Строки, написанные раннею весной

 

 

В прозрачной роще в день весенний

Я слушал многозвучный шум.

И радость светлых размышлений

Сменялась грустью мрачных дум.

 

Все, что природа сотворила,

Жило в ладу с моей душой.

Но что, – подумал я уныло, —

Что сделал человек с собой?

 

Средь примул, полных ликованья,

Барвинок нежный вил венок.

От своего благоуханья

Блаженствовал любой цветок.

 

И, наблюдая птиц круженье, —

Хоть и не мог их мыслей знать, —

Я верил: каждое движенье

Для них – восторг и благодать.

 

И ветки ветра дуновенье

Ловили веером своим.

Я не испытывал сомненья,

Что это было в радость им.

 

И коль уверенность моя —

Не наваждение пустое,

Так что, – с тоскою думал я, —

Что сделал человек с собою?

 

 

Странствующий старик. Покой и умирание

Зарисовка

 

 

Не возбуждая любопытства птиц,

Облюбовавших придорожный куст,

Он все идет – лицо его, шаги,

Походка выражают лишь одно;

И в сгорбленной фигуре, и в глазах

Таится не страдание, но мысль:

Он весь – само бесстрастье, он из тех,

Кто позабыл усилья, для кого

Они излишни вовсе, он из тех,

Кого долготерпенье привело

К столь кроткому смиренью, что ему

Терпеть уже нетрудно. И покой

Его так совершенен, что юнцы

Завистливо взирают на него.

На мой вопрос, куда он держит путь,

С какою целью, он ответил так:

«Иду я в Фелмут к сыну своему.

Он ранен был в сражении морском.

Сейчас в больнице умирает он,

И я хочу успеть проститься с ним».

 

 

Всё наоборот

Вечерняя сцена

 

 

Встань! Оторвись от книг, мой друг!

К чему бесплодное томленье?

Взгляни внимательней вокруг,

Не то тебя состарит чтенье!

 

Вот солнце над чредою гор

Вослед полуденному зною

Зеленый залило простор

Вечерней нежной желтизною.

 

Как сладко иволга поет!

Спеши внимать ей! Пенье птицы

Мне больше мудрости дает,

Чем эти скучные страницы.

 

Послушать проповедь дрозда

Ступай в зеленую обитель!

Там просветишься без труда:

Природа – лучший твой учитель.

 

Богатство чудное свое

Она дарует нам с любовью.

И в откровениях ее

Веселье дышит и здоровье.

 

Тебе о сущности добра

И о твоем предназначенье

Расскажут вешние ветра,

А не мудреные ученья.

 

Ведь наш безжизненный язык,

Наш ум, холодный и бесстрастный,

Природы искажают лик,

Разъяв на части мир прекрасный.

 

Искусств не надо и наук —

В стремленье к подлинному знанью

Ты сердце научи, мой друг,

Вниманию и пониманью.

 

 

Жалоба оставленной индианки

 

Если северный индеец заболевает в дороге и не может продолжать путешествие со своими соплеменниками, его оставляют одного, накрыв оленьими шкурами и обеспечив, по возможности, запасом воды, пищи и дров. Ему сообщают дальнейший маршрут, и если больной не догоняет своих товарищей, то погибает в одиночестве среди снежной пустыни, разве только, на его счастье, другое племя не набредает на него. Излишне добавлять, что женщины подвергаются той же участи, и даже чаще мужчин. Об этом можно прочесть в интересной книге Хирна «Путешествие от Гудзонова залива к Северному Ледовитому океану». По свидетельству того же автора, когда северное сияние перемещается в атмосфере, в небе раздается треск. Это явление упомянуто в первой строфе нижеследующего стихотворения.

 

О если б смерть взяла меня

К приходу завтрашнего дня!

Сиянье северное мне

Как будто грезится во сне.

Однако этот яркий блеск

Я созерцаю наяву,

И в небесах я слышу треск,

И все еще живу.

О если б смерть взяла меня

К приходу завтрашнего дня!

 

Костер мой умер, и дрова

Погибли в нем, а я жива.

Лежит на мертвых углях лед,

И я погасну в свой черед.

Как все, желала я тепла,

Одежды, пищи и огня.

С тех пор, как я занемогла,

Ничто не радует меня.

Я от всего отрешена,

И смерть мне больше не страшна.

