Низма оно нашло свое выражение, причем мы, конечно, не позабудем, что по окончании этого исследования нужны будут еще другие, освещающие вопрос с других сторон.

Применение психоанализа к будущему принадлежит в значительной степени еще будущему; до сих пор тем фактом, что ряд этнологических явлений близок к явлениям бессознательной душевной жизни, пользовались больше для, так сказать, обратного доказательства: это значит, что психоанализ находил очень ценное подтверждение в том, что его принципы оказались применимыми к совсем чуждой области знания. В обычаях и нравах различных народов совершенно точно повторяется та символика, которую психоанализ констатировал в сновидениях. Так, например, многочисленные церемонии, сопровождающие посев и жатву, далее свадебные празднества заполнены почти без исключения теми же символами, с помощью которых в сновидениях изображаются акты или органы плодородия и зарождения. В этом отношении особая заслуга выпала на долю молодой науки, близкой к этнологии, – фольклористики, – тем более, что эта последняя интенсивно занялась вопросами пола, мимо которых этнология проходила часто совершенно равнодушно. Фольклористический материал знакомит нас не только с суевериями и всевозможными предписаниями, имеющими отношение к эротике, но и с тем влиянием, которое оказывает более или менее подавляемая половая жизнь народа на его нравственность, чем дополняет психоаналитические исследования о влиянии полового вытеснения на душевную жизнь отдельной личности.

Если символика народных нравов и полученных от предков обычаев совпадает во многих случаях с символикой сновидений и родственных форм проявления бессознательного, то мы усматриваем в этом нечто большее, чем простую игру случая. Сказанного в первой главе о существенных чертах и возникновении символики достаточно, чтобы наметить путь к пониманию закономерности этого явления. Символика – остаток когда‑то существовавшей идентичности между символом и изображаемым объектом; эта идентичность существовала в примитивной психической жизни и потому снова проявляется там, где разыгрываются более простые душевные процессы, всецело подчиненные первому принципу примитивной психической жизни – получению наслаждения – и не считающиеся с реальностью. Символы народных обычаев нужно, стало быть, рассматривать так же, как символы сновидений – как остатки и следы погибшего прошлого. По отношению к сновидениям анализ доказал правильность этого предположения, так как в основе символов оказалось стремление к инфантильному, осуществляемое путем воскрешения детских воспоминаний и применения инфантильных форм мышления к впечатлениям дня. То прошлое, на которое указывает этнологический материал, не прошлое отдельного человека, а всего народа в целом; в конечном счете – так как в отдаленнейшем прошлом исчезают границы между народами – прошлое человечества. Это совпадение индивидуального и народного прошлого наиболее резко проявляется в символике, но не ограничивается ею одной. Детальное исследование дает право предположить, что все примитивные формы душевной жизни, свойственные ребенку и сохранившиеся в бессознательном взрослого, идентичны известным ограничениям в душевных процессах дикарей, поскольку последние могут считаться прототипом первобытного человека; далее, что тот ход развития, который проделывает ребенок, подымаясь до уровня культурного человека, может считаться чрезвычайно сокращенным воспроизведением того пути, который прошло все человечество, начиная с первобытных времен и кончая культурной современностью.

Мы уже в самом начале характеризовали вытеснение как результат воздействующей на индивида культуры. Теперь мы видим, что и бессознательное простирается за границы личности и представляет собой отражение первых переживаний нашего вида; эти переживания, под давлением все более прогрессирующего культурного приспособления, исчезали из сознания, но не подвергались абсолютному уничтожению. Прикрытое надстройками высшей душевной жизни бессознательное остается все‑таки живо и представляет собой, объединяя в себе одновременно прошлое индивида и вида, общечеловеческое в личности, ту связь, которая объединяет как наиболее развитого, так и наиболее отсталого со всем видом.

