Рядовой французского легиона СС

(бывший сержант французской армии) Поль Жаккар (31 год)

Ну, у этих бошей все не как у людей. Как я ни доказывал, что во французской армии носил звание сержанта, в легион меня записали в звании рядового. А все дело в том, что полковник Симон Перье, который вызвался командовать набранной в нашем лагере 18-й пехотной бригадой, на все командные посты (до командиров отделений включительно) расставил своих людей. При этом немецкое начальство отнеслось к этим безобразиям наплевательски. Как нам сказали, наше дело – сдохнуть за Великую Германию и фюрера под русскими пулеметами прежде немцев, а то, как это будет организовано, их не касается. Тем более что ни о какой добровольности и речи не шло. Подождав три дня и, несмотря на все призывы Старика, [302] не получив никакого по-настоящему массового потока добровольцев, немцы просто объявили мобилизованными всех содержащихся в лагере французских военнопленных. И только такие как я, что сами вызвались служить бошам, на всю оставшуюся жизнь заполучили клеймо предателей-коллаборационистов.

На те же мысли наводило то, что формирование бригады было организованно из рук вон плохо. Все делалось наспех и кое-как. Нам выдали нашу же военную форму образца сорокового года и почти сразу стали грузить так называемую бригаду в эшелоны. При этом прибывшие с полковником Перье сержанты едва успели познакомиться со своими солдатами, а офицеры с сержантами. Радио Виши, которое нам дозволялось слушать, говорило, что прямо сейчас на Днепре идут тяжелые бои, в которых европейские армии (венгры, румыны и итальянцы) отбивают ожесточенный натиск свирепых большевистских орд и непостижимых «марсиан», стремящихся ворваться в Европу и установить тут свои порядки. И какого черта я записался добровольцем? Воевать с большевиками – это всегда пожалуйста, но вот против «марсиан» не потянули даже боши, всего за месяц разгромившие нашу французскую армию. Но выбора у меня уже не было, и поэтому не оставалось ничего кроме как смириться со своей судьбой.

Типа, что был назначен командиром моего отделения, зовут сержант Анри Дюран. Он из клики полковника Перье (то есть прибыл в лагерь вместе с ним), и единственный из нас имеет настоящий боевой опыт. А еще мне известно, что он «красный» до кончиков ногтей и первой его войной была гражданская война в Испании, где он воевал на стороне республиканского правительства. Но тут никому нет до этого дела, потому что всем нам так или иначе предстоит умереть – ради того, чтобы европейская цивилизация продолжала жить. Впрочем, большинство моих товарищей со мной не согласны. Нет, говорят, никакой европейской цивилизации, а есть Милая Франция, которая страдает под пятой бошей. Мало кто хочет умирать за Гитлера и Германию, и совсем никто не верит, что это пойдет на благо французскому государству и народу.

С такими настроениями мы и тряслись в эшелоне через половину Европы. Сначала нас везли под конвоем, будто мы продолжали быть военнопленными, а наше оружие – старые винтовки Лебеля и Бертье, а также ручные пулеметы Шоша – находилось в отдельном опломбированном вагоне (вот вам и желание выйти из лагеря свободным человеком, в форме и при оружии). Говорят, что это из-за того, что мы можем потревожить тихую жизнь местного немецкого населения, которое уже привыкло, что все неарийцы могут передвигаться только под конвоем. Еще говорили, что мы, французы, настолько испорчены, что можем прямо так, на ходу, соблазнять немецких девушек и тем самым портить кровь высшей арийской расе. Да уж, сейчас в Германии легче встретить древнего пещерного человека, чем здорового, не израненного до полной инвалидности, мужчину в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. И в полях, и на заводах все больше работают пленные, какими мы были до недавнего времени, да белобрысые арийские фрау и фройляйн. Все зрелые мужчины бошей – от юных молокососов до ветеранов прошлой войны – или служат в рядах вермахта или уже гниют в русской земле, завоевать которую они хотели для расширения своего жизненного пространства. При этом, по словам парней, уже имевших тут, на работах, интрижки с женским полом, особенно падки до скромной мужской ласки не юные девицы, а молодые вдовы, которым уже некого ждать с Восточного Фронта. Какая жалость, что боши сначала напали на Францию, а не на Большевистскую Россию – тогда нам и вовсе не о чем было бы беспокоиться… И вот теперь мы, так же, как и боши, будем гнить в сырой земле, а большевики с «марсианами» придут в Германию и будут в свое удовольствие мять на сеновалах этих сметанно-белых арийских баб. Как подумаю об этом – аж зависть берет. За что этим русским такое счастье?

