О тех, кто первым стал писать о Крымском фронте и Аджимушкае.

О важных исторических событиях первыми обычно пишут участники или свидетели. Но я имею в виду не просто писать, дать первый толчок к изучению темы. Такие события важно не только изучить, но и осмыслить, а для этого потребуется некоторое время. Только в этом случае, написанное может быть глубоким, всесторонним, которое можно воспринимать как некоторую истину. Так что подлинным историком события может стать не каждый знаток. Вот таким по Крымскому фронту и даже по Аджимушкаю (правда, по 1941 г.) стал известный писатель и поэт Константин Михайлович Симонов. Он был не только свидетелем керченской катастрофы, но и в какой-то степени и её участником. Он заранее предчувствовал керченский разгром и это отразил в своих записках за зиму и весну 1942 г., находясь в Керчи. Общение с Симоновым я описал своей книге. Но ныне к этому надо ещё кое-что добавить, в книге я указал не всё, да это касается и нашего повествования. Произведения К. М. Симонова я читал ещё с первого класса школы, фактически они заменяли мне букварь. Мы с мамой в эвакуации выписывали газету «Красная Звезда» и я читал ее полностью. Во время войны газеты были куда интереснее, чем в наше время. Особенно нам нравилась поэма Симонова «Сын артиллериста», в которой писалось о событиях в нашем 104-м артиллерийском полку, который воевал на Крайнем Севере. В этом полку почти 10 лет служил мой отец (до августа 1941 г.). Симонов, будучи корреспондентом «Красной Звезды», ездил туда и встречался с воинами 104 -го полка и после написал эту поэму.

О встречах с писателем на севере мне позже после войны рассказывал коллега и близкий приятель отца генерал-лейтенант Я.И. Скробов После войны я читал всё, что мне попадало в руки, из произведений К. М. Симонова. Позже он стал выступать по телевидению, радио, участвовал в создании кинофильмов. Я его считал, да и сейчас считаю самым известным писателем о войне, который показал её наиболее правдиво и всесторонне. Особенно позже меня стали интересовать его воспоминания о поездке в Керчь в 1942 г. Сюда он был послан редакцией для описания боёв, ибо считалось, что войска прорвут фронт на Ак-Монайских рубежах, вырвутся на степные просторы и освободят Севастополь от блокады. Как-то выступая по ТВ, Константин Михайлович сказал, что его поездка на Крымский фронт как журналисту ничего не дала, но как для писателя в будущем, она стала определяющей. Я написал ему письмо в связи с этим высказыванием о моей работе по Крымскому фронту и неожиданно от него получил телеграмму-письмо (в то время такая форма связи на почте еще существовала). Константин Михайлович просил меня при первой же поездке в Москву (тогда я жил в Таллине) встретиться с ним, сообщил мне свой адрес и другие данные для связи. В Москве я позвонил ему, и он назначил мне встречу, извинившись, на 8 часов утра 10 августа 1974 г. Жил он тогда недалеко от метро «Аэропорт», я прибыл заранее. Указанная квартира была на первом этаже большого здания во дворе. К этому подъезду вело красивое крылечко. Я толкнул дверь квартиры, но она была закрыта, звонка не было. Я вышел на крылечко и увидел, что из подъезда в глубине двора вышел человек. Он приблизился ко мне, и я узнал К.М. Симонова. У меня появилась дурацкая мысль: «Почему он так просто ходит один, так ведь какой-нибудь идиот и убить может». Второе удивление мое было связано с его ростом. Раньше мне Константин Михайлович казался высоким, а он оказался совсем небольшим. Потом мне журналисты сказали, что его операторы и фотографы снимали снизу и поэтому он казался высоким. Кроме того, его фигура была очень пропорциональной, легкой, что, очевидно, тоже приводило к иллюзии о его большем росте. Мы поздоровались, он вытащил связку ключей и в полумраке подъезда открыл дверь, которую я раньше считал квартирой. В действительности это была небольшая комната, и она служила для писателя чем-то вроде приёмной или кабинета для работы. В маленьком коридоре комнаты, тоже в сумраке, я увидел плакат-афишу о выставке грузинского художника-примитивиста Пиросмани. Я что-то сказал об этом художнике, Константин Михайлович оживился и с гордостью сказал, что у него дома есть подлинная картина этого оригинального художника. В комнате был большой стол, под которым была корзина или урна с мусором. Это были газеты, какая-то оберточная бумага, пустые бутылки и пр. Запомнился на стене ковёр и на нём коллекция курительных трубок. Я вручил Константину Михайловичу сувенир, это была бутылка со знаменитым таллинским ликером «Старый Таллин» («Вана Таллин»). Мы сразу же перешли к разговору о Крымском фронте (об этом я уже подробно писал). О командовании фронта Симонов сразу же отозвался неважно, это были Козлов, Мехлис, Шаманин. Бросил такую фразу: «Все они там были дерьмо». Последнее слово было даже грубее. Я уже цитировал воспоминания Константина Михайловича, как Шаманин при Симонове «снимал стружку» с корпусного комиссара, члена военного Совета 51-й армии А.С. Николаева.