Эта гипотеза, появлением которой мы обязаны психоанализу, есть не что иное, как применение к психической жизни обоснованного Хакелем так называемого биогенетического основного закона,  который гласит, что развитие индивида есть повторение развития вида. Возникает вопрос, почему для такой гипотезы необходим психоанализ, когда, i ю видимому, для нее вполне достаточно внимательного наблюдения душевной жизни ребенка. Ответ на это прост: стадии развития, имеющие в этом отношении наибольшее значение, уже пройдены к тому времени, когда ребенок получает способность ясно выражаться и становится подходящим объектом изучения. Наиболее существенное можно узнать только благодаря выявлению сохранившихся в бессознательном следов прошлого, то есть при помощи психоанализа. Впрочем, душевная жизнь ребенка и на более поздних стадиях также изучена недостаточно хорошо, что и показывает общее заблуждение в вопросе детской сексуальности. Только с психоанализом началось беспристрастное наблюдение ребенка: исследователь, которому не ясен процесс собственно вытеснения, не в состоянии правильно оценить душевное состояние ребенка, полностью или частично свободное от вытеснения.

Важное подтверждение изложенной здесь филогенетической гипотезы заключается в том факте, что параллелизм в некоторых случаях не ограничивается только внутренней жизнью, но проявляется во внешних признаках. Мы подразумеваем отдельные типичные симптомы невротиков, которые часто точно повторяют суеверные обычаи примитивных народов. Эти обычаи, так же как и импульсы, вызывающие упомянутые симптомы у больных, были совершенно непонятны, и притом как самим больным, так и исследующим их ученым. Психоанализ сводит оба феномена к одному и тому же источнику, объясняющему эту странность, именно, к бессознательному, власти которого невротик и дикарь подчинены в гораздо большей степени, чем нормальный культурный человек. Так часто наблюдаемая у невротиков боязнь обнаженных клинков, острых предметов и т.п. соответствует предписанию табу, запрещающему сохранять оружие в жилом помещении; навязчивое представление, в силу которого смерть человека может быть вызвана собственными злыми желаниями, отражает веру в возможность нанесения вреда врагу при помощи магических формул; тоска невротика по любимым людям, приводящая к полному отказу от жизненной радости, проявляется в страхе дикаря перед возвращением близких в виде враждебных демонов'; как отношение невротика к лицам, играющим в его жизни большую роль, все время колеблется между любовью и ненавистью, так и дикарь двойственен по отношению к некоторым особенно важным для него лицам, главным образом, по отношению к своему властелину и к чужим по племени, и притом так, что он то безропотно покоряется, то безжалостно враждебен; бесчисленные строгие предписания, заботящиеся о мирном сосуществовании членов семьи разного пола – матери и сына, брата и сестры, тещи и зятя – показывают, какое значение играла в жизни дикаря боязнь кровосмешения, играющая решающую роль в этиологии невроза; эта боязнь объясняется чрезвычайно интенсивным соблазном кровосмешения.

Те комплексы, которые разрушают семейную жизнь невротика, играют, таким образом, культурно‑исторически значительную роль и в примитивной семье.

Параллель между психическим онтогенезом и филогенезом имеет значение не только как интересное наблюдение; в многочисленных случаях можно показать, что установленные психоанализом наиболее важные факторы индивидуального развития играли большую роль и в развитии культуры. Это наблюдение, правильно примененное, может помочь разрешить труднейшие этнологические проблемы; при этом нужно быть, правда, очень осторожным и не забывать о различии материала. Правда, большая часть развития человечества была направлена изнутри наружу, в силу энергии, черпаемой из психических источников, примером чему служат запреты табу с их преемственностью в

"Каждый покойник – вампир" (Фридрих Геббель, запись в дневнике

От 31 января 1831 г).

этических, религиозных и эстетических нормах. Но внешние условия чрезвычайно сильно влияли на это развитие, то ускоряя, то замедляя его, то направляя его совсем в другую сторону. Моменты, играющие в воздействии внешнего мира решающую роль, очень часто фундаментально различны в развитии индивида, с одной стороны, и вида – ç другой. Так, например, добывание огня было актом высокого значения для условий не только физического, но косвенно, и психического существования. Мы вправе предположить – и сохранившиеся в этнологии следы воспоминаний подтверждают это – что эта деятельность, чрезвычайно важная для первобытного человека, вызывала у него состояние напряженного аффекта. После того, как этот новый вид отвода аффекта прочно обосновался, психическая экономия получила новый фундамент. Точно так же вызвало психический переворот и введение земледелия. Право вспахивать и оплодотворять землю‑мать опрокинуло бесчисленные, ограничивающие жизнь запреты, обусловленные табу–доказательство того, что вместе с этим прогрессом во внешней культуре и благодаря ему человечество сумело завоевать еще одну сферу внутренней свободы. Но знакомство с добыванием огня и земледелием не может оказать на психическое развитие наших детей того же революционного влияния, и оба имеют значение для нашего бессознательного только в силу их сексуальной символики, передающей последние остатки их филогенетического значения.

