Из поэмы. «Грасмир, мой дом»

 

 

Однажды я стоял на том Холме.

Я школьник был тогда. Но сколько лет

Мне минуло, я не припомню. Час

Прекрасно помню, год же позабыл.

Узрев уединенный сей приют,

Я в одночасье перестал спешить

(Мой шаг тогда поспешен был, мечты

Ребячливы) и произнес, вздохнув:

«Какое счастье – жить в таких местах!

А если умирать – да, если мысль

О смерти посетит меня в раю,

Где я стою – то здесь и умереть!»

....

Зеленый край я видел с высоты,

Что не дурманит, но возносит. Вниз

Долина уходила, ввысь – холмы.

Я долго там стоял. И, право, мог бы

Всю жизнь на этом месте простоять.

Да лучшего и не сыскать: щедроты

Природы дарят отдых бренной плоти,

А дух взволнован: разве можно здесь

Остаться равнодушным? Я стоял

И думал о летящих облаках,

О ветерках, что рябью по воде

Расходятся и наперегонки,

В хлебах, в росистых травах вновь и вновь,

Играя, гонят за волной волну.

О солнце, птицах, бабочках, тенях,

Об ангелах, крылатых существах,

Царящих надо всем, что взору их

Открыто. Так глядел я, и во мне

Дух взволновался. Я в тот миг обрел

Свободу, радость, мощь, но – лишь в одном:

С лугов на горы мчаться, с гор – в луга,

На остров с брега, с острова – на брег,

То на простор, то в угол. То в поля

Цветов душистых, то в лесную глушь.

То ввысь, то вниз. И это все вместил

Сей свод огромный. Я подумал: вот

Мой милый дом; долина – вот мой мир.

.....

 

Примите же меня, мои Холмы.

В сей ясный день я чувствую сполна

Защиту вашу. Вы всегда со мной.

Сродни надежной пристани в ночи.

О, как тебя прекрасной не наречь?

Да, ты нежна, нарядна и прекрасна,

Долина. И исполнена покоя

Твоя улыбка. Всем довольна ты.

Довольна: вот скала, лесистый склон,

Вот озеро с зеленым островком

Среди бессчетных склонов каменистых,

Вот церковь и дома. Порой бок о бок,

Но чаще порознь, словно россыпь звезд,

Глядят из палисадников своих,

Подбадривая трепетно друг друга,

Как звезды сквозь прорывы в облаках.

Что нужно нам? Ведь нам даны ручьи,

Лугов и гор зеленый окоем,

И рощи, и холмы под щедрым солнцем,

В лугах – стада, а в кущах голоса

Небесных птах – внезапный этот звук,

То тут, то там, с рассвета до заката

Поющий тем, кто ходит по земле,

Пустынность и безмолвие небес.

Все это есть у нас. И в сотне мест

Иных. Но больше не сыскать нигде,

Нигде (да не фантазия ли это?)

То чувство, что приходит здесь. О, здесь,

Где в душу мне оно вселилось в детстве,

Здесь, где царит оно и днем, и ночью.

Здесь, и в умах избранников, что с ним

Не расстаются, где б ни оказались.

То чувство – как назвать его? – то чувство

Величия, покоя, красоты,

Той связной святости земли и неба,

Что это место времени творят.

Убежище для многих, милый дом,

Предел, приют последний, средоточье

Всего и перекресток всех дорог,

Та цельность, что без страха и упрека

Сама себя вершит себе на радость.

Довольство и единство во плоти.

.....

 

Сменилась трижды зимняя луна

С тех пор, когда Грасмир, долина наша,

Нас приняла. Был ясен небосвод,

Он нас тепло приветствовал и вел

К порогу дома в нашем новом доме,

Того, что вскоре стал любовью нашей

В другой, большой любови. Тьма легла,

Рождая тьму с ее тишайшей ношей

Покоя и довольства, но в домишке.

Ей было неуютно, к чужеземцам

Она приглядывалась. А теперь

Нас любят здесь. Прекрасная Долина

Нас полюбила. Пусть жестокой бурей,

Два месяца не затихавшей бурей,

Она испытывала наши души.

Но души были ей верны во мраке.

Поэт не оставлял своих напевов,

Пел непривычно бодро и светло

Среди лесов безмолвных и холмов,

И пастухов, которым чужда радость

Звучания.

