Старинной каменной скульптурой

 

 

Старинной каменной скульптурой

Лес окружен со всех сторон.

В деревьев голых арматуру

Прольется воздух как бетон.

 

За тучу, прямо в поднебесье,

Зацепит месяца багор,

И все застынет в дикой смеси

Земли и неба, туч и гор.

 

И мы глядим на ту картину,

Пока глаза не заболят.

Она нам кажется рутиной,

Рутиной сказок и баллад.

 

 

Все так. Но не об этом речь

 

 

Все так. Но не об этом речь,

Что больно навзничь в камни лечь.

Ведь успокоится любой

Сближеньем с далью голубой.

 

Но, прячась за моей спиной,

Лежит и дышит шар земной,

Наивно веря целый день

В мою спасительную тень.

 

Как будто все его грехи

Я мог бы выплакать в стихи

И исповедался бы сам

Самолюбивым небесам.

 

Он знает хорошо, что я —

Не только искренность моя.

Слова чужие, как свои,

Я повторяю в забытьи.

Он знает, что не так, как с ним, —

Мы проще с небом говорим…

 

СУМКА ПОЧТАЛЬОНА

 

В часы ночные, ледяные

 

 

В часы ночные, ледяные,

Осатанев от маеты,

Я брошу в небо позывные

Семидесятой широты.

 

Пускай геолог бородатый,

Оттаяв циркуль на костре,

Скрестит мои координаты

На заколдованной горе,

 

Где, как Тангейзер у Венеры,

Плененный снежной наготой,

Я двадцать лет живу в пещере,

Горя единственной мечтой,

 

Что, вырываясь на свободу

И сдвинув плечи, как Самсон,

Обрушу каменные своды

На многолетний этот сон.

 

 

Я коснулся сказки

 

 

Я коснулся сказки

Сказка умерла,

Ей людская ласка

Гибелью была.

 

Мотыльком в метели

Пряталась она,

На свету летела

Около окна.

 

Хлопья снега были

Вроде мотыльков,

Пущенных на крыльях

С низких облаков.

 

Выйду в дали снежные,

Слезы по лицу.

Сдую с пальцев нежную

Белую пыльцу.

 

 

Память скрыла столько зла

 

 

Память скрыла столько зла

Без числа и меры.

Всю-то жизнь лгала, лгала.

Нет ей больше веры.

 

Может, нет ни городов,

Ни садов зеленых,

И жива лишь сила льдов

И морей соленых.

 

Может, мир — одни снега,

Звездная дорога.

Может, мир — одна тайга

В пониманье Бога.

 

 

Как Архимед, ловящий на песке

 

 

Как Архимед, ловящий на песке

Стремительную тень воображенья,

На смятом, на изорванном листке,

Последнее черчу стихотворенье.

 

Я знаю сам, что это не игра,

Что это смерть… Но я и жизни ради,

Как Архимед, не выроню пера,

Не скомкаю развернутой тетради.

 

 

Атомная поэма [11]

 

 

Вступление

 

Хрустели кости у кустов,

И пепел листьев и цветов

Посеребрил округу.

 

А то, что не пошло на слом,

Толкало ветром и огнем

В объятия друг другу.

 

Мне даже в детстве было жаль

Лесную выжженную даль,

И черный след пожара

 

Всегда тревожит сердце мне.

Причиной может быть вполне

Сердечного удара.

 

Когда деревья-мертвецы

Переплетались, как борцы

На цирковой арене,

 

Под черным шелковым трико

Их мышцы вздыбились клубком,

Застыв в оцепененье.

 

А вечер был недалеко,

Сливал парное молоко,

Лечил бальзамом раны.

 

И слой за слоем марлю клал

И вместо белых одеял

Закутывал туманом.

 

Мне все казалось, что они

Еще вернутся в наши дни

Со всей зеленой силой.

 

Что это только миг, момент,

Они стоят, как монумент,

На собственной могиле,

 

Что глубоко в земле, в корнях

Живет мечта о новых днях,

Густеют жизни соки.

