Возможно ль этот тайный спор

 

 

Возможно ль этот тайный спор

Меня с самим собою

Простому сердцу вперекор —

Назвать моей судьбою?

 

Возможно ль подчиниться мне

Какой-то тяжкой силе,

Чтобы не изнутри — извне

Пришла и воскресила?

 

Или спасенье только есть

В мечтаниях бродяги,

В оберегаемых, как честь,

Клочках моей бумаги.

 

 

Июль [21]

 

 

Все соловьи осоловели

И не рокочут ввечеру,

Они уж целых две недели

В плетеной нежатся постели

На охлаждающем ветру.

 

Колючим колосом усатым

Трясет раскормленный ячмень,

И день малиной ноздреватой,

Черносмородинным агатом

Синиц заманивает в тень.

 

Здесь сущий рай для птиц бездомных,

Для залетевших далеко,

Им от прохлады полутемной

В кустах, достаточно укромных,

Бывает на сердце легко.

 

И я шепчу стихи синицам,

Губами тихо шевеля,

И я разыгрываю в лицах,

В зверях, растениях и птицах,

Что сочинила мне земля.

 

Она к моей спине прижалась

И мне готова передать

Все, что в душе у ней осталось,

Всю нерастраченную малость —

Всю неземную благодать.

 

Жарой коробятся страницы,

Тетрадка валится из рук,

И в поле душно, как в больнице,

И на своих вязальных спицах

Плетет ловушку мне паук.

 

И мотыльки щекочут щеку,

Перебивая мой рассказ,

И на ветру скрипит осока,

И ястреба кружат высоко,

Меня не упуская с глаз.

 

 

Гроза [22]

 

 

Смешались облака и волны,

И мира вывернут испод,

По трещинам зубчатых молний

Разламывается небосвод.

 

По желтой глиняной корчаге

Гуляют грома кулаки,

Вода спускается в овраги,

Держась руками за пеньки.

 

Но, в сто плетей дубася тело

Пятнистой, как змея, реки,

Гроза так бережно-умело

Цветов расправит лепестки.

 

Все то, что было твердой почвой,

Вдруг уплывает из-под ног,

И все земное так непрочно,

И нет путей и нет дорог.

 

Пока прохожий куст лиловый

Не сунет руку сквозь забор,

И за плечо не остановит,

И не завяжет разговор.

 

И вот я — дома, у калитки,

И все несчастья далеки,

Когда я, вымокший до нитки,

Несу за пазухой стихи.

 

Гнездо стихов грозой разбито,

И желторотые птенцы

Пищат, познав крушенье быта,

Его начала и концы.

 

 

Тайга [23]

 

 

Тайга молчальница от века

И рада быть глухонемой,

Она не любит человека

И не зовет его домой.

 

Ей благозвучней вопли сычьи,

Чем нарушающее сон

Крикливое косноязычье

Всех человеческих племен.

 

Но если голосом ребенка

Попросят помощи у ней,

Она тотчас бежит вдогонку

И будет матери нежней.

 

Она заманит чудесами,

Грозы покажет фейерверк

И птиц над черными лесами,

Шутя, подбрасывает вверх.

 

Раскрашенные безделушки

Цветов качает на лугу.

У ней и камни — погремушки…

Алмазы брошены в снегу.

 

А гам, смещая все масштабы,

Со здравым смыслом не в ладу,

Смущает взрослым душу, дабы

Потом не жечь ее в аду.

 

И в этих знаках, в этих жестах

Воинствующей немоты

Я вижу истинное место

Моей ребяческой мечты.

 

Тайга смещает все масштабы

И наши путает пути,

Хотя воистину могла бы

Сердечно к взрослым подойти.

 

И тот, кто, в сущности, не молод,

Кто, безусловно, не юнец,

Тот видит лишь гранит и холод,

Что достигает дна сердец.

 

И в снеговом однообразье

Гора проходит за горой.

Уж лучше б вымазала грязью,

Землей испачкала сырой.

 

А здесь лишь камень известковый

И снег небесной чистоты,

И мы горды такой обновой,

Таким подобием мечты.

 

 

Сосны срубленные [24]

 

 

Пахнут медом будущие бревна —

Бывшие деревья на земле,

Их в ряды укладывают ровно,

Подкатив к разрушенной скале.

 

Как бесславен этот промежуток,

Первая ступень небытия,

Когда жизни стало не до шуток,

Когда шкура ближе всех — своя.

 

В соснах мысли нет об увяданье,

Блещет светлой бронзою кора.

Тем страшнее было ожиданье

Первого удара топора.

 

Берегли от вора, от пожара,

От червей горбатых берегли —

Для того внезапного удара,

Мщенья перепуганной земли.

 

Дескать, ждет их славная дорога —

Лечь в закладке первого венца,

И терпеть придется им немного

На ролях простого мертвеца.

 

Чем живут в такой вот час смертельный

Эти сосны испокон веков?

Лишь мечтой быть мачтой корабельной,

Чтобы вновь коснуться облаков!

 

 

Он из окна своей квартиры [25]

 

 

Он из окна своей квартиры

С такой же силой, как цветы,

Вдыхает затхлый воздух мира,

Удушье углекислоты.

 

Удушье крови, слез и пота,

Что день-деньской глотает он,

Ночной таинственной работой

Переплавляется в озон.

 

И, как источник кислорода,

Кустарник, чаща и трава,

Растут в ночи среди народа

Его целебные слова.

 

Он — вне времен. Он — вне сезона.

Он — как сосновый старый бор,

Готовый нас лечить озоном

С каких-то очень давних пор.

 

Нам все равно — листы ли, листья —

Как называется предмет,

Каким — не только для лингвистов —

Дышать осмелился поэт.