Шаманин буквально издевался над Николаевым, позже они с Мехлисом отправили его под Харьков, где тот пропал без вести. К.М. Симонов во многих своих произведениях под разными именами изображал Николаева. Этот человек имел очень полезную на фронте уверенность (он всячески её везде пропагандировал), что «смелый воин реже гибнет в бою, а трус, наоборот чаще». При разговоре Константин Михайлович ещё раз ругнул Мехлиса и Шаманина за несправедливость к Николаеву. Я сказал, исходя из своего опыта по отысканию без вести пропавших, о возможности определить его судьбу, его гибель. На это Симонов сказал: «Да в принципе известно, кто-то видел его гибель в окружении и сообщил об этом его семье». Это говорило, что для Константина Михайловича любой встречавшийся ему человек был интересный, и он стремился проследить его дальнейшую жизнь.

Больше всего Константина Михайловича интересовала личность Мехлиса, он подробно спрашивал меня об его личных документах, которые в большом количестве я читал в архиве фонда ГлавПУРа, куда был допущен. Из этих документов были особенно интересными записки Мехлиса на листках, вырванных из его личного блокнота. Фамилия его, имя и отчество было красиво впечатаны в каждый листок. Я из-за своей наивности сказал Константину Михайловичу: «Да Вы поезжайте в архив. Вас-то к этим документам обязательно должны допустить». К.М. Симонов засмеялся и сказал: «Вот меня-то как раз к ним и не допустят». Я немного стушевался от такого откровенного признания, хотя и знал, что чиновники из Министерства обороны и ГлавПура буквально травят писателя за его самостоятельность в оценках войны и за правдивый её показ. Этому факту тогда я очень удивлялся и при этом знал, что чиновники с интересом читают любую симоновскую книжку или статью о войне. А рядовые офицеры, вроде меня, не только с интересом читали его произведения, но и разделяли его мысли.

Далее я спросил об очерке Симонова о партизанах Аджимушкайских каменоломен 1941 г. Я понял, что он написал о них по своей инициативе, ибо действия керченских партизан проходили просто в необыкновенных условиях. Константин Михайлович при этом оживился и сказал: «Этот мой материал тогда «Красная Звезда» отказалась печатать, партизаны обычно действуют в лесах, горах, а тут каменоломни. Неприятие материала о партизанах Аджимушкайских каменоломен в то время понятно и даже объяснимо. Использование каменоломен (подземных пещер) вооружёнными людьми совершенно противоречило принципам ведения боевых действий. Об этом ни в одном Боевом или Полевом уставе ничего не было сказано. Не из-за этой ли публикации в военных кругах Москвы появилось мнение о «партизанстве», применённом к сражавшемуся арьергарду Крымского фронта в этих каменоломнях с мая 1942 г.?