Но вот врата Весны

Раскрылись. И суровая Зима

Гостей своих весне передала,

Чтоб та потешила их в этот день,

И день за днем. О, что была за радость

Слетевшимся на половодье птицам

С их гомоном. Пусть, узники Зимы,

Они привыкли к ней. Но в этот день

Ликуют, позабыв свое унынье,

И как же с ними мне не ликовать?

Я счастлив – пусть, в отличие от них,

Мне не дано подняться в небеса,

Беспечно воспарить и там кружить

Средь множества других таких же, чьи

Движенья суть гармония, а танец —

Само великолепие. Гляди,

Они кружат, парят – за кругом круг

Над озером – своим родимым домом,

Круги все у́же, все тесней, полет

Приволен и беспечен. А теперь

Круг шириною с озеро, и снова

Круги и петли – в самой вышине

И над землей, вперед и вновь назад,

Как если бы единый правил дух

Полетом безустанным. И когда

Они в десятый раз летели, я

Решил, что кончен их полет. Но чу! —

Летят опять. Я слышу крыльев шум:

Едва-едва, потом сильней, потом

Над головой – и вновь едва-едва!

Играй же, солнце, в пестром оперенье.

Вода и лед сверкающий, явите

Летуньям светлый облик их. Пускай

Себя они увидят в водной глади,

Чуть ярче и отчетливей, когда

К ней спустятся – и снова к небесам

Подобно молнии взметнутся, отдых

Презрев и притягательность воды.

Возрадуйся, весна! Сей день – он твой.

Дарованы не мне лишь одному —

Мне, с радостью глядящему вперед —

И нежный ветерок, и солнца свет.

Они милей мне, чем счастливый хор

Любви, твое семейство, о весна,

В густой листве резвящийся беспечно.

И только пары белых лебедей

Не вижу я. О, почему их нет?

Да, их двоих – о, почему их нет

В чудесный этот день? Как мы с сестрой,

Они из дальних прибыли краев,

Чтоб поселиться здесь в тиши и мире,

Избрав долину, хоть могли избрать

Любой из уголков земли. Пока

Два месяца не утихала буря,

Мы видели их каждый день вдали

От берега, где тише. Нам они

Старинными знакомцами казались,

И всей долине. Но сильнее прочих

Их полюбили мы: за красоту,

За тихий нрав, за верность, а еще

Мы видели в них родственные души:

Они, как мы, сей выбрали приют,

Пока чужие здесь – и мы пока

Чужие здесь; они вдвоем – и мы

Вдвоем, и точно так же одиноки.

Куда ж они исчезли? День за днем

Я их искал, но тщетно. Ни в полете

Не видел их, ни в синей полынье,

Что стала новым домом их, в котором

Жила бок о бок мирно эта пара —

Союз, священной дружбой осененный.

Увидим ли мы их в году грядущем

И уцелел ли их союз, как наш?

Сдается мне, теперь уже не время

Питать надежды. Может быть, Пастух,

Владелец смертоносного ружья,

Их разлучил, погнавшись за добычей —

А лучше бы не тронул, ради ближних

Своих и ради агнцев на горах.

Я думать предпочту, что смерть нашла

Обоих сразу, милость им явив.

.....

 

Мы не одни здесь, Эмма. Мы не будем

Здесь неуместны или одиноки,

Лелея то, что дорого лишь нам.

К чему рассеивать среди равнин

И скал долины, над ее холмами

Бесплодное радушие, купая

В нем вещи, не привыкшие к тому,

Чтоб их любили; что совсем недавно

Стояли, одиноки и унылы,

И вновь такими стали бы без нас.

Нам нет нужды поддерживать огонь

В светильнике, лишь нам принадлежащем,

Что вспыхнет коротко – и скоро гаснет.

Куда б мы ни пришли – до нас другой

С дарами побывал. Нам корчевать

Не нужно лес на пастбищах, и так же

Придумывать не нужно ничего:

Любую мысль хоть кто-нибудь да думал.

И радость, и печаль одна на всех.

В долине – доме пастуха простого —

Не меньше чувств, чем солнечного света,

Чем ветра, звуков, запахов, теней.

Те чувства наших не тусклей, лишь ближе

Лежат к заботам о насущном хлебе

И самый дух свой черпают и форму

Из личных интересов, но не мнятся

Постыдными и грешными. Напротив,

Они бодрят, и милостью природы,

Не оставляющей нас ни на миг,

Облагораживают себялюбье,

В котором коренятся, и любовью

Тревогу гасят, с коей нераздельны.