Эти моменты, нарушающие параллелизм, необходимо учитывать при применении психоаналитического метода и его результатов к этнологии; тот, кто не обращая на них достаточного внимания, попытается свести воедино обе проблемы, не может получить правильного вывода. Было бы очень несправедливо винить в этом психоанализ или же, перегибая палку в другую сторону, утверждать, что тот или иной принцип психоанализа неверен, так как он не применим к первобытной истории человечества. Для психоанализа начатые в этой области исследования имеют необычайную ценность, как проверка и как подкрепление выставленных им столь страстно и сильно оспариваемых положений. Действительная же доказательная сила психоанализа основывается, как и прежде, на индивидуально‑психологическом материале, с которым он никогда не должен входить в противоречие. Если этим затрудняется применение психоанализа к другим наукам, то это нужно рассматривать как неизбежное следствие разнохарактерности материала, гребущего иной методики. Психоанализ – не “Сезам, откройся”, с помощью которого без заботы и труда открываются все двери.

В тесной связи с вышеизложенным находится вопрос о том, нужно ли представлять себе филогенетический параллелизм так, что вследствие еще неизвестного нам закона, все стадии психического развития вида содержатся в личности с самого начала в виде предрасположений и проявляются, так сказать, автоматически вместе с органическим развитием, или же так, что тот же результат получается только потому, что на ребенка влияют последовательно те же факты, что и на примитивного человека – переход от принципа наслаждения к принципу приспособления к реальному миру, анимистическое мировоззрение и т.п. Ответ на этот вопрос может быть дан только тогда, когда приблизится к концу исследование всей проблемы в целом, а не в самом начале. Во всяком случае, первая  возможность, гораздо более широкая и захватывающая ряд других проблем, пока в качестве рабочей гипотезы отодвигается на задний план.

Следы прежней психической жизни сохранены для нас еще в другой форме, которая беспрерывно тянется от первобытного времени вплоть до наших дней и имеет решающее значение для духовной жизни человечества, а именно – в языке.  С точки зрения психоанализа до сих пор еще никогда не исследовалось развитие языка у ребенка. По отношению же к большой проблеме возникновения человеческого языка вообще, филолог д‑р Ганс Шпербер* выдвинул гипотезу, которая вполне согласуется с выводами психоанализа, хотя сам он и не исходил из психоаналитических предпосылок. По мнению этого исследователя, для того,

H.Sperber: Uber den Einfluss sexueller Momente auf Enstehung und Entwicklung der Sprache (Imago,  5 Heft, lahrgang 1912).

чтобы выяснить происхождение языка, необходимо найти ту типичную ситуацию, которая скорее всего побуждала одного человека влиять при помощи преднамеренных звуков на другого в смысле его желаний. Таких ситуаций имеется только две; ребенок, у которого нет пищи, и сексуально возбужденный человек быстро убеждаются, что те крики, которые у них вырывается сначала чисто рефлекторно, призывают к ним того, чье присутствие им желательно, и научаются повторять намеренно эти крики, когда захотят иметь вблизи данное лицо. От крика ребенка, зовущего свою мать, нет пути к образованию языка, зато этот путь совершенно ясен от полового призывного звука. Первая деятельность первобытного человека во всех ее проявлениях для него – суррогат полового акта, у него вырывается при этом, например, при зажигании огня, тот же призывный звук, он будет, стало быть, произносить его и тогда, когда призывает к какой‑либо работе. Позже этими звуками будут пользоваться вообще только в этом последнем случае, так как молодое поколение научится употреблять их прежде, чем у него проснется половое чувство. Если затем после столетней паузы изобреталась новая деятельность, то на это открытие переходил другой половой призывный крик, закрепившийся за это время. Таким образом, можно объяснить возникновение многих примитивных корней, образующих начало языка. Что касается прилагательных, то мы указываем вскользь лишь на то, что важнейшее деление, производимое нами до сих пор, именно – по полу, показывает, как тщательно отмечалась малейшая связь, малейшее отношение какой‑либо вещи к половым отношениям"