Далее Константин Михайлович сказал: «Но через несколько месяцев этот очерк о партизанах всё же напечатали». Это был военный сборник, он вышел в 1943 или 1944 гг. и я его уже тогда читал. Запомнилось, что этот сборник был в хорошем переплёте и был напечатан на хорошей мелованной бумаге, что в то время было редкостью. Этот очерк можно и сейчас прочитать во всех изданиях нашего сборника «В катакомбах Аджимушкая». Наша беседа длилась минут 50 и уже близилась к концу. К.М. Симонов мне сказал: «А с Вами мне было интересно беседовать». Я это, естественно, воспринял как большую похвалу. Константин Михайлович за свою жизнь встречался со многими интересными и знающими людьми, они занимали высокие посты и положение. А я в этом плане был простым офицером, майором, правда глубоко влезшим в тему, которая нас интересовала. Он мне сказал, что после беседы он едет в архив кино-фото-фоно документов, где собирается смотреть кинохронику военных лет. Позже по центральному телевидению прошла целая серия замечательных передач под названием «Шёл солдат…» По инициативе писателя в Москву были приглашены рядовые войны, которые имели награду, солдатские ордена Славы трех степеней, которых Константин Михайлович во время передачи расспрашивал о войне, её быте, переживаниях.

Скоро, подняв телефонную трубку, Константин Михайлович, назвав своего водителя по имени, приказал подъезжать к подъезду. Пользуясь минутой времени, я спросил его: «Как-то Вы выступали по телевидению с чтением стихов военных поэтов». С удивлением он сказал: «Я на телевидении читаю только свои стихи». Я возразил: «Нет, Вы читали стихи как раз других военных поэтов, там были еще слова: «Политработа – трудная работа». Ответил: «Да, я действительно как-то читал такие стихи. Это же стихи Бориса Слуцкого:

Политработа – трудная работа.

Работали её таким путём:

Стою перед шеренгами неплотными. Рассеянными час назад в бою,

Перед голодными, перед холодными.

Так стою...».

После этого я заинтересовался Борисом Слуцким, нашёл и прочитал его стихи. Они были какие-то неудобные, но до удивления пронзительные. Такие стихи писали только фронтовики, вроде С. Гудзенко, но стихи Бориса Слуцкого были, пожалуй, сильнее.

После защиты кандидатской диссертация в 1977 г. я решил послать один из последних вариантов ее текста К.М. Симонову. Текст этот был менее академичный и не такой сухой, как окончательный. Я надеялся, что он вызовет интерес у писателя. Ответа не было, тогда я позвонил ему на квартиру, ответил секретарь К.М. Симонова, это был, очевидно, Л.И. Лазарев. Ответил он официально, в менторском тоне, что Константин Михайлович болен, находится на юге и вообще он давно не дает отзывы на диссертации. Я сказал секретарю, что отзыва давать не надо. Я послал текст в подарок с надеждой, что Константину Михайловичу он покажется интересным. Меня интересует одно — дошла ли моя работа до писателя. Через некоторое время по моему телефону позвонил Константин Михайлович и сообщил своё мнение о моей работе. Я набрался храбрости и сказал ему: «Не можете ли Вы всё сказанное написать в письме». Он согласился и скоро я получил от него письмо, которое ныне опубликовано в книге К. Симонова «Письма о войне. 1943-1979 гг.», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1990 году, с. 636-637. Вот текст его:

«Уважаемый Всеволод Валентинович!

Получил Ваше письмо. Ещё раз хочу сделать то же, что сделал по телефону. Поблагодарить Вас за присланную Вами мне Вашу работу о Керченской эпопее.

Работа Ваша весьма серьёзная, по обширности и тщательности. Материал Вы вспахали очень большой, дающий объективную картину событий. Так что, серьёзный читатель, знающий войну, знающий цену цифрам и фактам, может по Вашей работе представить себе масштабы событий и масштабы наших неудач, и масштабы тех тяжелых испытаний, которые претерпели наши войска на Керченском полуострове, прежде всего по причине неумелого руководства ими. Неумелого, неправильного и неграмотного и, с этих точек зрения, достаточно жестко квалифицированного в известном Вам документе Ставки.

Так собранный и систематизированный Вами материал дает представление об истинном положении вещей, об истинной картине.

Критические же мои замечания сводятся вот к чему. Я его пытался высказать Вам по телефону, но, видимо, не дослышали. Работа до материалу прекрасная, но выводы входят в известный конфликт с материалом. Материал, как говорится, ставит проблему на попа, а выводы проблему сглаживают. Не впервые сталкиваюсь с этим в научных трудах. В частности, весьма интересна высоко мною ценимая по тому труду, который в неё вложен, и по материалу, который в ней собран, работа полковника Анфилова о первом периоде войны в её втором издании, тоже являет собой ещё более острое, чем у Вас, разночтение между выводами, которые напрашиваются из всего собранного, систематизированного и бесстрашно предъявленного читателям материала и теми выводами, которые читаешь в самой книге.