Они чисты – о, лучшие средь них

Чисты, и несть числа им – вот они-то

Сопровождают истинную радость,

Да, радость лучших и чистейших душ,

Они едины с ней и осеняют

Меж тем нетленным бытием своим,

Таким непритязательным, смиренным,

Приют наш горный (да пребудет он,

Вовек пребудет в мире и покое!),

Даря нам бодрость духа и здоровье,

И огоньками мыслей вдохновенных

Мгновенья нашей жизни озаряя,

Чтоб сладок был нам труд, чтобы становился

Не тяжкой ношей – радостным занятьем,

Согласным с человеческой природой.

.....

 

Кто, зиму проведя в одном жилище,

Малиновку при этом не завел

Или крапивника? И у меня

Есть оба, а весною будет дрозд,

И мириады певчих птиц, а если

В извечные владения свои

 

Вернется пара изгнанных орлов,

Паривших в небесах над гельвеллином,

Тогда и с ними я сведу знакомство.

А как-то у совиного утеса

Слыхал я уханье совы – и вскоре

Надеюсь выследить ее. А рядом

Есть маленькое пастбище, где телка

Пасется. О, как холит и лелеет

Ее хозяйка. Помню, о своей

Питомице она заговорила

Так по-домашнему, по-матерински —

Она ведь тоже мать. О, что за счастье

Для зверя – слышать этот нежный голос

И чувствовать тепло хозяйских рук.

И вам здесь счастье – вам, Природы детям,

Чужим не только мне, но и всему

Людскому роду, чуждым всякой дружбе,

Тем связям, что познанью и любви

Сопутствуют и делают любого

Отдельной личностью: большой ли стаей

Живете вы вблизи жилья людского

Из года в год, или из дальних стран,

Бездомные и вольные созданья,

Летите, словно ветер вас приносит

И вновь уносит – вам на радость. Право,

Нисколько вы занять не рветесь место,

Пусть не из самых важных, средь моих

Приязней. Так смотрите же, с каким

Восторгом я взирал, как мириады,

Кружившие по небу, отдыхают,

Не зная отдыха, на водной глади.

К чему им отдых? Резвы, как щенки,

И полнятся весельем, словно агнцы;

Шалят, взлететь пытаются, ныряют

И бьют крылами по воде покорной.

Так далеко – не разглядеть. Но чу!

Фонтанчики на солнце заискрились,

Нам раскрывая, где они теперь:

Один, другой – серебряные струи

Бьют, возгласам ликующим подобно —

Фонтаны, струи – чем не фейерверки,

Что в праздничные дни по вечерам

Шипят, шипят у ног мальчишек праздных.

О, сколь безбрежен сей театр, и все же

Не видно ничего, лишь блеск, что полон

Безмолвного величья. На березах

Подтаял иней, россыпью алмазной

Украсив ветви голые: на каждом

Сучке, на каждой почке нераскрытой

Сверкает пара капель. Их без счету

На всяком дереве – и эта роща,

Взмывающая ввысь по склону, мнится

Горою из серебряного света.

И там, и тут сей вид чудесный – зри же,

Се всеохватное воображенье,

Глубь озера его глубинам вторит.

В предвестьи дней любви закаркал ворон

И странною гармонией наполнил

Прогретый солнцем воздух. Но и в этой

Игривой стае, и вокруг нее,

Такой неугомонной, воплотившей

Бунтарский дух, бывает, воцарится

Покой, и кажется, что тихий праздник

Вершится в их жилище тихом. Радость

Пребудет с ними пусть. А мне пора.

Пора задуматься о жизни в новом

Году, где будут горные цветы

И танец лилий на озерной глади.

А значит, одиночества здесь нет,

И тот лишь одинок, лишь тот из многих,

Чей затуманен взор, кто не снисходит

До хода дней – а потому и жизни

Не может ни познать, ни полюбить —

Пред ним лишь сонмы мертвых, трижды мертвых

Вещей, страшнее даже – рой людской,

Где все соседи на одно лицо,

Как листья для отшельника лесного,

Как мириады листьев в вышине —

И радости, покоя, утешенья,

Защиты не найти. А здесь у нас

Есть общество, что истинным родством

Связует лучших воедино. Вот

Чего мы ищем здесь – господней длани,

Что жить велит и знатным, и незнатным

Одной семьей и общим домом. Сами

Себе хозяева, отделены

От мира, словно стенами пещеры,

И человек, и зверь – а уголок

Укромный сей – для них чертог законный

И храм, и самый лучший в мире дом.

.....

