (Суриковском) и в Харькове, в художественных институтах. В качестве диплома он написал картину «Оборона Брестской крепости в 1941 г.», которая была замечена общественностью. Я её не видел, но вот другую картину «Последняя контратака защитников Брестской крепости» я видел много раз. Картина эта в высшей степени драматична, солдаты там (многие ранены) буквально «орут» с холста, они полны такой ненавистью к врагу, что потеряли страх перед смертью. Николай Яковлевич не воевал на фронте, но прекрасно понимал, что без ненависти к врагу эффективно воевать нельзя. Уже это говорит о том, что «ранний Бут» уже глубоко думал и понимал психологию бойца во время атаки. Начало творчества Н.Я. Бута уже буквально пропитано войной с ее героизмом и драматизмом. Почему-то эту картину о защитниках Брестской крепости меньше демонстрируют в сравнении с картиной Кривоногова по этой же теме. Начало творчества Николая Яковлевича полностью совпало с «хрущевской оттепелью», он в нее прекрасно вписывался.

В Керчи Николай Яковлевич обычно жил в центральной гостинице, и каждый день строго по расписанию выезжал в Аджимушкайские каменоломни на работу. Распоряжением ГлавПУра и Генерального штаба Вооружённых Сил СССР он в Керчи получал автомашину, которая его перевозила. Ему обычно выделялись и 2-3 солдата, которые исполняли роль натурщиков, он их заранее отбирал. В каменоломнях Николай Яковлевич работал обычно в одном «красочном» провале. Это место многие тогда называли «Бутовским входом». Здесь его команда даже развела «хозяйство», они здесь на костерке варили обед, кипятили чай. Работал художник много и упорно. Он много писал этюдов, которые потом переносил на картины. Он мне не раз говорил, что в художественном творчестве важен профессионализм, как и в ремесленном плане. Он говорил, что у художников много взято от простых ремесленников, очень важны свои собственные приёмы, опыт работы. В изображении каменоломен Николай Яковлевич преуспел. Он мне говорил, что особенно любит изображать «аджимушкайские камушки» Позже он помещал эти камушки и даже стены каменоломен к темам, не относящимся к защите Аджимушкая. Вообще о своем творчестве и планах он любил поговорить. У него, например, было желание создать галерею портретов оставшихся в живых аджимушкайцев, но это намерение он не осуществил. Он мне говорил, что, к сожалению, с темой «Аджимушкай» придётся когда-нибудь расстаться. Общаться с Николаем Яковлевичем было очень интересно, он был по-русски широкий и добрый. Он любил «закатиться» в ресторан с близкими ему людьми, где всегда за угощение платил сам. Деньги, заработанные, у него всегда были, но любому человеку их всегда не хватает, да ещё была семья в Москве. Его жену или детей в Керчи я никогда не видел. Николай Яковлевич был большим тружеником и у него были постоянно заказы от разных организаций, да и от частных лиц. Известно, что очень хорошо платили военным художникам за создание диорам. Знаю, что он участвовал в создании диорам: в Волгограде, Днепропетровске, Смоленске и др. Многое он делал и совсем бесплатно, например, рисовал для школы, где учились его дети, в доме престарелых Таганрога и др. Позже начальство предложило ему принять офицерское звание (для начала капитана) и таким образом занять штатную офицерскую должность в студию Грекова. Большая часть художников там работала на вольнонаёмной основе. Новое звание добавляло зарплату, давало ряд льгот и пр. Мне лично Николай Яковлевич говорил, что для него была важна не только зарплата, но и упрощённость в организации поездок за рубеж. Я знаю, что он был в «горячих точках» — в Эфиопии, Вьетнаме, Афганистане,  на Кубе и в других местах. Из-за рубежа военные художники привозили обычно сувениры и какие-нибудь необыкновенные вещи. У Николая Яковлевича в мастерской стоял привезённый из Африки большой идол, искусно вырезанный из чёрного дерева. Он был немного меньше роста человека, и я просто не знаю, как художник его доставил в Россию. Приятель Бута художник Н.В. Овечкин из Италии провёз камень из древнеримской Аппиевой дороги, который с одной стороны был отшлифован ногами римлян и их экипажами. Камень весил килограмм 12-15 и Овечкин пронёс его в самолёт в обычной сумке, боялся, что его проверят и камень отберут. Офицерское звание для Н.Я. Бута было формальностью, он не сшил себе даже военного мундира (кителя). Признавался мне, что ему было неловко, когда к ним в студию приехал министр обороны Гречко и Бут ему представлял картины и рисунки в своей гражданской одежде. Впрочем, министр знал, что Николай Яковлевич офицер, отсутствию формы не придал значения.