Упрёк довольно горький. Однако не снимающий ни моего глубокого положительного отношения в целом к книге Анфилова, ни к Вашей работе. Думаю, что дальнейшая работа над историей войны рано или поздно внесёт верные коррективы в некоторые стороны выводов, сделанные сейчас в этих работах. А собранный и предъявленный в них материал вполне достоин того, чтобы назвать его историческим. Он и есть исторический, и предполагает долговременное и плодотворное использование его.

Вот то, что я Вам хотел сказать и о чём считаю своим долгом написать еще раз, выразив Вам свою признательность.

                   Уважающий Вас К. Симонов».

Прочитав это письмо, читатель может увидеть, как добросовестно К. Симонов прочитал мой скромный труд. Он, хотя и был художником-писателем, историзма в его произведениях подчас больше, чем в некоторых исторических монографиях. Константин Михайлович интересовался не только крупными событиями и фактами, но и разного рода мелочами. Например, по одному сюжету ему требовалось перевести военную врачиху из одной армии в другую, и он спрашивал у знающего администратора, как это можно было сделать в служебно-бюрократическом плане. На такие мелочи обычно писатели не обращают внимания, но Константин Михайлович добивался в своих произведениях 100% правды. Аккуратность К.М. Симонова была поразительной. Говорят, что он отвечал на любые письма читателей, что совершенно не свойственно не только крупным, но и простым писателям, которых мало, кто знает. Естественно, что особенным вниманием со стороны писателя пользовались участники войны, специалисты, и просто знающие люди. Одним из важнейших моментов в его творческой работе были встречи и беседы с участниками войны и боёв. Он умел «разговорить» любого человека и наводящими вопросами получал нужный ему материал, которого не найдёшь в другом месте. Один из участников войны на Крайнем Севере (политработник А.В. Кирилловых, проживавший в Марьино под Симферополем), мне рассказывал о своей встрече с Симоновым. Он очень удивлялся, что писатель требовал от начальства немедленной встречи с разведчиком, возвратившимся из тыла врага. Он сказал: «Мне надо с этим парнем поговорить первым, вторичный рассказ его будет уже не таким правдивым и свежим, он обязательно что-то исказит, умолчит или даже сфантазирует». Работа Симонова с читателями, участниками войны, их родственниками видна из ответных писем к ним, которые опубликованы секретарём писателя Л.И. Лазаревым под названием «Письма о войне». Там около 1 тысячи писем-ответов. Это, надо полагать, только малая часть его писем. В этой книге 720 страниц, всё это сопровождается необходимыми комментариями. В письмах масса интересного материала, проглядываются многие факты его биографии, отношение к людям.

Конечно, мне было приятно получить такое письмо от известного, «самого военного писателя». Но вот его замечание в связи с «несоответствием содержания с её выводами» мне до сих пор непонятно. Получается, что Константин Михайлович меня и Анфилова упрекает в «некоторой лакировке» выводов по операции в районе Керчи. Но я её там не вижу, выводы сделаны на основе доказательств, которые есть в тексте и не больше. Возможно, ему не понравились формулировки, так называемых «позитивных сторон» в выводах. Это спасение основных сил фронта с фронтовыми и армейскими управлениями, эвакуация некоторой особенно ценной техники, использование всего этого в последующих боях на советско-германском фронте на Кавказе и под Сталинградом. Но все это я не выдумал. Об этом «позитивном» в своё время я говорил и художнику Н. Я. Буту. Он меня обрывал и не хотел слушать. Очевидно Бут, как и Симонов, не могли преодолеть сложившегося впечатления «о крутости» падения Крымского фронта.