Потом, когда поезд пересек венгерскую границу, охранявший нас немецкий караул сошел с эшелона – и мы, французы, оказались предоставлены сами себе. При этом гауптман Лемке, прежде командовавший этим караулом, продолжил состоять при полковнике Перье в качестве представителя германского командования, – вероятно, потому, что неплохо владел французским… Как говорят люди, этот самый Лемке немец родом из Эльзаса. Их семья была вынуждена уехать из родных мест после того, как после прошлой Великой Войны Эльзас вернулся в состав Франции, – и вот теперь он лютует, вымещая на нас невзгоды своего бездомного детства. По его мнению в те моменты, когда он пьян (а пьян он всегда), все мы – неблагодарные безродные собаки, не понимающие своего счастья сдохнуть за фюрера и Великую Германию, и он будет только рад, когда всех нас зароют в тамошнюю жирную землю… Впрочем, чего взять с боша, особенно боша, потерявшего голову он страха и злобы, ведь Восточный Фронт все ближе, и смерть там ждет не только нас, но и его тоже.

Если по Венгрии мы ехали почти с ветерком, останавливаясь только на крупных станциях, чтобы сменить паровоз, то после въезда на оккупированные земли Совдепии наше продвижение замедлилось. Чем дальше на восток, тем медленнее шел эшелон, а если смотреть по сторонам, взгляд постоянно натыкался на признаки войны, идущей неподалеку. То на разъезде прогремит навстречу нам санитарный поезд, увозящий от войны тяжелораненных белокурых бестий, то под откосом обнаружится безнадежно разбитый паровоз, то чуть поодаль от путей под стук колес промелькнет кладбище, полное новеньких березовых крестов, под которыми лежат те завоеватели этой земли, которым уже не суждено вернуться в свой фатерлянд. Разнесенные в щебень станционные здания и плохо засыпанные воронки от бомб крупных калибров на этом фоне кажутся мелочью, как и то, что оружейный вагон по приказу полковника Перье давно вскрыт, и винтовки с пулеметами розданы солдатам. Патроны (по одной обойме) выдаются тем, кто заступает в караул, потому что в лесах, мимо которых проезжает наш поезд, много прокоммунистических бандитов-партизан.

Разрушения на железной дороге тут настолько велики, что наш эшелон едва ползет. У железнодорожников бошей усталые, безнадежные лица. Видно, что они уже не ждут от этой войны ничего хорошего и что нечто страшное тут может наступить уже в самое ближайшее время, буквально с минуты на минуту. Поэтому они любой ценой стремятся протолкнуть очередную порцию пушечного мяса поближе к фронту, иначе голодный Зверь, которого перестали кормить свежатиной, возьмет и их жизни тоже. Уже несколько раз нам приходилось вылезать из вагонов, чтобы, взяв в руки кирки и лопаты, помогать восстанавливать разбитые бомбами пути. По таким наспех отремонтированным участкам, которых по мере приближения к фронту становилось все больше, поезд тащился едва ли не со скоростью пешехода. Таких разрушений на войне никто из нас не видел даже в сороковом году, когда боши, ошалевшие от свой неожиданной победы над лучшей армией Европы, парадным шагом маршировали по нашей Милой Франции. Честное слово, мы, пожалуй, быстрее попали бы туда куда стремимся, если бы просто вылезли из вагонов и пошли пешком. Тогда я еще подумал, что мы имеем все шансы не доехать до фронта и погибнуть где-нибудь здесь от авиационного налета, потому что чем дальше на восток, тем чаще мы видели пролетающие в небе большевистские и марсианские самолеты. Последние, как правило, были без винтов, с отогнутыми назад крыльями, но и у тех и у других опознавательными знаками служили красные пятиконечные звезды. Неужели правду говорят о том, что «марсиане» с большевиками состоят в прямом родстве и потому вступились за них как за самую свою ближайшую родню?

В течение нескольких дней с восточной части горизонта доносилась постоянно усиливающаяся фронтовая канонада. Сначала это было отдаленное громыхание, слышное только в те моменты, когда поезд стоял неподвижно, но это ворчание все приближалось и приближалось, пока вчера вечером не стало таким громким, что его не мог заглушить даже стук колес. Мы приближались к тому рубежу, который еще не удавалось пересечь ни одному живому человеку. Настроение среди моих товарищей совсем упало: нам было жалко своих никчемных жизней; а я еще и клял себя за то, что добровольно записался в легионеры, получив за это прозвище «коллаборационист», хотя правильнее было бы назвать меня идиотом. Только человек, полностью лишенный умственных способностей, из сиюминутных соображений мог добровольно вскочить в поезд, на полном ходу несущийся прямо в ад.