 

И вновь в лесу, что был сожжен,

Сомкнутся изумруды крон,

Поднявшихся высоко.

 

 

I

 

Ведь взрослому еще слышней

Шуршанье уходящих дней —

Листочков календарных,

 

Все ярче боль его замет,

Все безотвязней полубред

Его ночей угарных.

 

А боль? Что делать нынче с ней?

Обличье мира все грозней.

Научные разгадки

 

Одну лишь смерть земле несут,

Как будто близок Страшный Суд

И надо бросить прятки.

 

И от ковчеговых кают

Ракеты мало отстают

В своем стремленье к звездам.

 

И каждый отыскать бы рад

На Бетельгейзе Арарат,

Пока еще не поздно.

 

Он там причалит на ночлег

Свой обтекаемый ковчег,

И, слезы вытирая,

 

Там перед новою луной

Протянет руки новый Ной,

Избавленный от рая,

 

И дунет в чуткую зурну,

И дернет тонкую струну,

Дрожащую в миноре,

 

И при звездах и при луне

На ближней радиоволне

Он запоет про горе.

 

И, перемножив ширину

Площадки звездной на длину,

В уме расчет прикинув,

 

Он снова вспомнит старину

И пожалеет ту страну,

Которую покинул…

 

 

II

 

Исчезли, верно, без следа

И сказкой кажутся года

И выглядят, как небыль,

 

Когда хватало хлеба всем,

Когда подобных странных тем

Не выносило небо.

 

Когда усталыми людьми,

Как на работе лошадьми,

Не управляли плетью,

 

Когда в сырой рассветной мгле

Не видно было на земле

Двадцатого столетья.

 

Когда так много было Мекк

И человека человек

Назвать пытался братом,

 

Когда не чествовалась лесть

И не растаптывалась честь,

Не расщеплялся атом.

 

 

III

 

То расщепленное ядро

Нам мира вывернет нутро

Гремучую природу.

 

Отяжелевшая вода,

Мутясь, откроет без труда

Значенье водорода.

 

Липучей зелени листок,

Прозрачный розы лепесток —

Они — как взрыв — в засаде.

 

И, приподняв покров земной,

Мир предстает передо мной

Артиллерийским складом.

 

Мы лишь теперь понять могли

Все лицемерие земли,

Коварство минерала.

 

И облака, и чернозем,

Что мы материей зовем, —

Все стало матерьялом

 

Убийства, крови и угроз,

И кажутся разряды гроз

Ребяческой игрушкой.

 

И на опушке в тишине

Нам можно сравнивать вполне

С любой хлопушкой пушку.

 

Мир в существе своем хранит

Завороженный динамит,

В цветах таится злоба,

 

И наша сонная сирень

Преодолеет сон и лень

И доведет до гроба.

 

И содрогнется шар земной,

И будет тесно под луной,

И задрожит сейсмолог.

 

К виску приблизит пистолет,

И Новый грохнется Завет

На землю с книжных полок.

 

 

IV

 

В масштабе малом иногда

Показывала нам вода

Капризы половодья.

 

Сметая зданья и леса,

Их возносила в небеса,

В небесные угодья.

 

Но это были пустяки,

Годились только на стихи.

И бедный Всадник Медный,

 

Когда покинул пьедестал,

Внезапно сам от страха стал

Зеленовато-бледный.

 

Когда же нам концерт давал

Какой-нибудь девятый вал —

Подобье преисподней,

 

То только на морской волне,

Вдруг устремившийся к луне

И к милости Господней.

 

Без уваженья к сединам

Подчас взрывало сердце нам

Отвергнутой любовью.

 

Мы покупали пистолет

И завещали наш скелет

На доброе здоровье

 

В анатомический музей,

А для романтиков-друзей

На пепельницу череп.

 

И с честной горечью в крови

Мы умирали от любви,

Какой теперь не верят…

 

Но эти выпады реки

Бывали слабы и мелки

И зачастую личны.