Угощения Николаем Яковлевичем в ресторане или кафе меня несколько озадачивали, ибо я не любил «есть на халяву». Я старался платить, но Бут решительно возражал и очень при этом сердился. Пытаясь компенсировать угощения, я старался привезти Николаю Яковлевичу какой-нибудь сувенир: ликёр «Старый Таллин», какое-нибудь вино или дорогую водку. В Москве как-то с Бутом зашли в ресторан «Арагви». Бута здесь, очевидно, знали. Он показал хорошие знания восточной кухни, официанту говорил при заказе о том, как приготовить, какой соус подать и пр. Сказал мне: «Здесь кормят прилично, но в Москве есть и доступны более хорошие места». «Широта и доброта» художника, как мне кажется, не была такой простой. Видимо, он хотел быть свободным, этаким «хозяином положения». Добивался, чтобы его окружение, хотя бы и морально, зависело от него. Гостеприимство Н. Я. Бута привлекало многих. Среди них первое время были керченский скульптор Р. Сердюк, В. Биршерт, последний позже несколько удалился, ибо стал злоупотреблять спиртным. Был ещё майор местной части, автомобилист, кажется, по фамилии Шиянов. Он следил, чтобы у художника была в распоряжении машина. Позже «роль адъютанта» при Николае Яковлевиче в какой-то степени выполнял Валерик Карпекин. Помнится, открывалась выставка картин Бута в музее. Они из каменоломен привезли большой полуразорвавшийся снаряд, из которого во время выставки торчала гвоздика со сломанным стеблем. Была также притащена тяжёлая известковая плита из каменоломен, как они её грузили и тащили по лестнице музея, я сам удивляюсь. После долго ходил в «адъютантах» Гена Князев, которого я познакомил с Бутом. Гена добился, чтобы в Москве издательство «Изобразительное искусство» издало альбом Н.Я. Бута «Аджимушкай».339 Это была значительная услуга, ибо самому художнику это издание «пробить» было трудно. Николай Яковлевич был благодарен Князеву, подарил ему один из своих этюдов. Материально Гена от этой своей инициативы ничего не имел. Роль его (фамилия) даже не отражена в этом издании. После распада СССР Г.Н. Князев безуспешно пытался картины Н.Я. Бута возвратить из Керчи в Москву, но с ним серьёзно даже не захотели разговаривать. В качестве натурщиков защитников каменоломен Николай Яковлевич привлекал местных жителей. Важно, чтобы они были истощены, поэтому ему приходилось выбирать местных пьяниц, лица которых художник мазал сажей. Особенно ему нравился один словоохотливый, тщедушный мужичок. Выпивохи спиртное заменяли суррогатами вплоть до политуры, которая у художника обычно была. И вот во время работы этот словоохотливый мужичок начинал свой диалог с намёками, хотел получить в награду порцию этого «напитка». Николай Яковлевич удивлялся богатству слов и выражений выпивохи при её употреблении и действии на организм. Сеанс заканчивался, Николай Яковлевич давал пьяницам по трёшке, хотя они по времени её и не заработали. Мужички спешили в магазин или аптеку «оторваться».