Пускай далек благословенный час,

В уединении венчальным гимном

Я освящу великий сей союз,

Провозглашу, до самой нашей сути

Добравшись, как же тонко разум наш

 

(И целый сонм способностей, которых

От века удостоен род людской)

Прилажен к мирозданью. И как тонко —

О чем, увы, нечасто слышим мы —

Сей мир прилажен к разуму. Творенье

(Зовись же этим, лучшим из имен!),

То, что они с удвоенною мощью

Свершают – вот он, главный мой предмет.

Так я сказал. И если, дивный край

Оставив, я миную племена

И общины, увижу их вражду,

Питаемую гневом обоюдным,

Услышу, как в полях и рощах люди

Тоскуют в одиночестве; поникну

В раздумьях про жестокий вихрь скорбей,

Что навсегда сокрыты городскими

Валами – пусть же звуки эти смыслом

Исполнятся, чтоб я, заслышав их,

Не потерял надежд и состраданья.

Приди, о вещий дух, душа людская,

Душа, что полнит нашу землю! Главный

Твой храм в сердцах поэтов всемогущих

Воздвигнут. Стань советчиком моим,

Наставь, как отделить зерно от плевел,

Понять, что вечно, что пройдет. Что важно,

А что случайно. Чтобы голос мой

В веках остался, словно свет небесный,

Неся грядущим поколеньям весть.

Но если я спущусь на землю, чтоб

Помыслить о душе и человеке,

Что тоже мыслит, кто он есть таков —

Гость в этом мире, наделенный даром

Прозренья – где, когда и как он жил,

С чредой забот своих – пускай мой труд

Не канет втуне. Если сей сюжет

С возвышенным сольется, боже правый,

Ты, жизнь и дух, ты, путь и проводник,

Ты, мощь и разум, сделай мой уклад

Прообразом для лучших дней. Пускай

Мудры желанья будут, жизнь проста,

Душа свободна, помыслы чисты —

О том взываю, тем и буду жив.

 

Приложение

 

Предисловие к книге «Лирические баллады»

 

Первый том этих Стихотворений уже предстал на суд публики. Он был напечатан как эксперимент, который, я надеялся, поможет установить, в какой мере, подвергнув метрической аранжировке подлинную речь людей, находящихся в состоянии явного возбуждения, можно передать характер их радости и ее степень, которые Поэт сознательно постарается воспроизвести.

Я не переоценивал возможное воздействие этих Стихотворений: я льстил себя надеждой, что те, кому они должны понравиться, прочтут их с более нежели обычным удовольствием; и, с другой стороны, я прекрасно понимал, что те, кто не примет их, прочтут их с более нежели обычной неприязнью. Результат разошелся с моими предположениями только в одном – Стихотворения понравились большему числу читателей, чем, я смел надеяться, я могу угодить.

Кое-кто из моих друзей мечтает об успехе этих Стихотворений, веря, что, если принципы, в соответствии с которыми они создавались, были бы осуществлены, то возник бы новый род Поэзии, способный возбудить непреходящий интерес всего человечества, весьма важный и по характеру и многообразию своего нравственного воздействия: поэтому они посоветовали мне развернуть в предисловии логическое обоснование теории, лежащей в основе Стихотворений. Но мне не хотелось браться за работу, зная, что Читатель с холодностью воспримет мои доводы, ибо он может заподозрить, что мною главным образом руководило эгоистическое и глупое желание убедить его в достоинстве этих Стихотворений; еще большие сомнения я испытывал, понимая, что едва ли возможно развернуть мысли и полностью развить доводы, ограничив себя размерами предисловия. Ибо для того чтобы изложить суть предмета ясно и логично, что само по себе возможно, пришлось бы дать полный отчет о вкусах современных читателей в нашей стране и определить, в какой мере эти вкусы являются нормальными или извращенными, а это, в свою очередь, невозможно без установления степени взаимодействия языка и человеческого разума и воссоздания этапов развития не только литературы, но и самого общества. Поэтому я намеренно отказался от последовательного обоснования своей теории. Но все же я чувствовал бы себя весьма неловко, если бы внезапно представил на суд читателей без всякого предисловия Стихотворения, столь разительно несхожие с теми, что в настоящее время вызывают всеобщие похвалы.