Единственным, кто в нашем вагоне оставался бодр и весел, был сержант Дюран и еще несколько ему подобных. Помимо всего прочего, сержант рассказывал, как он сражался в интербригадах, причем не столько против испанских франкистов, сколько против немцев и итальянцев, которые, готовясь к новой Великой Войне, воевали на стороне Франко целыми дивизиями. И русские большевики тоже присылали к республиканцам своих добровольцев воевать против Франко. Мол, нормальные ребята, хорошие бойцы, верные товарищи, младенцев не едят и все такое. И вообще, чтобы не было новой Великой Войны, надо было останавливать Гитлера и Муссолини еще в Испании, а наше правительство пошло у них на поводу – вот и заполучило немецкий парад на улицах Парижа, как семьдесят лет назад….

Одним словом – чистейшая коммунистическая пропаганда, и ничего более.

И ведь вокруг этого Дюрана сразу же образовался кружок поклонников и почитателей с увлечением слушавших его рассказы. Явных «красных», как сам Дюран, среди них не было, в основном это были наши «патриоты», яро ненавидящие бошей. Можно сказать, что, поскольку офицеры ехали отдельно, сержант стал неформальным командиром нашего вагона. Но при этом я не понимал причин оптимизма его сторонников, ведь вряд ли большевики и их покровители будут разбираться в том, кто из нас какие исповедует. Точнее, в этом не будут разбираться их пулеметы, которые одинаково настригут и «красных» и «коллаборационистов», и французских «патриотов», и тех, кому на все напревать и хочется прожить подольше и желательно получше.

Конечно, стоило бы доложить об этом «красном» гауптману Лемке, только это бесполезно. Были уже прецеденты. Следующим утром доносчика, такого же добровольца, как и я, просто не обнаружили в вагоне. «Пытался погадить в открытую дверь и выпал на повороте», – не моргнув глазом доложили очевидцы. Да как же выпал – скажите прямо, что тюкнули беднягу по башке тяжелым предметом и вышвырнули, взяв за руки, за ноги, спиною вперед как куль с дерьмом! И ведь никто не стал разбираться; просто никому из немцев не было интересно, кто из нас и как сдохнет. А среди наших коллаборационист – это почти покойник, который живет только до первой ошибки, которая станет для него последней. Вот поэтому я и молчу, только поддакивать этому Дюрану не буду, все равно не поверит, что я стал сторонником большевизма. Пусть лучше все идет как раньше. Я – дурак, который по неразумию вляпался в дерьмо и теперь не знаю, как от него очиститься. А насчет того, что будет в дальнейшем – все мы надеемся на лучшее, и сержант Дюран с его сторонниками не исключение.

Сегодня утром, когда наш эшелон буквально из последних сил втащился на станцию Фастов, громыхание канонады достигло максимума. Казалось, сотни тяжелых орудий стреляют где-то поблизости, и знающие люди поспешили сообщить, что мы уже совсем близко к фронту – километров пятьдесят, не больше. К тому же перед самым нашим прибытием по станции был нанесен бомбовый удар (явно не первый за последнее время) и теперь, когда эшелон пытался затормозить у того места, где недавно стояло здание вокзала, перед нами предстала картина ужаса и разгрома. Почти все здания на стации были разрушены и горели. Повсюду стелился удушливый черный дым, а на путях, которых тут было не менее десятка, стояли остатки того, что совсем недавно было вагонами. Вся станция перед нашим прибытием была забита поездами, но лишь небольшая часть из этих составов являлась военными эшелонами, а остальные… В основном из разбитых вагонов по путям рассыпались груды самых разнообразных вещей, словно под бомбовый удар попала кочующая лавка старьевщика… но больше всего впечатлял большой белый рояль, вдребезги разбитый вместе с вагоном.

– Никто не грабит завоеванные земли с таким энтузиазмом, как боши, – сплюнув, сказал Дюран, – но этим уже точно ничего не потребуется, потому что в аду их примут даже без молитвы.