Для изображения на картине батальонного комиссара, аджимушкайца М. Н. Карпекина, Николай Яковлевич использовал как натурщика его сына Валерика Карпекина. Имел художник и старую фотографию комиссара. В результате на изображении появился собирательный образ, который был похож на сына и отца одновременно. Следует сказать, что Николай Яковлевич любил писать портреты, и они у него хорошо получались. Известен его портрет Ю. Гагарина сразу же после возвращения из космоса, генерала Л. Свободы и др. В студии Грекова я видел портрет под названием «Ветеран», похожий на запорожца старых времён. Художник мне сказал, что это его отец, проживавший в Таганроге. Запомнился мне и характерный портрет женщины, видимо, хорошей знакомой художника. Среди местных чиновников Керчи (советских и партийных) Николай Яковлевич знал многих, он дарил им свои этюды, так что его картины могут находиться в городе в частных руках. Возможно, что эти подарки были связаны с представлением Николая Яковлевича на Ленинскую премию, но она ему не была присвоена. Следует сказать, что «враги» у Н.Я. Бута были. Их было можно найти в Москве в студии Грекова. Но в творческих коллективах это обычное и даже нормальное явление. В художественном, да и ином творчестве, критика просто необходима. К недругам Н.Я. Бута следует отнести и керченского писателя В. Я. Маковецкого, который при мне поносил картины художника. Ничего серьёзно-плохого логично-вразумительного я в его словах не уловил. При разговорах на тему «Аджимушкай» Маковецкий особенно не углублялся. Думается, что причина такого отзыва заключалась в некотором пацифизме (ненависти к войне в целом), которым нередко «страдает» интеллигенция. При обороне каменоломен Маковецкий видел одно: страшные страдания людей и их гибель, считая её бессмысленной. В то время умные, критически мыслящие люди начали задумываться о ЦЕНЕ ПОБЕДЫ в Великой Отечественной войне. Постепенно эта историческая проблема в какой-то степени перешла в моральную. Все это связано с нашими государственными и партийными органами и людьми, которые оказались совершенно бесчеловечными. Но причём же простые люди, участники этой кошмарной войны?! Одну из статей Маковецкого об Аджимушкае я рецензировал по заданию редакции журнала «Вокруг света», и она там была опубликована. Но в ней никаких подобных оценок не было. Не знаю, были ли оценки этого писателя о творчестве Бута в других публикациях. Я читал некоторые рассказы Маковецкого, и они мне понравились. Они были похожи в какой-то степени на рассказы и повести В. Быкова, современного тогда белорусского писателя. Пацифистская позиция Маковецкого как-то была связана и с обывательской, уже совсем подлой позицией некоторых жителей пос. Аджимушкай. Я не раз слышал от них мнение-недовольство: «Вот здесь в каменоломнях столько месяцев воевали, а немцы нам не разрешали в своих домах жить». Н.Я. Бут тоже слышал подобные высказывания и возмущался.

Как Николай Яковлевич относился к критикам своих картин? Мне кажется, что болезненно. Миша Радченко как-то разговаривал с участниками обороны и высказал своё мнение, что Бут нарушает историческую правду, рисуя моряков, хотя ни одного флотского в форме в каменоломнях не было. Это была сущая правда, но Бут на Мишу очень обиделся. Позже он понял справедливость этой критики, и отношения его с Радченко были нормальные. Понять художника можно, рисовать моряков в форме, да еще в каменоломнях, было как-то интересно, точнее экзотично. Позже Николай Яковлевич создал целый цикл картин под названием «Морская пехота», как во время войны, так и в мирное время. Он любил моряков, да и сами каменоломни, и рисовал все это независимо от темы «Аджимушкай». В середине 80-х гг. я как-то застал художника в мастерской студии совершенно расстроенным. Он мне рассказал, что художественный совет не принял его очередную картину, что, известно, было болезненным фактом для любого художника, ибо это влияло на его заработок и пр. Это была большая и длинная картина метра 2х3. На ней было изображено помещение в какой-то каменоломне. У стены ракушечника, несколько в удалении, сидел испуганный и злой пленный немец в форме ефрейтора. Несколько в стороне на первом плане сидели два наших хмурых моряка-резведчика. А между немцем и моряками лежали два трупа их товарищей, один был в бескозырке. Было понятно, что разведчики только что притащили этого немца-«языка» и при этом потеряли двоих товарищей. Моряки как бы думали: «Из-за такой гниды погибли двое наших друзей». Бут стал жаловаться, что совет обвиняет его чуть ли не в антисоветчине. Я ему сказал, что эта картина уже тем хороша, что заставляет человека думать и позже её обязательно высоко оценят. От этих слов Бут вроде повеселел. Я не знал судьбу этой картины, но выписана она была добросовестно. Это относилось к мастерски изображенным фигурам, всем предметам и, конечно, «камушкам».

Однажды меня с Бутом кто-то из Керчи пригласил в гости. Скорее всего, это была Февралина Гранковская, которая имела квартиру недалеко от рынка. Вo время пиршества мне предложила сказать тост. Я не любил и не умел их провозглашать, но присутствующие настаивали. Я нехотя согласился и стал предлагать выпить за объединившую нас тогда тему «Аджимушкай». Сказал, что подвиг его солдат вошёл в историю войны, как совершенно необыкновенный. Хотя бы по длительности сопротивления. Брестская крепость в 1941 г. держалась около месяца, а у нас в Керчи в каменоломнях держались полгода.