Сразу же после освобождения восточной части Керченского полуострова нашими войсками город Керчь от оккупантов освободить не удалось. Фронт на несколько месяцев стабилизировался по восточным окраинам города, так что передовая проходила недалеко от Аджимушкая.301 Советские бойцы, командиры и политработники были взволнованы тем, что они увидели в каменоломнях. Среди них были люди грамотные, обладающие литературным талантом, у них появилось желание описать события, происходившие здесь год тому назад. Я подробно написал в своей книге о И.Л. Сельвинском и создании им стихотворения (скорее баллады) «Аджимушкай». После освобождения Аджимушкая Сельвинский снова посетил каменоломни и был буквально поражен увиденным там.302 Так же страшные картины произошедшего влияли и на других. Среди этих «других» был работник (пропагандист или лектор) политотдела Отдельной Приморской армии Николай Иванович Ваулин. Позже, после освобождения Крыма, как я понял, он стал работать в этой же должности в политуправлении Таврического военного округа. Вот тогда он и решил написать историю героической обороны Аджимушкайских каменоломен. Это происходило в 1944-1945 гг. Для этого он имел всё: хорошее образование, умение писать и главное — источники, документы. В основном, это были копии дневников участников обороны Керчи и каменоломен. В 1945 г. Николай Иванович написал обстоятельную статью и отдал её в редакцию «Крымской правды», но её не опубликовали. В разговоре со мною он считал, что в 1945 г. эта тема потеряла актуальность и поэтому не была опубликована. Но в действительности дело было серьезнее и глубже. В советской печати военного и послевоенного времени не разрешали печатать об окружённых на фронте войсках, о пленении и других неприятных идеологических фактах. К счастью, в редакции оказались умные и ответственные работники, они передали рукопись этой статьи в Партийный архив Крыма,303 который в начале 60-х гг. стал доступен историкам-исследователям. После службы в армии (в Москве) Н. И. Ваулин уволился в звании полковника и стал работать научным сотрудником в Музее Вооружённых Сил СССР. Здесь он вёл научную работу, при этом он делал это очень хорошо, глубоко изучая ту или иную тему. Он часто «залезал» в различные архивы, в том числе и малодоступные. Николай Иванович был в высшей степени скромным и бескорыстным. Как мне кажется, он даже не пытался публиковать в печати что-то из результатов своих исследований. А, скорее всего, это ему запрещали делать.

Как исследователь войны в Крыму Н.И. Ваулин в Политуправлении Таврического военного округа был не один. Он мне рассказывал, что у него был коллега Козлов, имевший жену, торгового работника. По словам Николая Ивановича, она втравила мужа в какую-то махинацию и их отправили на Колыму. Козлов был «писучий», занимался в художественном и историческом плане Крымом, возможно, у него были собраны документы и материалы 1943-1944 гг. Мне удалось найти сына Н.В Козлова. В 1961 г. он жил в Магадане, пр. Ленина, 14, кв. 1, а в 1962 г. на ул. Парковой 10, кв. 8. Сын Козлова мне сообщил, что после смерти отца у него осталось много бумаг (целый чемодан), но эти бумаги, как я понял, не касались обороны каменоломен, но были связаны с крымскими событиями времён войны. Весьма меркантильный сын предложил мне эти бумаги за оплату в счёт будущих гонораров от публикаций. Я ответил, что я занимаюсь только обороной каменоломен, и другие темы меня не интересуют. Видимо, я поторопился с таким ответом, стоило бы с этим Козловым продолжать связь. Это могли бы сделать теперь работники Восточно-Крымского музея-заповедника.