 

Не грамматические споры

Нас в эти горы завлекли —

Глубокое дыханье бора

Целительницы земли.

 

 

О песне

 

 

Темное происхожденье

Наших песен и баллад —

Давнего грехопаденья

Неизбежный результат.

 

С тем же, кем была когда-то

Жизнь оплодотворена,

В этот властный миг расплаты

Как бы соединена.

 

Что доношено до срока,

До бессонниц января,

Что рождается в потоке

Слез и слов у фонаря

 

На коробке папиросной,

Подстеленной кое-как,

На листке, а то и просто

На газеты уголках,

 

То, что вовсе ждать не может,

Шага не дает шагнуть,

То, что лезет вон из кожи

И чего нельзя вернуть.

 

Ты отрежешь пуповину,

В темноте остановясь,

Станет легче вполовину —

Лишь порвется эта связь.

 

И, покончив с полубредом

Этих самых древних мук,

Втопчешь в снег клочки последа

И оглянешься вокруг…

 

Много лет пройдет

Много лет пройдет. И песне

Снова встретиться с тобой,

Может быть, нужней и лестней,

Чем наследнице любой.

 

Вот она идет по тропке,

Опустивши долу взгляд,

Неуверенно и робко

И со сверстницами в ряд.

 

Ты глядишь, не понимая,

Кто она в твоей судьбе,

Вся теперь как бы чужая,

Незнакомая тебе.

 

Где-то в давке, в книжной лавке

Разглядишь, в конце концов,

Бывшей золушки-чернавки

Позабытое лицо.

 

И по родинкам, приметам,

По разрезам губ и глаз

Ты узнаешь дочь поэта

В первый и последний раз.

 

 

Над трущобами Витима

 

 

Над трущобами Витима,

Над косматою землей,

Облаков зловещих мимо

Я лечу к себе домой.

 

И во чреве самолета,

Как Иона у кита,

Я прошу у шеф-пилота:

Ради Господа Христа,

 

Донеси меня до юга,

Невредимым донеси,

Пусть меня забудет вьюга

Хоть на месяц на Руси.

 

Я срисовывал бы чащи,

Только в них войдет гроза,

Солнцу б я как можно чаще

Попадался на глаза.

 

В посрамленье злой мороки,

В просветление ума,

Я б успел составить строки,

Что шептала мне зима.

 

Перед аэровокзалом

Горло сдавит тошнота:

Снова — пропасти, провалы,

Под ногами — пустота.

 

У меня сейчас воочью,

А не только между строк, —

Неустойчивую почву

Выбивают из-под ног.

 

Вижу, как, вращая крылья,

Самолетный вьется винт,

С давней раны, с давней боли

Мне разматывают бинт.

 

Открывая, обнажая,

Растревоженная вновь,

Чтоб могла рука чужая

Разодрать ту рану в кровь.

 

Там, в своей пурге-тумане,

Мне не стоило труда

Кровь любой подобной раны

Удержать кусками льда.

 

Я стою, не веря в лето,

И искать не знаю где

Медицинского совета,

Чтоб помочь моей беде.

 

Но твое рукопожатье

Так сердечно горячо;

Птицы ситцевого платья

Мне садятся на плечо.

 

И знакомое лекарство

Тихо капает из глаз —

Драгоценное знахарство,

Исцеляющее нас.

 

Вот я таю, как ледышка,

От проклятых этих слез,

Душу мне еще не слишком

Остудил земной мороз.

 

 

Концерт [26]

 

 

Скрипка, как желтая птица,

Поет на груди скрипача;

Ей хочется двигаться, биться,

Ворочаться у плеча.

 

Скрипач ее криков не слышит,

Немыми толчками смычка

Он скрипку все выше, все выше

Забрасывает в облака.

 

И в этой заоблачной выси

Естественный климат ее,

Ее ощущенья и мысли —

Земное ее бытие.

 

Но всякий, имеющий уши,

Да слышит отчаянья крик,

Который нам в уши обрушит

До слез побледневший старик.

 

Он — гения душеприказчик,

Вспотевший седой виртуоз,

Пандоры окованный ящик

Он в зал завороженный внес.

 

Он смело сундук открывает

Одним поворотом ключа,

Чтоб нас отогнали от рая

Видения скрипача.

 

Чтоб после небесной поездки

Вернуться на землю опять

И небу чужому в отместку

Заплакать и загоревать.

 

И мы, возвращаясь к земному,

Добравшись по старым следам

К родному знакомому дому,

Мы холод почувствуем там.

 

Мы чем-то высоким дышали.

Входили в заветную дверь…

Мы многое людям прощали,

Чего не прощаем теперь.

 

 

Мы гуляем средь торосов

 

 

Мы гуляем средь торосов

В голубых лучах луны,

Все проклятые вопросы,

Говорят, разрешены.

 

Но луна, как пряник мятный,

Детский пряник ледяной,

Вдруг покатится обратно,

И — покончено с луной.

 

И, встревоженное чудом,

Сердце дрогнет у меня,

Я достану из-под спуда,

Из подполья злого дня,

 

Все, что плакало и пело,

Путевую жизни нить,

Что своим усталым телом

Я пытался заслонить

 

От чужих прикосновений,

От дурных тяжелых глаз,

Откровенных нападений

И двусмысленности фраз.

 

Наступает тихий вечер,

Звезды тают на снегу.

И породой человечьей

Я гордиться не могу.

 

 

Среди холодной тьмы

 

 

Среди холодной тьмы

Мы — жертвы искупленья.

И мы — не только мы,

А капелек сцепленье.

 

Стакан поставь в туман,

Тянущийся по саду,

И капли на стакан

Тотчас, как дождь, осядут.

 

Стакан сберег тепло,

Ему родное снится,

И мутное стекло

Слезой засеребрится.