При этих словах Бут меня оборвал и начал говорить, что эти подвиги нельзя сравнивать, ибо цена подвига — жизнь. Он начал пространно говорить что-то о морали и даже философии. Признаться, тогда я ничего не понял, как не понимаю и сейчас. В полемику я не стал вступать, ибо знал, что в ней я всегда слабоват. От этой «нотации» у меня, как и у некоторых сидящих с нами, остался неприятный осадок. Правда, позже Николай Яковлевич извинился передо мной за этот выпад. Ныне мне кажется, что у Бута сыграла какая-то не совсем понятная ревность не только к Аджимушкаю, но и к Брестской крепости, которой он раньше занимался. Об этом факте я мог бы и не упоминать, но мне хочется сказать, что художник (а он был известный, талантливый и разный) не был уж такими простым, ясным и благодушным, как может это показаться со стороны.

Вечерами в гостинице в номере Н.Я. Бута часто собирались близкие дня него люди. Обычно пили водку, закуска была самая примитивная: зелёный лук, помидоры, вяленая рыба, иногда были банки с консервами, в том числе и с морской капустой, которую Николай Яковлевич любил. Всё это было свалено на столе в кучу. Во время этих застолий художник обычно был тамадой. Его голос с интересными, сатирическими рассказами часто воспринимался под общий смех. Он до сих пор звучит в моих ушах.

Николай Яковлевич был прекрасным рассказчиком и ему советовали писать рассказы. На это он смеялся и говорил, что ему «ещё не хватает стать писателем». Он сошёлся с крымским поэтом и писателем Борисом Серманом. Художник, как-то рассказывал, что будучи в Симферополе, они с Борей зашли в ресторан и там маленький и слабый Серман так «накушался», что его Бут вынужден был домой привезти на такси. С этих пор, как смеялся художник, он «стал злейшим врагом супруги Сермана». А Б.Е. Серман был буквально влюблен в Бута. Как-то при встрече он с восторгом отмечал: «A как Николай Яковлевич читает на украинском языке стихи Т. Шевченко! Он декламирует их как хороший артист». Б. Серман не ошибался, Николай Яковлевич действительно был артистом, но почему-то никому из близких ему друзей и приятелей об этом не говорил. Оказывается, в Москве он учился не только в институте им. Сурикова, но и в театральном институте (ГИТИС) и, кажется, даже закончил его.340

Он был участником фестиваля молодежи и студентов в Москве (1957 г.) и получил серебряную медаль за чтение стихов. Ему предлагали стать артистом в театре им. Франко в Киеве, но он отказался от этого предложения и полностью себя отдал труду художника. Запомнилось мне его выступление перед сотрудниками Керченского музея, когда он рассказывал о своих впечатлениях от города Венеции. Он красочно описывал венецианские каналы-улицы, дворцы, отдельные постройки. Описывал гондолы в каналах, он сравнивал их с какими-то животными, которые «кивали своими тонкими и красивыми носами, как бы приветствуя гостей».

В Керчи при музее власти построили мастерскую для художника, о ней Бут почему-то говорил с иронией. Я не уверен, что он пользовался ею при работе, там я никогда не был.

Если не ошибаюсь в дате, в мае 1989 г. мы с Всеволодом Азаровым, ленинградским поэтом и писателем, приехали в Керчь по приглашению местного руководства. Нам рассказали, что Николай Яковлевич излишне употребляет спиртные напитки и это влияет на его творческую работу. Это было очень неприятно, хотя в таком состоянии мы с Азаровым его не видели. Азаров тоже знал и любил Бута и даже посвятил ему стихи. Тогда на торжественном собрании в городском театре Н. Я. Бут выступил с очень эмоциональной и несколько странной речью. Запомнилось, что он говорил о профессии художника, который «умирает, а произведения его (картины) остаются и волнуют последующие поколения». Я слышал, как после выступления Бута один из ветеранов войны сказал: «Здорово выступил художник, такую речь редко услышишь». Осенью этого же года я узнал, что Николай Яковлевич скончался. В первое мгновение я этому просто не поверил. Как мог этот талантливый и здоровый с виду человек покинуть нас?

Глава 10.