И ведь точно – стоило мне присмотреться, как я обнаружил, что среди обломков вагонов, вещей и прочего хлама в художественном беспорядке валяются трупы в серых мундирах немецких солдат и зелено-коричневой униформе венгерской армии, а также мертвые эсесовцы в своем пятнистом камуфляже. Последних было особенно много на перроне у здания вокзала, к которому сейчас и подходил наш эшелон. Видно, место для него во всей этой кутерьме освободили еще до того, как начался налет, а потом всем стало уже не до нас. Соседний путь до налета занимал эшелон с какой-то венгерской частью. Сейчас от вагонов остались только голые остовы, вокруг которых валялись посеченные осколками трупы в мундирах табачного цвета. Очевидно, когда начали падать бомбы, венгры только начали разгрузку, потому что часть солдат еще находились в изрешеченных в щепы вагонах, другие же валялись по соседству между путями. Создавалось впечатление, что пока не прозвучали первые взрывы, никто ни о чем не подозревал. Обычно по сигналу воздушной тревоги люди успевают отбежать от эшелона значительно дальше, и раненых бывает в несколько раз больше, чем убитых, не говоря уже о том, что большая часть подвергшихся налету солдат вообще не получает ни царапины. Но тут все было не так, совсем не так. Только некоторые выжили во время налета и сейчас стонали или звали на помощь; остальные умерли почти одновременно, даже не успев испугаться, словно самолеты, сбросившие бомбы, были быстрее молнии или совсем бесшумными. [303]

– Если бы мы прибыли сюда полчаса назад, то лежали бы рядом с этими уродами, – кивнул на трупы эсэсовцев сержант Дюран, – чувствую, что здесь не обошлось без тех, о ком немцы совсем не любят говорить вслух. Ясно, что сегодня утром русские начали наступление, прорвали фронт – и теперь боши кидают в эту дыру все, что оказалось у них под рукой.

«Ну вот и все, – обреченно подумал я, – сейчас мы умрем…»

Но, как оказалось, полковник Перье имел по этому поводу совершенно особое мнение. Выйдя на перрон и оглядевшись по сторонам, он первым делом обернулся и из своего револьвера пристрелил этого упыря Лемке. Говорят, в ту Великую войну наш полковник был лейтенантом штурмовиков, и ему не впервой выбивать мозги бошу, глядя тому прямо в глаза. Эльзасский алкаш даже пикнуть не успел, как очутился у врат ада. И что радует – он уже там, а мы пока живы…

Покончив с представителем германского командования, который в виде еще одного трупа присоединился к своим приятелям, полковник произнес перед восхищенными слушателями горячую речь, которая произвела на нас гораздо большее впечатление, чем воззвание маршала Петена.

«Солдаты, – сказал он, – Милая Франция стонет под пятой бошей, но сейчас судьба дала нам шанс выбрать, на чьей стороне нам сражаться: на стороне наших жестоких угнетателей или на стороне их врагов. Два года назад наша родина была унижена и ограблена, и здесь мы тоже видим, что боши первым делом занимаются как раз грабежом. Лично я всегда выбираю Францию. И это не Франция предателя Петена, которого мы еще будем судить и повесим, а Свободная Франция генерала де Голля, которому законный президент Лебрен негласно передал свои полномочия. [304] Среди нас есть люди, которые по неразумию добровольно вступили в этот французский легион и сейчас уже в этом раскаиваются. Мы посмотрим на их поведение и, если они делом докажут верность нашей Милой Франции то мы их простим. А тот, кто думает по-другому, пусть проваливает в ад. К черту Петена, Лаваля и других предателей нашего народа; наши настоящие союзники – это русские, которые сейчас бьют бошей в хвост и в гриву. Пришло время повернуть винтовки в правильном направлении и показать бошам, что зря они напали на нашу милую Францию. Ура! Ура! Ура!»

Едва полковник Перье закончил говорить, как наши солдаты, высыпавшие вслед за ним на перрон, разразились восторженными криками одобрения и запели «Марсельезу». Да это и не удивительно, ведь полковник предложил им не только жизнь, но и честь. В том числе и таким как я – которые совершили ошибку, но потом в ней раскаялись. Тем более что бóльшая часть офицеров и почти все сержанты заранее находилась с ним в сговоре, а в таких условиях, при отсутствии всяческого контроля, заговор просто обречен на победу. Еще я подумал, что эсесманы, сейчас в виде трупов валяющиеся на перроне, ждали не кого-нибудь, а именно нас. В эту пользу говорили пулеметы, которые были расставлены так, чтобы держать под обстрелом весь наш эшелон. Но они там же, где и гауптман Лемке, а мы пока живы и намереваемся оставаться в живых и дальше. Русские будут тут через пару-тройку часов, и наше дело, как сказал сержант Дюран, занять оборону на станции и удерживать ее от разрозненных вражеских частей, отходящих от места прорыва. А потом можно поднимать белый флаг и стройными рядами идти в русский плен, который будет для нас, надеюсь, даже и не пленом, а шагом к истинной свободе.

* * *

Мая 1942 года, вечер

Правобережная Украина, Юго-Западный фронт, город Фастов