 

Такая ж сила, как любовь,

Не часто проливала кровь,

Удержана приличьем.

 

 

V

 

Что принимал я сорок лет

Лишь за черемуховый цвет,

За вербные початки —

 

Все нынче лезет в арсенал —

Вполне военный матерьял —

Подобие взрывчатки.

 

И это страшное сырье

В мое ворвалось бытие

В зловещей смертной маске,

 

Готово убивать и мстить,

Готово силой рот закрыть

Состарившейся сказке.

 

Но я не знаю, как мне жить,

И я не знаю, как мне быть:

Травиться иль опиться,

 

Когда ядро в любом цветке,

В любом точеном лепестке

Готово расщепиться.

 

 

VI

 

У нас отнимут желтый клен,

У нас отнимут горный склон

И капли дождевые.

 

Мы больше не поверим им,

Мы с недоверием глядим.

Ведь мы еще живые.

 

Мы ищем в мире для себя,

Чему бы верили, любя,

И наших глаз опорой

 

Не будут лилий лепестки

И сжатые в руках реки

Задумчивые горы.

 

Но нам оставят пульс планет,

Мерцающий небесный свет,

Почти что невесомый,

 

Давленье солнца и луны,

Всю тяжесть звездной тишины,

Так хорошо знакомой.

 

Мы ощущали ярче всех

Значенье этих светлых вех,

Их странное давленье.

 

И потому для наших мук

Оставят только свет и звук

До светопреставленья

 

Ведь даже в тысячу веков

Нам не исчерпать всех стихов,

Просящихся на перья.

 

И, потеряв привычный мир,

Мы требуем для арф и лир

Особого доверья.

 

 

VII

 

Все то, что знал любой поэт

Назад тому пять тысяч лет,

Теперь ученый-физик,

 

Едва не выбившись из сил,

Лабораторно воскресил,

Снабдил научной визой.

 

Ему медали и венки,

Забыты древние стихи,

Овидия прозренье,

 

Что удивить могло бы свет,

Как мог вместить его поэт

В одно стихотворенье.

 

И слишком страшно вспоминать,

Как доводилось умирать

Чудесным тем провидцам.

 

Их отправляли много раз

Кончать пророческий рассказ

В тюрьму или в больницу.

 

И в наши дни науке дан,

Подсказан гениальный план

Каким-нибудь Гомером.

 

И озаряют сразу, вдруг,

Путь положительных наук

Его стихи и вера,

 

Его могущество и власть,

Которым сроду не пропасть,

Навек не размельчиться,

 

Хотя бы все, что под рукой,

Дыша и злобой и тоской,

Желало б расщепиться.

 

 

VIII

 

И раньше Божия рука

Карала мерзости греха,

Гнала из рая Еву.

 

И даже землю сплющил Бог,

Когда Он удержать не мог

Прорвавшегося гнева.

 

Быть может, у природы есть

Желанье с нами счеты свесть

В физическом явленье

 

За безнаказанность убийц,

За всемогущество тупиц

И за души растленье.

 

За всю людскую ложь, обман,

Природа мстить любой из стран

Уже давно готова.

 

За их поруганную честь

Готовит атомную месть,

Не говоря ни слова.

 

 

IX

 

У всех свое добро и зло,

Свой крест и кормчее весло.

Но есть закон природы.

 

Что всех, кого не свалит с ног,

Тех разгоняет жизни ток

К анодам и катодам.

 

Родится жесткий разговор

Больному сердцу вперекор

О долге и о славе.

 

Но как же сплавить те мечты

И надмогильные кресты

В кладбищенской оправе?

 

И это, верно, не про нас

Тот умилительный рассказ

И Диккенса романы.

 

Ведь наши версты велики,

Пещеры наши глубоки

И холодны лиманы,

 

И в разности температур

Гренландии и Эстремадур —

Такая есть чрезмерность,

 

Что каждому не хватит сил,

Чтоб мог, умел и воскресил

Свою былую верность,

 

Чтоб были снова заодно.