Считается, что, приступая к созданию стихов, Автор берет на себя обязательство следовать неким принятым нормам; что он таким образом уведомляет читателя, что определенный круг идей и выражений будет представлен в его книге, все же прочее решительно исключено из нее. Такого рода показатель, или символ, который содержит в себе поэтическая речь, в разные эпохи развития литературы должен был вызывать совершенно различное отношение: например, в эпоху Катулла, Теренция и Лукреция и во времена Стация и Клавдиана; или в нашей стране, в эпоху Шекспира, Бомонта и Флетчера и во времена Донна и Каули, или Драйдена, или Попа. Я не берусь с точностью определить характер обещания, каковое Автору, пишущему в стихах, следует дать читателям наших дней: но многим, несомненно, покажется, что я не выполнил обязательств, которые добровольно взял на себя. Те, кто привык к витиеватости и бессодержательности языка многих современных писателей, если все же и дочитают эту книгу до конца, без сомнения, часто будут испытывать странное и неловкое чувство: они будут искать поэзию и неизбежно зададутся вопросом, по какому правилу этикета эти строки могут претендовать на такое звание. Поэтому я надеюсь, что читатель не осудит меня за попытку изложить суть моих намерений, а также (насколько это возможно в рамках предисловия) объяснить некоторые главные причины, определившие выбор моей задачи: таким образом, читателя, по крайней мере, не постигнет неприятное чувство разочарования, а я смогу защитить себя от одного из самых позорных обвинений, которые могут быть выдвинуты против Автора, а именно: обвинения в лености, мешающей ему установить, в чем заключается его долг, или, когда долг ясен, мешающей его выполнить.

Итак, главная задача этих Стихотворений состояла в том, чтобы отобрать случаи и ситуации из повседневной жизни и пересказать или описать их, постоянно пользуясь, насколько это возможно, обыденным языком, и в то же время расцветить их красками воображения, благодаря чему обычные вещи предстали бы в непривычном виде; наконец – и это главное – сделать эти случаи и ситуации интересными, выявив в них с правдивостью, но не нарочито, основополагающие законы нашей природы; это в основном касается способа, при помощи которого мы связываем понятия, находясь в состоянии возбуждения. Мы выбрали главным образом сцены из простой сельской жизни, потому что в этих условиях естественные душевные порывы обретают более благодатную почву для созревания, подвергаются меньшему ограничению и говорят более простым и выразительным языком; потому что в этих условиях наши простейшие чувства выявляют себя с большей ясностью и, соответственно, могут быть точнее изучены и более ярко воспроизведены; потому что сельские нравы, порожденные этими простейшими чувствами и неизбежным характером сельских занятий, понятнее и долговечней; и, наконец, потому что в этих условиях человеческие страсти приобщаются к прекрасным и вечным формам природы. Мы также использовали и язык этих людей (очищенный от того, что кажется его очевидными недостатками, от того, что постоянно и справедливо вызывает неприязнь или отвращение), потому что люди эти ежечасно вступают в общение с природой, от которой произошла лучшая часть языка; и потому что благодаря своему социальному положению и схожести и узости круга общения они менее подвержены тщеславию и выражают свои чувства и мысли простым и незамысловатым языком. Соответственно такой язык, рожденный долгим опытом и постоянными чувствами, более вечен и гораздо более философичен, чем язык, которым поэты часто подменяют его, думая, что они оказывают себе и своему искусству тем большую честь, чем больше они отделяют себя от человеческих чувств и отдают предпочтение призвольным и прихотливым формам выражения, поставляя пищу для переменчивых вкусов и переменчивых аппетитов, ими же самими созданных.

Я не могу, однако, остаться глухим к раздающемуся сейчас протесту против тривиальности и убожества как мысли, так и языка, которыми некоторые из моих современников грешат в своих стихах; я признаю, что, когда этот недостаток имеет место, он более губителен для репутации писателя, чем претенциозность и сомнительное новаторство, хотя все же следует признать, что он менее вреден по своим последствиям. От таких произведений стихотворения этой книги отличаются по крайней мере одним свойством – каждое из них имеет достойную цель. Я не хочу сказать, что я всегда начинал писать, поставив перед собой ясную, продуманную цель, но характер моих размышлений, я полагаю, так влиял на мои чувства и так их направлял, что описание предметов, сильно возбуждающих эти чувства, как вы увидите, всегда оказывается подчиненным какой-либо цели. Если я заблуждаюсь, я не вправе называть себя поэтом. Ибо истинная поэзия представляет собой стихийное излияние сильных чувств; и, хотя это верно, все хоть сколько-нибудь стоящие стихотворения на любую возможную тему писали только люди, которые, будучи наделены более чем обычной природной чувствительностью, в то же время долго и глубоко размышляли. Ведь постоянный поток наших чувств модифицируется и направляется нашими мыслями, которые, по сути дела, обозначают испытанные нами ранее чувства; размышляя над взаимосвязью этих общих обозначений, мы открываем то, что является истинно значительным для человека, а благодаря постоянному повторению этого процесса, наши чувства приходят в соответствие с важными явлениями, пока, наконец, если мы от рождения наделены повышенной чувствительностью, в нашем сознании не возникнут определенные ассоциации, слепо и механически повинуясь которым мы опишем предметы и выразим эмоции такого рода и в таком отношении друг к другу, что разум читателя должен будет обязательно просветиться, а его чувства стать сильнее и чище.