Ф.Г. Гранковская, узнав о наличии статьи Ваулина в Партийном архиве Крыма, сразу же ознакомилась с ней, больше того, в Москве она нашла самого Николая Ивановича. Всё это она сделала по своей инициативе. Эта встреча дала мощный толчок в исследовании темы. Дело в том, что он передал Февралине Георгиевне из своего личного архива копии дневников Трофименко, Клабукова. При этом передача эта осуществлялась с его стороны без всяких условий, без малейшей своей личной заинтересованности. Февралина сделала несколько копий с копий, одну из них подарила мне. Я подготовил оба дневника к публикации, написав обширные комментарии. С Н.И. Ваулиным я познакомился на военно-исторической конференции в Керчи (май 1967 г.), его сюда пригласили. Вёл он себя очень скромно. С этого времени я стал с ним встречаться в Москве. Посетил я его и в скромной небольшой квартире с симпатичной женой, она была еврейка. Дети у них, кажется, были, но они жили в другом месте. Всё, что Николай Иванович говорил, было ценно, достоверно и занимательно. Как правило, эти сведения давали толчок для новых исследований. То, что он не знал или сомневался, говорил прямо, обычно не выдвигал никаких версий и предположений. Как-то мы встретились с ним в музее Вооружённых Сил и он мне сказал: «А Вы знаете, что патриотическая записка С.Т. Чебаненко вместе с его партийным билетам хранится в экспозиции нашего музея?»304 На это я ответил: «А может быть в ваши фонды она попала с другими документами, найденными в каменоломнях?» Глаза у Ваулина загорелись и он ответил: «Правильно, с ней (запиской) могли попасть и другие документы». Николай Иванович куда-то убежал описывать «исходящие» и «входящие» номера и через некоторое время, с сияющей улыбкой, принёс тоненькую архивную папку. Сказал: «Ваше предположение оказалось правильным, вот ещё один из документов, найденный в каменоломнях». Это был «Журнал учёта коммунистов и комсомольцев госпиталя», организованного в каменоломнях. Этот документ позволил узнать о новых десятках защитников Аджимушкая. В своих исследованиях об этом я опубликовал очерк «Тайна восьми страничек» в «Крымской правде» от 25. 12. 1968 г.

К Керчи военного времени Николай Иванович относился с особым вниманием и интересом. В музее Вооружённых Сил хранился томик «Избранных стихов А.С. Пушкина», найденный в керченской тюрьме весной 1944 г. На полях книжки были записи узника А. Кокарева, написанные 14-15. 10. 1943 г. Некоторые эти записи называют «дневником Кокарева».305 0ни неоднократно публиковались в различных изданиях. Николай Иванович взялся за изучение этих записей и их автора и «влез» в большую и не исследуемую тему, которую можно назвать так: «Борьба советской и немецких разведок в районе Керчи». Работая с архивными документами и оставшимися в живых участниками, Николай Иванович погрузился в такую глубину, что начальство приказало ему «прекратить исследования». Первое время я сознательно не хотел заниматься «разведчиками», но когда занялся подпольем Керчи и связями защитников каменоломен с подпольем Керчи и разведчиками, то и эта тема меня стала интересовать. Я стал о разведчиках собирать материал и встречаться с людьми, имеющими с этим дело. В тему «разведчики-шпионы» активно включился и Г.Н. Князев, о котором я ещё напишу. Ему это было удобно, ибо он постоянно жил и работал в Москве. Князев познакомил меня с подполковником Валентином Шараповым, работавшим в Управлении контрразведки в Москве. Тогда он искал военных преступников, завербованных разведкой Абвера, которые действовали в Крыму во время войны. К Шарапову я ещё вернусь, когда буду говорить об обороне Багеровских каменоломен в 1943-1944 гг. Шарапов и Князев познакомили меня с Аганиным Игорем Харитоновичем (Ибрагимовичем). Он был кандидатом технических наук и читал технические дисциплины (автоматику) в том же институте, что и Г. Князев. Аганин перед войной закончил Институт иностранных языков, хорошо знал немецкий. Во время войны под Сталинградом ходил в разведку для добывания «языков». Это была стажировка и проверка. Затем он должен был идти в Политуправление фронта на должность инструктора по разложению войск противника, но его взял разведывательный орган для засылки в тыл противника. В Крыму он работал по созданной легенде в качестве «немецкого добровольца» с 1. 7. 1943 г. В Керчи был с 23. 9. I943 г. до середины октября. С конца октября — в Феодосии, а в начале декабря 1943 г. — в Старом Крыму в составе немецкого разведывательного органа ГФП-32, имел кличку «Руди». В Керчи действовала немецкая группа Ноймана, а также ГФП-13 (германская тайная полевая полиция) и группа «Геркулес». Оборону здесь держала 98-я пехотная дивизия, которая прибыла в середине 1943 г. До Аганина в Керчи действовала группа контрразведки под видом строительной роты, она из района Феодосии возила лес. Аганин пользовался у немцев авторитетом. Его начальник — немец не был сильно грамотным, поручал Аганину писать доклады и отчёты в их центр, для чего разрешал пользоваться многими секретными документами. Слабым местом в деятельности Аганина была не постоянная связь с советской разведкой, пришлось пойти на риск: Аганин завербовал одного румына и тот перешёл линию фронта и передал советской разведке ценные сведения. Я спросил Аганина, знал ли он что-то о подпольщиках Керчи. Он ответил, что такое было, но оно было очень плохо законспирировано, так что немецкая разведка подпольщиков быстро разоблачила. О подполье Керчи я напишу ещё целую главу и снова вернусь к противоборству двух разведок в Керчи. Так вот И. И. Ваулин знал обо всём этом, и Кокарев как советский агентурный разведчик попал в керченскую тюрьму.307