Не называли жизни дно

Благоуханным небом.

 

А если это не дано —

Не открывали бы окно,

Не подавали хлеба.

 

Ведь даже дружба и семья

Служить опорой бытия

Подчас уже не могут.

 

И каждый ищет в темноте

Своей обманутой мечте

Особую дорогу.

 

Мне впору только в петлю лезть,

Мне надоели ложь и лесть

И рабские поклоны.

 

Но где ж мне отыскать надежд,

Чтобы заполнить эту брешь

Совместной обороны?

 

И на обрывистом краю

Преодолею я свою

Застенчивость и робость.

 

Не веря век календарю,

Я с удивлением смотрю

На вырытую пропасть.

 

Но я туда не упаду,

Я удержусь на скользком льду,

На тонком и на ломком,

 

Где дует ветер прежних лет

И заметает чей-то след

Крутящейся поземкой.

 

 

X

 

Провозглашают петухи

Свои наивные стихи,

Дерут петушьи глотки,

 

И вздрагивают от волны,

Еще удерживая сны,

Прикованные лодки.

 

А морю кажется, что зря

Их крепко держат якоря

Заржавленною цепью,

 

Что нам пора бы плыть туда,

Где молча горбится вода

Распаханною степью,

 

Где море то же, что земля,

Оно похоже на поля

С поднятой целиною,

 

Как будто Божия соха,

Архангеловы лемеха

Копались в перегное,

 

Что, если б лодки настигал

На полпути бродячий шквал,

Он по добросердечью

 

Их обошел и пощадил,

Не закопал бы в мутный ил

И сохранил от течи.

 

А если б за живых гребцов

В них посадили мертвецов,

Отнюдь не самозванцев,

 

Они блуждали б среди шхер

Не хуже прочих на манер

Летучего Голландца.

 

 

XI

 

Когда-нибудь на тусклый свет

Бредущих по небу планет

И вытащат небрежно

 

Для опознания примет

Скелет пятидесяти лет,

Покрытый пылью снежной.

 

Склепают ребра кое-как,

И пальцы мне сведут в кулак,

И на ноги поставят,

 

Расскажут, как на пустыре

Я рылся в русском словаре,

Перебирал алфавит,

 

Как тряс овсяным колоском

И жизнь анютиным глазком

Разглядывал с поляны,

 

Как ненавидел ложь и грязь,

Как кровь на лед моя лилась

Из незажившей раны.

 

Как выговаривал слова,

Какие знают дерева,

Животные и птицы,

 

А человеческую речь

Всегда старался приберечь

На лучшие страницы.

 

И — пусть на свете не жилец —

Я — челобитчик и истец

Невылазного горя.

 

Я — там, где боль, я — там, где стон,

В извечной тяжбе двух сторон,

В старинном этом споре.

 

 

Не старость, нет, — все та же юность [12]

 

 

Не старость, нет, — все та же юность

Кидает лодку в валуны

И кружит в кружеве бурунов

На гребне выгнутой волны.

 

И развевающийся парус,

Как крылья чайки, волны бьет,

И прежней молодости ярость

Меня бросает все вперед.

 

И сохраняющая смелость

И гнев галерного раба —

Такой сейчас вступает в зрелость

Моя горящая судьба.

 

Ее и годы не остудят,

И не остудят горы льда,

У ней и старости не будет,

По-видимому, никогда…

 

 

Возвращение

 

 

Какою необъятной властью

Ты в этот день облечена,

Поборница простого счастья,

Как мать, как женщина, жена…

 

Но, как ни радуется сердце,

А в глубине, на самом дне,

Живет упрямство иноверца,

Оно заветно только мне.

 

Ты на лице моем не сможешь

Разгладить складок и морщин —

Тайгой протравленный на коже

Рельеф ущелий и лощин.

 

Твоей — и то не хватит силы,

Чтоб я забыл, в конце концов,

Глухие братские могилы

Моих нетленных мертвецов.