С гипотезой Шпербера вполне согласуется то явление, что в большинстве языков корни обозначений примитивных форм деятельности – зажигать огонь, копать, пахать и т.д. – имеют еще второстепенное значение coire.  Эти корни, конечно, уже не идентичны со старыми призывными

Эрих Шмидт называет поразительным стремление различения полов, столь характерное для дикарей; в силу этого различения распространяются, не говоря уже о человеке и животных, на решительно все явления (Schlesinger: Geschichte des Symbols, S.417).

криками, но пробел, появляющийся в силу этого в цепи доказательств можно заполнить другим наблюдением, которое Шпербер подкрепил богатым этимологическим материалом. Дело в том, что как раз у слов, служащих для обозначения половых предметов или половой деятельности есть свойство менять свой смысл в применении к всевозможным областям деятельности, и потому первоисточником и началом больших и разветвленных семейств языка чрезвычайно часто оказывается какое‑либо выражение из сексуальной сферы. Образование языка могло идти только таким путем, что некоторые немногочисленные первоначальные формы (корни) приобретали целый ряд значений и в течение времени варьировали при помощи добавления словообразующих форм, и потому можно считать доказанным, что наиболее удобными для образования языка были те корни, которые наиболее легко поддавались перемене значения, а таковыми без сомнения являются корни, относящиеся к сексуальной сфере. Корни с первоначально не сексуальным значением, появившиеся в более поздних стадиях, приобретали способность к распространению, проходя через сферу сексуальных представлений.

От основного слова со значением vulva  мы встречаем, например, производные, служащие для обозначения таких далеких представлений, как выпечка, разорванное и грязное платье, сосуд и др. На средненемецком наречии Kotze означает вульву, проститутку и наконец, грубое хлопчатобумажное изделие. По‑эльзасски Kutt  означает podex, по‑баварски Kûttz –  внутренности, по‑тюрингски Kuttel – мешок (отсюда Kutte –  мешкообразная одежда), по‑английски cod –  подушка (по‑древнедатски kodde),  во многих немецких диалектах Kutt –  яма. Этим же не исчерпаны все производные: по‑швейцарски chutz –  сова, kotz –  куст во время цветения, по‑шведски Kotte –  иглы хвойных деревьев, на старонемецком chutti – адтеп, по‑нидерландски Kudde – дгех.  Большинство этих слов сохранило еще старое значение – вульва.

Если значение какой‑либо области представлений определяется тем, что выражения, относящиеся к этой области, легко дают производные, применимые в других очень многочисленных и отдаленных областях, то и теоретически весьма понятно, что эта область – сексуальность. Общую тенденцию искать стороннее наслаждение при всякой практической деятельности можно считать доказанной. Эта тенденция лучше всего осуществляется, если удается найти сходство между этой данной деятельностью и такой, которая, не будучи практической, целиком направлена на удовлетворение потребности в наслаждении; если попытка увенчалась успехом, сходство удерживалось и постоянно подчеркивалось при помощи простого маневра: к практической, не приносящей наслаждения деятельности применяли обозначение другой, приносящей наслаждение, и таким образом, санкционировали замещение при помощи слова. Для примитивного человека существует только два вида деятельности, приносящей наслаждение, – удовлетворение голода и полового влечения; удовлетворение голода – акт, выполняемый очень просто и в высшей степени стереотипно и не дающий точек опоры для многочисленных аналогий; в первое время ему даже совершенно не свойственен социальный характер; в противоположность этому, гораздо более благоприятную картину дает половой инстинкт. Другое, очень существенное обстоятельство заключается в том, что потребность в пище, которую можно удовлетворить только немедленным реальным действием, несравненно дальше от работы фантазии, чем половой инстинкт. Более глубокая причина преимущества полового инстинкта, заключается, наконец в вытеснении, которому он прежде всего подвергается и которое придает ему совершенно отсутствующий у голода динамический момент. Так как человек вследствие препятствий, поставленных кровосмешению, и других культурных требований вынужден был отказаться от значительной доли привычного полового удовлетворения, то у него стало свободным и подвижным довольно большое количество либидо, для которого он не находил более применения. Возникающее из этого накопленного либидо чувство неудовлетворения побуждало его пользоваться всякой возможностью для его отвода; это значит, что он придавал сексуальный характер всему окружающему миру и в особенности всем формам своей деятельности. В то время, как аналогия с удовлетворением голода, не говоря уже о больших трудностях, давала только небольшое добавление к наслаждению, аналогия с удовлетворением полового инстинкта действовала благотворно, еще и смягчая тяжесть напряжения.