 

Напрасно отказалась я,

Чтоб на санях меня, друзья,

Еще хоть день тащили вы —

Упала духом я, увы!

Недуг мой словно отступил,

Едва лишь скрылись вы из глаз.

Ах, отчего, набравшись сил,

Я догонять не стала вас!

Мои мучения прошли,

Когда исчезли вы вдали.

 

Сынок, тебя другая мать

Отныне будет обнимать!

Какой же ты послал мне взгляд,

Когда из рук моих был взят!

Как взрослый, ты напрягся весь,

Да так, что, если б только мог,

Не дал бы мне погибнуть здесь:

Один бы сани поволок.

Но, как несчастное дитя,

Ко мне ты рвался миг спустя.

 

Моя отрада! Мальчик мой!

Дня два еще мне быть живой.

Но ты, родимый, обо мне

Не плачь в далекой стороне.

Друзья, когда бы мой привет

Мог ветер донести до вас,

Спокойно – в том сомненья нет —

Я встретила бы смертный час.

Хочу увидеть вас опять

И многое еще сказать.

 

Вы, верно, вязнете в снегу,

Я вас догнать еще могу

И вновь увидеть свой шатер.

Но нынче умер мой костер,

Окреп безжалостный мороз,

И превратилась в лед вода,

И волк еду мою унес,

В ночи прокравшийся сюда.

Осталась я совсем одна,

И смерть мне больше не страшна.

 

Как рано рвется жизни нить!

Уж мне и суток не прожить.

Я вижу только снег вокруг,

Ни ног не чувствую, ни рук.

Ушла б я с легкою душой,

Когда бы на один лишь миг

Покинутый ребенок мой

Еще к груди моей приник!

Но, видно, смерть возьмет меня

К приходу завтрашнего дня.

 

 

Осужденный

 

 

Несравненный закат заливал небеса.

Я стоял на вершине горы.

И звенели восторгом луга и леса

В ожиданье вечерней поры.

 

«Для чего же прекрасные эти места

Покидать нам?» – я молвил с тоской

И в глубокой печали спустился туда,

Где томился несчастный изгой.

 

Гулким эхом шаги отдавались мои.

Тусклый луч сквозь решетку проник.

И увидел я узника: он в забытьи

Головой обреченно поник.

 

Были частые вздохи его тяжелы.

Отрешенный почти от всего,

Он уныло глядел на свои кандалы,

Приковавшие к смерти его.

 

Он едва сохранял человеческий вид,

Не заботясь о плоти своей.

Но, казалось мне, сердце его тяготит

То, что муки телесной страшней.

 

Он разрушил себя, отравил свою кровь,

И в душе его было черно.

И злодейство, как будто свершенное вновь,

Проступало на нем, как пятно.

 

Коль в хоромы свои короля приведут,

Обагрившего кровью поля,

Утешенья рассудка всегда сберегут

Безмятежный покой короля.

 

Но страдалец не может забыть ничего, —

Не ослабнет мучительный гнет,

Даже если казнящая совесть его

Успокоится вдруг и уснет.

 

И когда нестерпимая тяжесть цепей

Его хрупкие кости сожмет,

И в бреду на убогой циновке своей

Он промается ночь напролет,

 

И когда этот склеп охраняющий пес

Дико взвоет ночною порой, —

Он почувствует ужас корнями волос,

Боль пронзит его сердце иглой.

 

На меня устремил он исполненный слез,

Помутненный отчаяньем взор.

В этом взоре прочел я безмолвный вопрос,

Обращенный ко мне, как укор.

 

«Безутешная жертва! Глядит на тебя

Не докучливый гость, не судья.

Я пришел с милосердьем к тебе, и, скорбя,

Разделю твои горести я.

 

Будь на то моя власть, для тебя бы я смог

Благодатную почву найти,

И туда пересаженный мной, как цветок,

Ты сумел бы опять расцвести».

 

 

Мальчик

 

 

Был мальчик. Вам знаком он был, утесы

И острова Винандра! Сколько раз,

По вечерам, лишь только над верхами

Холмов зажгутся искры ранних звезд

В лазури темной, он стоял, бывало,

В тени дерев, над озером блестящим.

И там, скрестивши пальцы и ладонь

Сведя с ладонью наподобье трубки,

Он подносил ее к губам и криком

Тревожил мир в лесу дремучих сов.

И на призыв его, со всех сторон,

Над водною равниной раздавался

Их дикий крик, пронзительный и резкий.