Как сказано, каждое из этих стихотворений преследует определенную цель. Необходимо также упомянуть другую черту, отличающую эти стихотворения от основного потока поэзии наших дней; она заключается в том, что выраженное здесь чувство придает значительность действию и обстоятельствам, а не наоборот.

Чувство ложной скромности не помешает мне заявить, что я обращаю внимание читателя на это отличие не столько даже ради самих стихотворений, сколько ввиду общей значительности этого предмета. Предмет поистине значителен! Человеческий ум способен испытывать волнение без вмешательства грубых и сильных раздражителей; и человек должен обладать очень смутным представлением о красоте и благородстве ума, если не знает этого, равно как и того, что степень этих способностей возвышает одних людей над другими. Поэтому мне кажется, что попытаться пробудить и развить эти способности – одна из лучших целей, которую писатель может поставить перед собой в любую эпоху; но эта цель, прекрасная во всякое время, особенно важна в наши дни. Ибо множество неизвестных доселе сил, объединившись, действуют сейчас, стараясь притупить проницательность человеческого ума и, сделав его непригодным ко всякому самостоятельному усилию, довести его до состояния почти дикарского отупения. Наиболее действенными из этих сил являются важные государственные события, которые происходят ежедневно, и возрастающее сосредоточение людей в городах, где единообразие занятий порождает страсть к необычным происшествиям, которую своевременная информация ежечасно удовлетворяет. К этой тенденции жизни и нравов и подлаживаются литература и театральное искусство нашей страны. Бесценные творения писателей нашего прошлого – я чуть было не сказал творения Шекспира и Мильтона – вытесняются романами ужасов, болезненными и пустыми немецкими трагедиями и лавиной никчемных и нелепых рифмованных историй. Когда я размышляю об этой недостойной жажде сильных ощущений, мне делается почти стыдно тех слабых усилий, которые были предприняты в этом томе, чтобы противостоять ей; а при виде огромных размеров этого повсеместного зла меня бы охватила не столь уж позорная меланхолия, если бы не мое глубокое убеждение, что существуют некоторые извечные и неистребимые качества человеческого ума, равно как и великие и неизменные цели, воздействующие на него, которые тоже извечны и неистребимы; и если бы это убеждение не сочеталось в моей душе с верой в то, что приближается время, когда против этого зла последовательно выступят люди, наделенные большей силой, которые и добьются более ощутимого успеха.

Столь подробно описав предмет и цель этих стихотворений, я прошу у читателя разрешения изложить ряд соображений, касающихся их стиля, чтобы меня, по крайней мере, не обвинили в том, что я не сделал того, чего делать не собирался. Читатель почти не встретит в книге персонификации абстрактных идей, она полностью отвергнута как прием, обычно используемый, чтобы придать стилю возвышенность и поднять его над стилем прозы. Я старался подражать и, насколько возможно, воспроизвести не что иное, как обычный разговорный язык людей; персонификации же вовсе не являются естественной и составной частью этого языка. Они являются стилистическим приемом, иногда подсказанным чувством, и в этом качестве я пользовался ими, но я постарался полностью отказаться от них как от шаблонного стилистического приема или как от особого языка, на котором будто бы должны изъясняться поэты. Я хотел, чтобы читатель соприкоснулся с подлинной жизнью, посчитав, что именно так я сумею увлечь его. Пусть другие, идущие иными путями, тоже увлекут его по-своему; я не имею ничего против этого, но предпочитаю собственный путь. В этом томе вы также почти не найдете того, что принято называть поэтическим слогом; я столь же усиленно старался избежать его, как другие обычно стараются его воспроизвести; делал я это по уже названной мной причине – дабы приблизить мой язык к языку обыденной речи, а также потому, что удовольствие, которое я хочу доставить читателю, совершенно иного рода, чем то, которое, по мнению многих, является истинной целью поэзии. Не входя в излишние подробности, я могу дать читателю более точное представление о стиле, в котором намеревался писать, лишь сообщив ему, что я всегда стремился ясно представить себе тему стихотворений, и поэтому я надеюсь, что мои описания не грешат против истины, а идеи выражены языком, соответствующим их важности. Этим методом я должен был достичь известных результатов, ибо он благоприятствует одному свойству всякой хорошей поэзии, а именно здравому смыслу, но это лишило меня возможности использовать большое количество фраз и стилистических приемов, которые из поколения в поколение были общим достоянием поэтов. Я также счел необходимым наложить на себя еще одно ограничение и воздержался от употребления многих выражений, достойных и прекрасных самих по себе, но столь часто и неуместно использовавшихся плохими поэтами, что с ними связаны такие неприятные чувства, побороть которые вряд ли сможет какой-либо [искусный художник].