Н.И. Ваулин поддерживал постоянную связь с Керченским музеем и в меру сил помогал ему. В. Н. Боровкова рассказывает: «Поисковики на Ак-Монайских позициях (северо-восточнее Феодосии), где проходила передовая линия Крымского фронта, откопали документы отдельного зенитного артиллерийского дивизиона (ОЗАД). Фактически это был архив небольшой части ПВО фронта, закопанный в землю при поспешном отходе к Керчи в мае 1942 г. Вода и солянистая почва так пропитала стопу бумаги, что она превратилась в твёрдый блок, который было трудно разделить. Восстанавливать текст этих документов было возможно, но для этого нужна была специальная лаборатория, оборудование и специально обученные специалисты. Ничего подобного в Керчи не было. Н.И. Ваулин, узнав об этой проблеме, предложил помочь. Он отдал блок документов на реставрацию в Архив Министерства обороны. Такое желание спасти документы Ваулиным было понятно. Дело в том, что документов частей Крымского фронта в этом архиве почти не сохранилось, всё было уничтожено во время отхода и на переправах через пролив. Эти документы нужны были не только историкам, но и многочисленным солдатам Крымского фронта об их действительном участии в боях. Множество таких бедолаг обращалось ко мне, ибо не могли получать пенсию из-за отсутствия в архиве документов. Через некоторое время Николай Иванович поинтересовался и спросил, как идёт реставрация сданных им документов. Ответ получил убийственный: по распоряжению начальника архива и высшего над ним командования их сожгли в кочегарке архива, ибо у государства на реставрацию нет средств. Вот так наши руководители относились к «нашей славной военной истории». Этот факт современному читателю покажется чудовищным, но он был довольно типичным, характерным. После войны к документам, найденным на местах боёв, отношение со стороны чиновников всех мастей было просто ужасное. На станции Поповка в 1950-1951-х гг. на местах боёв было много подбитых танков, больше советских. Рабочие Ижорского завода их стали резать автогеном для переплавки металла в мартеновских печах. Многие танки были закрыты изнутри и там оставались кости погибших танкистов, а также вещи и документы. Рабочим было приказано все найденные документы сжигать на месте. В наше время такое распоряжение покажется фантастическим. Но такое было! Наше высшее руководство вместе с многочисленным чиновничеством были настоящими «врагами народа». Директор Центра по изучению военной истории в С-Петербурге Евгений Ильин рассказывает: «Будучи мальчишкой, я нашел на Невском пятачке вместе с останками солдата его медальон. Принёс его в военкомат, на меня буквально начал орать жирный полковник с красным лицом: «Кто тебе разрешил? Сейчас вызову милицию. У нас нет не захороненных солдат».308