 

И, понимая с полуслова

Мои желанья и мечты,

Готова вся природа снова

Вписаться в скорбные листы,

 

Чтоб, выполняя назначенья

Моих знахарок и врачей,

Она сама была леченьем

От одиночества ночей.

 

Здесь суть и высшее значенье,

И все покорно служит ей:

И шорох трав, и рек теченье,

И резкость солнечных лучей.

 

Тому, кто выпросил, кто видел

Ее пророческие сны,

Людские боли и обиды

Бывают вовсе не страшны.

 

И солнце выйдет на заставы,

Забыв про камень городской,

Сушить заплаканные травы

Своей родительской рукой.

………………………………

Во всяком счастье, слишком зрелом,

Есть червоточинка, изъян,

И только с ним, по сути дела,

Оно вмещается в роман.

 

Вулканом трещины застонут,

И лава хлынет через край,

Тогда чертит рука Мильтона

Потерянный и Возвращенный рай.

 

И возмечтать о счастье полном

Решались только дураки,

Что вспять повертывают волны

И шепчут грустные стихи.

 

Во всяком счастье, порознь жданном,

Есть неоткрытый материк,

Чужая звездная туманность,

Непобежденный горный пик.

 

Но, не наскучив восхожденьем,

Стремимся к новой высоте,

И каждое твое движенье

Под стать душевной красоте.

 

Земля нехоженые тропы

Оберегает от людей,

По гроб напуганных потопом

И толкотней ковчежных дней.

 

На устаревшие двухверстки

Мы полагаться не должны,

И ни Чарджуя, ни Обдорска

Нам измеренья не нужны.

 

Мы карту новую начертим

Для нашей выдумки — земли,

Куда пути сильнее смерти

Неотвратимо привели.

 

И в такт лирическим балладам

Романса вздрагивает ритм:

Она идет со мною рядом

И про любовь мне говорит.

 

 

Мы дышим тяжело,

 

 

Мы дышим тяжело,

Мы экономим фразы,

Спустившись вниз, в тепло

Сгустившегося газа.

 

Но здешний кислород,

Расхваленный рекламой,

Почти не лезет в рот,

Хотя он тог же самый,

 

Который много раз

Когда-то мы вдыхали,

Еще не пяля глаз

На сумрачные дали.

 

Мы ищем на земле

Соснового озона,

Расцвеченных полей

И летнего сезона.

 

Целебный кислород

Собрав с лесной опушки,

Сосем, прижавши рот

К резиновой подушке.

 

 

Едва вмещает голова

 

 

Едва вмещает голова

Круженье бреда

И эти горькие слова

Тверской беседы.

 

Иероглиф могильных плит

В дыму метели.

Мы сами тоже, как гранит,

Оледенели.

 

И лишь руки твоей тепло

Внушит надежду,

Что будет все, судьбе назло,

Таким, как прежде.

 

И мимо слов и мимо фраз

Вдвоем проходим,

И ты ведешь скупой рассказ

Каким-то кодом.

 

И у окна придется мне

Пред Новым годом

На лунном корчиться огне

За переводом.

 

Круженье лет, круженье лиц

И снега бисер,

Клочки разорванных страниц

Последних писем.

 

И одинокий старый храм

Для «Всех Скорбящих»,

И тот, ненужный больше нам,

Почтовый ящик.

 

 

Чтоб торопиться умирать

 

 

Чтоб торопиться умирать,

Достаточны причины,

Но не хочу объектом стать

Судебной медицины.

 

Я все еще люблю рассвет

Чистейшей акварели,

Люблю луны латунный свет

И жаворонков трели…

 

 

Я с лета приберег цветы

 

 

Я с лета приберег цветы

Для той могилы,

Куда легли бы я и ты

Совсем нагими.

 

Но я — я все еще живу,

И я не вправе

Лечь в эту мертвую траву

Себя заставить.

 

Своими я похороню

Тебя руками,

Я ни слезы не уроню

На мерзлый камень.

 

Я повторю твои слова,

Твои проклятья,

Пускай седеет голова,

Ветшает платье.