Если в стихотворении окажется несколько строк или даже одна строка, язык которой звучит естественно и находится в строгом согласии с законами метрики, но не отличается от языка прозы, то многие критики, наткнувшись на эти, как они их называют, прозаизмы, воображают, будто они сделали важное открытие и с ликованием осуждают поэта как человека, не сведущего в своей профессии. Эти люди хотели бы установить свод правил, который читатели должны решительно отвергнуть, если они хотят получить удовольствие от данной книги. Ведь можно с легкостью доказать, что не только язык большой части любого хорошего стихотворения, даже если оно самого возвышенного характера, ни в чем, кроме размера, не должен отличаться от языка хорошей прозы, но и то, что наиболее содержательные места лучших стихотворений как раз написаны языком хорошей прозы. Доказательством правильности этой мысли могут служить бесчисленные отрывки из произведений почти любого поэта, в том числе самого Мильтона. Чтобы в общей форме проиллюстрировать это положение, приведу здесь небольшое сочинение Грея, стоявшего во главе тех, кто теоретическими рассуждениями стремился увеличить дистанцию между прозой и стихами, и тщательнее любого другого поэта оттачивавшего свой поэтический слог.

 

Бессильно утро, что улыбку шлет,

И алый Феб, прогнавший мрак угрюмый,

И щебет птиц, не знающих забот,

И зелень нив: им не рассеять думы.

Глаза не видят явленных щедрот,

Не внемлет слух немолкнущему шуму,

Осиротевший дух тоска гнетет,

И красота не занимает ум мой.

А утро вновь улыбкой будит люд,

И взор ответный радостно-умилен;

Писк раздается в гнездах там и тут;

Быть обещает урожай обилен.

Умерших к жизни слезы не вернут,

И плач мой столь же горек, сколь бессилен[12].

 

Легко убедиться в том, что единственное место данного сонета, имеющее хоть какую-нибудь ценность, – это выделенные строки; очевидно также, что за исключением рифмы и употребления слова fruitless вместо fruitlessly, что является дефектом, язык этих строк совершенно не отличается от языка прозы.

Эта цитата показывает, что язык прозы может быть с успехом использован в поэзии; к этому мы и вели, говоря, что язык любого хорошего стихотворения в целом ничем не отличается от языка прозы. Более того, можно с уверенностью сказать, что между языком прозы и языком поэзии нет и не может быть существенного различия. Мы любим находить сходство между поэзией и живописью и не случайно зовем их сестрами; но как нам с достаточной точностью обозначить степень родства, передающую близость поэзии и хорошей прозы? Обе они творятся и воспринимаются одними и теми же органами чувств; плоть, в которую они обе облечены, создана из одного и того же вещества, их чувства родственны и почти тождественны, не обязательно отличаясь друг от друга даже степенью; поэзия «проливает не слезы, какими плачут ангелы», но естественные человеческие слезы; она не может похвастаться какой-то особой божественной кровью, которая отличала бы ее от прозы; человеческая кровь, и никакая другая, струится в венах обеих.