Во время экспедиции 1973 г. мы обследовали Малые Аджимушкайские каменоломни. Здесь же присутствовал и С. Ф. Ильясов. Он подробно рассказывал и показывал, как их пленили и что делали при этом гитлеровцы. Важные документы штаба, дневники участников они взяли с собой, а другие документы (учет, распределение продовольствия и пр.) они собрали в кучу и сожгли. Он показал место сожжения, и я стал палочкой перебирать в этом месте пыль вместе с тырсой. Здесь слой был совсем тонким от одного  до двух см. И вдруг я вывернул маленький толстый кусочек картона или бумаги. В гостинице при хорошем свете я очистил его от грязи, он был сложен в 2-3 приёма. Я развернул находку, это оказалась записка на клочке бумаги размером 4 на 5 см с таким текстом: «Склад. Выдать на два человека сухарей по 200 гр., сахара по 5 гр., по 10 гр. концентрата, по одной пачке и бутылку с горючим. 5. 7. 42 г. Командир полка Поважный». Текст написан химическим карандашом и читается хорошо, особенно чётко выделяется подпись Поважного. Она с тех пор у него не изменилась. Этот документ хорошо ложится в текст дневника Клабукова и в воспоминания оставшихся в живых. Заведующий складом был Борис Дрикер, он был из Одессы и там перед войной работал по снабжению, рассказывал голодным в каменоломнях, как он возил по магазинам булки и колбасу. Его пленили с последней группой, и следы его теряются в Симферопольской тюрьме. Он был ярко выраженным евреем и это от немцев не скрывал. Остаться в живых он просто не мог. «Два человека» — это политруки Магала и Калиба, которые в составе группы накануне (4 июля) ушли из каменоломен с целью переправиться через Керченский пролив, но это не удалось сделать. Они тоже были евреями и понимали, что в плен им попадать нельзя. Их возвращение, как мне рассказал Ильясов, Поважный встретил с неудовольствием, надо было экономить продовольствие, которое таяло с каждым днём, но он всё же выдал возвратившимся паёк. Бутылки с горючей смесью, которые использовались в то время на фронте в борьбе с танками, в каменоломнях применялись для освещения. Через Главное управление кадров Вооруженных Сил СССР мне удалось установить, что политруки Магала Василий Яковлевич и Калиба Иосиф Миронович весной 1942 г. окончили Горьковское политическое училище и были направлены на Крымский фронт, где пропали без вести. Жену Магала Ксению Максимовну и их дочь Маргариту я нашел в Курске, а Калибу Лидию Ивановну в Ижевске. Найденный документ подтверждает и говорит о многом. После войны среди керчан выражали сомнение в роли М.Г. Поважного при обороне каменоломен. А этот документ лишний раз говорит, что он твёрдо сохранял своё руководство, всех «держал в узде». При этом был честным, справедливым и не думал сдаваться в плен. Эту записочку я решил передать Н. И. Ваулину с целью, что он поместит её в экспозицию музея Вооружённых Сил или в его фонды. Это произошло в Москве в его скромной комнате, где он жил с женой. Помнится, он угощал меня пивом и мы хорошо поговорили. Тогда я узнал, что Николай Иванович происходит из тверских крестьян, в конце 1943 г. он служил в политотделе Отдельной Приморской армии, которая пыталась освободить Керчь с осени 1943 г. После освобождения города 11 апреля I944 г. гитлеровцы без задержки стали отступать в сторону Феодосии, а затем через степи к Джанкою и к Севастополю, который наши войска освободила через месяц. В Старом Крыму Н.И. Ваулин был в составе комиссии, расследовавшей факт зверства гитлеровцев,  которые расправились с  группой женщин и детей этого городка.

Николай Иванович показал мне акт обследования этого зверства, детский чепчик, пробитый пулей с пятном крови, который он тогда подобрал и сохранял многие годы. Уже тогда в H. И. Ваулине «сидел» музейщик. В крымских газетах того времени (особенно в армейских и флотских) этот факт зверства широко обсуждался. В библиотеках и архивах я видел газеты с этим материалом, особенно бросается в глаза трупик ребёнка до 2-х лет в чепчике, пробитом пулей. Вот этот чепчик Николай Иванович и сохранил. При этом он с сожалением сказал: «В музей его не берут, не знаю, зачем я его сохранил»309.

Дальнейшая судьба Н И. Ваулина сложилась печально, об этом мне рассказывала Февралина Гранковская. Его жена, как еврейка, решила переселиться в Израиль. В это время наше высшее руководство с этим явлением вело борьбу. Николай Иванович категорически противился решению жены. Вот так семейная ситуация превратилась в политический акт. Естественно, что об этом узнали на работе в музее Вооружённых Сил. Было заведено «дело», его стали обсуждать на партийном собрании. Ему предложили разойтись с женой и развод оформить в обычном порядке. На это предложение Николай Иванович ответил: «Разводиться с женой я не могу, ибо я её люблю, но и в Израиль не поеду». За такую «недисциплинированность» Н.И. Ваулина исключали из партии. С любимой работой пришлось расстаться. Вот так закончилась научная деятельность, да и сама жизнь этого очень скромного, глубокого исследователя и просто хорошего человека, первого исследователя Аджимушкая.

Глава 6.