 

И колют мне глаза кусты,

Где без дороги

Шагали только я и ты

Путями Бога.

 

 

Иду, дорогу пробивая

 

 

Иду, дорогу пробивая

Во мгле, к мерцающей скале,

Кусты ольховые ломая

И пригибая их к земле.

 

И жизнь надломится, как веха

Путей оставшихся в живых,

Не знавших поводов для смеха

Среди скитаний снеговых.

 

 

Цветка иссушенное тело [13]

 

 

Цветка иссушенное тело

Вторично встретилось с весной,

Оно худело и желтело,

Дрожа под коркой ледяной.

 

Все краски смыты, точно хлором

Белели пестрые цветы.

Остались тонкие узоры,

Растенья четкие черты.

 

И у крыльца чужого дома

Цветок к сырой земле приник,

И он опасен, как солома,

Что может вспыхнуть каждый миг.

 

 

Перед небом

 

 

Здесь человек в привычной позе

Зовет на помощь чудеса,

И пальцем, съеденным морозом,

Он тычет прямо в небеса.

 

Тот палец — он давно отрезан.

А боль осталась, как фантом,

Как, если высказаться трезво,

Химера возвращенья в дом…

 

И, как на цезарской арене,

К народу руки тянет он,

Сведя в свой стон мольбы и пени

И жалобный оставив тон.

 

Он сам — Христос, он сам — распятый.

И язвы гнойные цинги —

Как воспаленные стигматы

Прикосновения тайги.

 

 

Поэту

 

 

В моем, еще недавнем прошлом,

На солнце камни раскаля,

Босые, пыльные подошвы

Палила мне моя земля.

 

И я стонал в клещах мороза,

Что ногти с мясом вырвал мне,

Рукой обламывал я слезы,

И это было не во сне.

 

Там я в сравнениях избитых

Искал избитых правоту,

Там самый день был средством пыток,

Что применяются в аду.

 

Я мял в ладонях, полных страха,

Седые потные виски,

Моя соленая рубаха

Легко ломалась на куски.

 

Я ел, как зверь, рыча над пищей.

Казался чудом из чудес

Листок простой бумаги писчей,

С небес слетевший в темный лес.

 

Я пил, как зверь, лакая воду,

Мочил отросшие усы.

Я жил не месяцем, не годом,

Я жить решался на часы.

 

И каждый вечер, в удивленье,

Что до сих пор еще живой,

Я повторял стихотворенья

И снова слышал голос твой.

 

И я шептал их, как молитвы,

Их почитал живой водой,

И образком, хранящим в битве,

И путеводною звездой.

 

Они единственною связью

С иною жизнью были там,

Где мир душил житейской грязью

И смерть ходила по пятам.

 

И средь магического хода

Сравнений, образов и слов

Взыскующая нас природа

Кричала изо всех углов,

 

Что, отродясь не быв жестокой,

Успокоенью моему

Она еще назначит сроки,

Когда всю правду я пойму.

 

И я хвалил себя за память,

Что пронесла через года

Сквозь жгучий камень, вьюги заметь

И власть всевидящего льда

 

Твое спасительное слово,

Простор душевной чистоты,

Где строчка каждая — основа,

Опора жизни и мечты.

 

Вот потому-то средь притворства

И растлевающего зла

И сердце все еще не черство,

И кровь моя еще тепла.

 

 

С годами все безоговорочней

 

 

С годами все безоговорочней

Суждений прежняя беспечность,

Что в собранной по капле горечи

И есть единственная вечность.

 

Затихнут крики тарабарщины,

И надоест подобострастье,

И мы придем, вернувшись с барщины,

Показывать Господни страсти.

 

И, исполнители мистерии

В притихшем, судорожном зале,

Мы были то, во что мы верили,

И то, что мы изображали.

 

И шепот наш, как усилителем

Подхваченный сердечным эхом,

Как крик, ударит в уши зрителя,

И будет вовсе не до смеха.