Если мне возразят, что рифма и размер сами по себе являются различием, устраняющим все, что я сказал о близком родстве языка поэзии и прозы, и открывающим путь для других искусственных разграничений, которые с легкостью приходят на ум, я отвечу, что язык поэзии, представленной здесь, воспроизводит, насколько это возможно, живую разговорную речь, что речь эта там, где она передана с должным вкусом и тактом, сама по себе будет отличием гораздо большим, чем можно поначалу предположить, и полностью отделит поэзию от вульгарности и убожества обыденной жизни; и если добавить сюда еще размер, то возникнет несходство вполне достаточное, чтобы убедить разумно мыслящего оппонента. Какое еще отличие нам нужно? Откуда ему возникнуть? И где может оно существовать? Конечно же, не там, где поэт говорит устами своих героев: здесь оно не нужно ни для возвышения стиля, ни для необходимых якобы украшений; ибо если поэт правильно выбрал тему, она естественным образом и в надлежащем месте вызовет в нем чувства, слог которых, будучи продуман верно и тщательно, обязательно окажется приподнятым и красочным, насыщенным метафорами и образами. Я не стану говорить о несоответствии, которое неприятно поразило бы искушенного читателя, если бы поэт добавил какие-либо неуместные изыски красноречия к словам, внушенным естественным чувством: достаточно сказать, что такие добавления излишни. И вполне вероятно, что те отрывки, в которых многочисленные метафоры и риторические фигуры необходимы, окажут большое воздействие, тогда как в других случаях, когда чувства не столь сильны, стиль будет сдержанным и умеренным.

Но поскольку удовольствие, которое, как я надеюсь, стихотворения, представленные здесь, доставят читателю, целиком зависит от правильного понимания этого предмета и поскольку он и сам очень важен для воспитания нашего вкуса и нравственности, я не могу ограничиться этими отдельными замечаниями. И если то, что я собираюсь сказать, кому-то покажется напрасным трудом, а я сам – человеком, ведущим бой при отсутствии противника, то ему можно напомнить, что, какие бы слова люди ни употребляли, на деле мнение, которое я пытаюсь обосновать, неизвестно. Если принять мои выводы и руководствоваться ими, насколько возможно, наши суждения и в хвалебной и в критической части о произведениях крупнейших поэтов древности и нового времени сильно разойдутся с нынешними, а наши моральные критерии, влияющие на эти суждения и находящиеся под их влиянием, будут, мне кажется, исправлены и очищены.

Рассматривая предмет нашего обсуждения в самом общем виде, зададимся вопросом, что значит слово Поэт? Что такое поэт? К кому он обращается? И какого языка нужно ждать от него? Это человек, говорящий с людьми; человек, правда, наделенный более тонкой чувствительностью, большей способностью к восторгу и нежности, обладающий большими знаниями человеческой природы и более отзывчивой душой, чем мы предполагаем у простых смертных; человек, испытывающий радость от своих страстей и желаний и радующийся более других людей обитающему в нем духу жизни, с радостью взирающий на подобные страсти и желания, которые проявляют себя повсюду, и обычно вынужденный творить их, когда он их не находит. Помимо этих качеств, он более других людей наделен склонностью воспринимать отсутствующие предметы, как если бы они были рядом, способностью возбуждать в своей душе страсти, которые весьма далеки от страстей, вызываемых реальными событиями, и тем не менее (особенно когда они связаны с радостью и удовольствием) гораздо больше напоминают страсти, вызываемые реальными событиями, чем те, что обычно испытывают другие люди, питаясь лишь импульсами интеллекта. Благодаря этому, а также практике поэт обретает большую быстроту и силу выражения мыслей и чувств, особенно таких, которые по его желанию или по складу его ума рождаются в нем без непосредственного внешнего воздействия.

Но какой бы мерой этой способности ни обладал пусть даже величайший поэт, нет сомнения в том, что его язык по живости и естественности не может не уступать языку, которым изъясняются в жизни люди, на самом деле переживающие те же страсти, лишь бледную тень которых поэт способен воспроизвести или просто счесть, что воспроизвел в [своих стихах].

Каким бы возвышенным нам ни хотелось видеть образ поэта, ясно, что, когда он описывает страсти или подражает им, его работа носит отчасти механический характер в сравнении с естественным накалом подлинных, невыдуманных действий и страданий. Так что поэту захочется приблизить свои чувства к чувствам людей, которые он описывает, более того, на короткое время полностью поддаться иллюзии и даже смешать и отождествить с их чувствами свои собственные, изменив лишь язык, который при этом рождается в его сознании, поскольку он пишет с определенной целью – доставить удовольствие. Здесь он тогда и применит принцип отбора, о котором мы уже говорили. Этим он устранит все неприятное или отталкивающее в переживаниях; он не будет чувствовать необходимости приукрашивать или возвышать, и чем усерднее будет он придерживаться этого принципа, тем полнее он ощутит, что никакие слова, подсказанные его фантазией или воображением, не могут сравниться со словами, порожденными действительностью и истиной.

Но те, кто не отвергает общий смысл этих рассуждений, могут сказать, что, раз поэт не в состоянии всегда изъясняться языком, каким бы