Нечто совершенно аналогичное этому первоначальному виду развития можно наблюдать на высших ступенях культуры и при интенсивном вытеснении. Когда неприкрытое обозначение всего относящегося к половой сфере начинает оскорблять чувство стыдливости и действует поэтому неприятно, оно замещается чем‑либо другим, слово, обозначающее вагину, заменяется словом, обозначающим рот или какое‑либо другое безобидное отверстие тела, слово, обозначающее совокупление, заменяется обозначающим какую‑либо работу и т.д. В силу этого процесса, первоначально безобидные слова превращались в сексуальные, тогда как примитивное развитие заключалось в том, что выражением, относящимся к половой сфере, пользовались для обозначения культурно важного занятия или орудия. Благодаря перемежающейся силе отвращения и притягательности сексуальности некоторая доля развития языка находится в постоянном движении.

Понимание бессознательного в высшей степени ценно для понимания происхождения и первоначального развития языка и независимо от сексуальности; в бессознательном сохранены те примитивные формы мышления, которым мы обязаны первыми основами языка. При тесной внутренней связи между мышлением и языком нельзя понять развития языка, не имея определенного представления о мышлении первобытного человека, во всяком случае, очень отличного от современного.

Влияние некоторых, относящихся к бессознательному психических механизмов можно установить уже теперь, хотя мы находимся еще в самом начале психоаналитического исследования лингвистики. Так, уже было упомянуто, что бессознательному чуждо чувство непримиримости противоречий бессознательное даже соединяет противоречивые понятия особенно охотно, хотя бы противоречие и было диаметрального характера. Точно то же самое констатировал уже несколько десятилетий тому назад выдающийся филолог* в качестве основной особенности древнейших языков; в этих языках противоположности часто обозначаются одним и тем же словом, которое только позже делится на два с противоположным значением. Так часто приводимое нами слово табу  и обозначающее то же самое еврейское kodausch, как и латинское sacer  означают одновременно “святой” и “жуткий, неприятный, проклятый”

Способность абстрагировать и отвлеченно мыслить выработалась очень медленно и в первых стадиях развития языка существовала, конечно, только в виде рудимента. На вопрос, какими формами мышления оперировали, по всей вероятности, примитивные люди там, где им не хватало понятий, нам дает ответ опять‑таки аналогия с бессознательным. Бессознательное также не знает понятий, оно широко пользуется другим вспомогательным средством, близким созерцанию, дабы хоть в некоторой степени психически отдать должное своеобразию и связи вещей, а именно – символикой.  Два представления, очень далекие друг от друга в нашем мышлении, в бессознательной душевной жизни и точно так же в душевной жизни примитивного человека могут быть соединены друг с другом в силу того, что оба они являются символами одного и того же объекта, или даже так, что одно соответствовало изображаемому предмету, другое – изображаемому символу**

Эту возможность этимология должна всегда принимать во внимание при исследовании древнейших производных. Многочисленные символы известны благодаря их применению в фольклоре и в искусстве. Ими пользуется уже и этимология, и психоанализу остается только указать на их особенное значение в нашей душевной жизни, в качестве до сих пор неизвестного фактора. Другие символы, и притом как раз наиболее характерные для примитивной душевной жизни, потеряли свою связь с сознательным пониманием и почти совершенно исчезли из тех форм применения сим‑

Karl Abel: Uber den Gegensinn der Urworte,  Leipzig, 1884.

Согласно Герберу (Gerber: Die Sprache der Kunst, 1885) корни были