 

Ему покажут нашу сторону

По синей стрелочке компаса,

Где нас расклевывали вороны,

Добравшись до живого мяса,

 

И где черты ее фантазии,

Ее повадок азиатских

Не превзошли ль в разнообразии

Какой-нибудь геенны адской.

 

Хранили мы тела нетленные,

Как бы застывшие в движенье,

Распятые и убиенные

И воскрешенные к сраженьям.

 

И бледным северным сиянием

Качая призрачные скалы,

Светили мы на расстоянии

Как бы с какого пьедестала.

 

Мы не гнались в тайге за модами,

Всю жизнь шагая узкой тропкой,

И первородство мы не продали

За чечевичную похлебку.

 

И вот, пройдя пути голгофские,

Чуть не утратив дара речи,

Вернулись в улицы московские

Ученики или предтечи.

 

 

Копье Ахилла

 

 

Когда я остаюсь один,

Я вышибаю клином клин,

Рисую, словно не нарочно,

Черты пугающих картин,

Недавно сделавшихся прошлым.

 

Былые боли и тщеты

Той молчаливой нищеты

Почти насильно заставляю

Явиться вновь из темноты

Глухого призрачного края.

 

И в укрепленье чьих-то воль

Здесь героическую роль

Всему дает воспоминанье,

Что причиняло раньше боль.

Что было горем и страданьем.

 

А мне без боли нет житья,

Недаром слышал где-то я,

Что лечит раны за могилой

Удар целебного копья —

Оружья мертвого Ахилла.

 

 

Перстень

 

 

Смейся, пой, пляши и лги,

Только перстень береги.

Ласковый подарок мой

Светлою слезой омой.

 

Если ты не веришь мне,

При ущербной злой луне

Палец с перстнем отруби,

В белый снег пролей рубин.

 

И, закутавшись в туман,

Помни — это не обман,

Не закрыть рассветной мглой

Ненаглядный перстень мой.

 

Проведи перед лицом

Окровавленным кольцом

И закатный перстня цвет

Помни много, много лет.

 

 

Утро стрелецкой казни [14]

 

 

В предсмертных новеньких рубахах

В пасхальном пламени свечей

Стрельцы готовы лечь на плаху

И ожидают палачей.

 

Они — мятежники — на дыбе

Царю успели показать

Невозмутимые улыбки

И безмятежные глаза.

 

Они здесь все — одной породы,

Один другому друг и брат,

Они здесь все чернобороды,

У всех один небесный взгляд.

 

Они затем с лицом нездешним

И неожиданно тихи,

Что на глазах полков потешных

Им отпускаются грехи.

 

Пускай намыливают петли,

На камне точат топоры.

В лицо им бьет последний ветер

Земной нерадостной поры.

 

Они с Никитой Пустосвятом

Увидят райский вертоград.

Они бывалые солдаты

И не боятся умирать.

 

Их жены, матери, невесты

Бесслезно с ними до конца.

Их место здесь — на Лобном месте,

Как сыновьям, мужьям, отцам.

 

Твердят слова любви и мести,

Поют раскольничьи стихи.

Они — замес того же теста,

Закваска муки и тоски.

 

Они, не мудрствуя лукаво,

А защищая честь и дом,

Свое отыскивают право

Перед отечества судом.

 

И эта русская телега

Под скрип немазаных осей

Доставит в рай еще до снега

Груз этой муки, боли всей.

 

В руках, тяжелых, как оглобли,

Что к небу тянут напослед,

С таких же мест, таких же лобных,

Кровавый разливая свет.

 

Несут к судейскому престолу

Свою упрямую мольбу.

Ответа требуют простого

И не винят ни в чем судьбу.

 

И несмываемым позором

Окрасит царское крыльцо

В национальные узоры

Темнеющая кровь стрельцов.

 

 

Боярыня Морозова [15]

 

 

Попрощаться с сонною Москвою

Женщина выходит на крыльцо.

Бердыши тюремного конвоя

Отражают хмурое лицо.

 

И широким знаменьем двуперстным

Осеняет шапки и платки.