И звонкий свист, и хохот, и в горах

Гул перекатный эха – чудных звуков

Волшебный хор! Когда же, вслед за тем,

Вдруг наступала тишина, он часто

В безмолвии природы, на скалах,

Сам ощущал невольный в сердце трепет,

Заслышав где-то далеко журчанье

Ключей нагорных. Дивная картина

Тогда в восторг в нем душу приводила

Своей торжественной красой, своими

Утесами, лесами, теплым небом,

В пучине вод неясно отраженным.

 

Его ж уж нет! Бедняжка умер рано,

Лет девяти он сверстников оставил.

О, как прекрасна тихая долина,

Где он родился! Вся плющом увита,

Висит со скал над сельской школой церковь.

И если мне случится в летний вечер

Идти через кладбище, я готов

Там целый час стоять с глубокой думой

Над тихою могилой, где он спит.

 

 

Скала Джоанны

 

 

Два года ранней юности своей

Ты подарила дымным городам

И с тихим прилежаньем научилась

Ценить лишь те живые Существа,

Какие жизнь проводят у камина;

И потому-то сердцем не спешишь

Ответить на расположенье тех,

Кто с умилением глядит на горы

И дружит с рощами и ручейками.

Ты нас покинула, и все же мы,

Живущие в укромной простоте

Среди лесов и нив, не разлюбили

Тебя, Джоанна! Я бы поручился,

Что после долгих месяцев разлуки

Ты с радостью бы услыхала некий

Обычный наш пустячный разговор

И подивилась верным чувствам тех,

С кем ты бывала счастлива когда-то.

 

Тому дней десять – я сидел в тиши

Под соснами, сомкнувшимися гордо

Над старой колокольней, и Викарий

Оставил мрачное свое жилище

И, поздоровавшись со мной, спросил:

«Что слышно про строптивую Джоанну?

Не собирается ль она вернуться?»

Порассудив о сельских новостях,

Он принялся выпытывать, зачем

Я возрождаю идолопоклонство,

И, как Друид, руническим письмом

Я высек чье-то имя на отвесной

Скале над Ротой, у опушки леса.

 

Я ощущал в душе невозмутимость,

Какая возникает на границе

Меж старою любовью и досадой,

И не старался избежать дознанья;

И вот что я сказал ему: «Однажды

С Джоанной мы гуляли на заре

В то восхитительное время года,

Когда повсюду верба расцветает

И золотыми жилами струится

В зеленых перелесках по холмам.

Тропинка привела на берег Роты

К крутой скале, глядящей на восток;

И там пред величавою преградой

Я замер – я стоял и созерцал

Скалу от основанья до вершины:

На необъятной плоскости сплетались

Кусты, деревья, камни и цветы;

Прелестная игра нежнейших красок,

Объединенных властной красотой,

Одним усильем восхищала сердце.

 

Так я стоял минуты две – и вдруг

Лукавая Джоанна мой восторг

Заметила и громко рассмеялась.

Скала как бы воспрянула от сна

И, вторя Деве, тоже рассмеялась;

Им отвечала древняя Старуха,

Сидящая на гулком Хэммарскаре;

И Хелмкрег, и высокий Силвер-Хау

Послали вдаль раскаты смеха; к югу

Его услышал Ферфилд, а за ним

Откликнулся громами дальний Лохригг;

Хелвеллин к ясным небесам вознес

Веселье гордой Девы; старый Скиддо

Задул в свою трубу; сквозь облачка

Донесся снежный голос Гларамары;

И Керкстон возвратил его к земле».

 

Наш добрый друг Викарий мне внимал

С растерянной улыбкой изумленья,

И мне пришлось сказать, что я не знаю,

На самом деле братство древних гор

Откликнулось на смех иль, может быть,

Я грезил наяву и был мой слух

Обманут потаенными мечтами.

Но только я уверен, что вдали

Мы слышали раскатистое эхо,

И милая Джоанна вдруг прильнула

Ко мне, как будто требуя защиты.

 

А восемнадцать месяцев спустя,

Уже один, прохладным ясным утром

Я оказался около скалы

И в память о давнишнем верном чувстве

Я высек на живом ее граните

Руническими буквами: ДЖОАННА.

И я, и те, кто близок мне, зовем

Прекрасную скалу Скалой Джоанны.

 

Сонеты