Впереди — несчитанные версты,

И снега — светлы и глубоки.

 

Перед ней склоняются иконы,

Люди — перед силой прямоты

Неземной — земные бьют поклоны

И рисуют в воздухе кресты.

 

С той землей она не будет в мире,

Первая из русских героинь,

Знатная начетчица Псалтыри,

Сторож исторических руин.

 

Возвышаясь над толпой порабощенной,

Далеко и сказочно видна,

Непрощающей и непрощеной

Покидает торжище она.

 

Это — веку новому на диво

Показала крепость старина,

Чтобы верил даже юродивый

В то, за что умрет она.

 

Не любовь, а бешеная ярость

Водит к правде Божию рабу.

Ей гордиться — первой из боярынь

Встретить арестантскую судьбу.

 

Точно бич, раскольничье распятье

В разъяренных стиснуто руках,

И гремят последние проклятья

С удаляющегося возка.

 

Так вот и рождаются святые,

Ненавидя жарче, чем любя,

Ледяные волосы сухие

Пальцами сухими теребя.

 

 

Рассказ о Данте [16]

 

 

Мальчишка промахнулся в цель,

Ребячий мяч упал в купель.

Резьба была хитра, тонка.

Нетерпеливая рука

В купель скользнула за мячом,

Но ангел придавил плечом

Ребенка руку. И рука

Попала в ангельский капкан.

И на ребячий плач и крик

Толпа людей сбежалась вмиг.

И каждый мальчика жалел,

Но ссоры с Богом не хотел.

Родная прибежала мать,

Не смея даже зарыдать,

Боясь святыню оскорбить,

Навеки грешницею быть.

Но Данте молча взял топор

И расколол святой узор,

Зажавший в мрамора тиски

Тепло ребяческой руки.

И за поступок этот он

Был в святотатстве обвинен

Решеньем папского суда

Без колебанья и стыда…

И призрак Данте до сих пор

Еще с моих не сходит гор,

Где жизнь — холодный мрамор слов,

Хитро завязанных узлов.

 

 

Скоро мне при свете свечки

 

 

Скоро мне при свете свечки

В полуденной тьме

Греть твои слова у печки.

Иней на письме.

Онемело от мороза

Бедное письмо.

Тают буквы, точат слезы

И зовут домой.

 

 

Верю [17]

 

 

Сотый раз иду на почту

За твоим письмом.

Мне теперь не спится ночью,

Не живется днем.

 

Верю, верю всем приметам,

Снам и паукам.

Верю лыжам, верю летом

Узким челнокам.

 

Верю в рев автомобилей,

Бурных дизелей,

В голубей почтовых крылья,

В мачты кораблей.

 

Верю в трубы пароходов,

Верю в поезда.

Даже в летную погоду

Верю иногда.

 

Верю я в оленьи нарты,

В путевой компас

У заиндевевшей карты

В безысходный час.

 

В ямщиков лихих кибиток,

В ездовых собак…

Хладнокровию улиток,

Лени черепах…

 

Верю щучьему веленью,

Стынущей крови…

Верю своему терпенью

И твоей любви.

 

 

Затлеют щеки, вспыхнут руки

 

 

Затлеют щеки, вспыхнут руки,

Что сохраняют много лет

Прикосновения разлуки

Неизгладимый, тяжкий след.

 

Их жгучей болью помнит кожа,

Как ни продублена зимой.

Они с клеймом, пожалуй, схожи,

С моим невидимым клеймом,

 

Что на себе всю жизнь ношу я

И только небу покажу.

Я по ночам его рисую,

По коже пальцем обвожу.

 

Мое лицо ты тронешь снова,

Ведь я когда-нибудь вернусь,

И в память нового былого

От старой боли исцелюсь.

 

 

Скоро в серое море

 

 

Скоро в серое море

Ворвется зима,

И окутает горы

Лиловая тьма.

 

Скоро писем не будет.

И моя ли вина,

Что я верил, как люди,

Что бывает весна.