О том, как Егорка Хряков превратился в Жоржа Свинкина и что из всего этого получилось

 

Егор Романович Хряков, он же Жорж Робертович Свинкин, был не только с виду уморительным субъектом, но, как и предполагал Шурик Мышкин, личностью предельно подозрительной и на редкость хитрой, хотя, добавил бы я, и достаточно глуповатой.

Сейчас он и вправду числился футбольным тренером, но команды пока не существовало, а было только название «Питатель». Дядя Коля, бывший поп Попов, и оказался первым игроком, который по неопытности согласился иметь дело с такой подозрительной личностью, как Жорж Свинкин, да и то с условием, что он, будущий вратарь «Питателя», обязательно посоветуется со своим другом Шуриком Мышкиным, хорошим человеком.

А обманывать хороших людей Жоржу Свинкину было не привыкать!

Но он никак не мог даже и предполагать, что на пути исполнения его замыслов встанет всего‑то навсего маленький, взъерошенный, похожий на озабоченного воробья Шурик Мышкин! Именно он и только он помешает бескомандному тренеру Жоржу Свинкину увезти замечательного вратаря и такого же человека дядю Колю Попова.

Увезти же его надо было обязательно и немедленно: ведь послезавтра кончался срок, в который этот тренер должен был найти хотя бы одного достойного игрока. Если такого не случится, Жоржа Свинкина тут же переведут в ночные сторожа, и тогда долго ему ещё, а может быть, и никогда, не видать лёгкой, красивой, обеспеченной жизни.

Вот о чём сейчас и тревожился изо всех сил тренер без команды!

И, прежде чем продолжить наше повествование, позвольте, уважаемые читатели, хотя бы в общих чертах описать превращение Егорки Хрякова в Жоржа Свинкина.

Если бы его, Жоржа Свинкина, спросили, какие годы в его жизни были самыми ужасными, он бы с нескрываемым гневом ответил:

– Когда мои родители насильно принуждали меня учиться в школе.

А если бы Жоржа Свинка спросили, какой же день самый счастливейший в его жизни, он бы со значительным восторгом признался:

– Когда мои родители грубо сказали мне, что такому тупоголовому остолопу, как я, нет ни малейшего смысла учиться в школе.

Сказано действительно грубо, но зато ведь и точно, да не очень уж и грубо, если учесть причины, по которым у родителей вырвались такие слова. Произносить их, такие слова, родителям было, конечно, больнее, чем сынку выслушивать.

Самое же любопытное и, на первый взгляд, совершенно необъяснимое заключалось в том, что

родители Егорки,

старший и младший братья,

сестрёнка,

бабушки и дедушки,

дяди и тёти,

племянники и племянницы,

даже двоюродные братья и сестры,

тем более, один прадедушка

и две прабабушки –

все родственники Егорки были нормальными, то есть трудолюбивыми людьми.

Один Егорка мечтал о лёгкой, беззаботной жизни.

Тупоголовие его было не от природы, то есть не от того, что он родился остолопом и никем другим стать будто бы не имел возможности. Так называемое тупоголовие Егорки было результатом постепенного, достаточно медленного, но неуклонного самооболванивания.

Явление это, уважаемые читатели, хотя и наблюдается довольно нередко, изучено совершенно недостаточно. В книгах о нём не пишут, по радио и телевидению о нём ничего не передают, в кино и театрах его не показывают, посему расскажу о нём поподробнее.

Самооболванивание начинается с того, что ещё в, малом возрасте человек вдруг делает для себя прелюбопытнейшее открытие: оказывается, иногда очень выгодно прикидываться этаким ничего не понимающим дурачком. Дескать, пусть те, которые себя умными полагают, всякие дела делают, разные работы работают, силы тратят, но он, самооболванец‑то, будто бы и не понимает, для чего всё это, и живёт себе потихонечку‑полегонечку.

Вот зачем, например, каждый день выполнять все домашние задания, если спрашивают не каждый день?

А старшим зачем помогать? Что они, сами не справятся?

Или для чего, предположим, на пятёрки учиться, если и за тройки никто тебя в милицию не заберёт?

Вообще зачем учиться хорошо, когда никто ещё не умирал от того, что получал двойки?

Кстати, самооболванец не считает себя лентяем, хотя тунеядец он стопроцентный, но, как мы увидим дальше, несколько своеобразный. Он, видите ли, не ленится учиться, а будто бы не понимает, для чего это надо, когда и без учёбы жизнь прекрасна.

Вокруг самооболванца люди трудятся, учатся, занимаются интереснейшими делами, а он и не понимает, что в этом хорошего, если самое приятное на земле дело – ничего не делать.

Ничего не делать полезного Егорка Хряков привык уже годам к шести, когда у него только‑только начался процесс самооболванивания. Тогда уже самая малюсенькая просьба, помочь например, вызывала в нём панический ужас и не менее паническое отвращение.

А своеобразие Егоркиного тунеядства заключалось в том, что, если ему приходилось что‑нибудь делать для себя, – тут уж никакого лентяйства.

Или, к примеру, писал Егорка Хряков прямо‑таки потрясающе безграмотно, грязно и некрасиво, зато вот считал замечательно. Правда, и считал‑то он довольно своеобразно опять же.

Вот полюбопытствуйте, пожалуйста, уважаемые читатели.

Ещё в первом классе спрашивает Егорку Хрякова учительница: сколько будет шесть плюс два?

Он глазки прищурит, губами быстренько‑быстренько пошевелит и ласково отвечает: восемь.

Как, по‑вашему, уважаемые читатели, он сосчитал? Или просто помнил, что шесть плюс два будет восемь?

Нет, нет! Сосчитал Егорка Хряков вот так. У меня, мол, было шесть рублей, а я шёл по улице и нашёл, умница, два, стало у меня восемь!

Или классе во втором спросит Егорку Хрякова учительница: сколько будет, если из двадцати одного вычесть двенадцать?

Тогда он глазки прищурит, губами быстренько‑быстренько пошевелит и зло ответит: девять!

Как, по‑вашему, уважаемые читатели, он это сосчитал? Или просто помнил, что, если из двадцати одного вычесть двенадцать, будет девять?

Нет, нет! Сосчитал Егорка Хряков вот так. Была, мол, у меня двадцать одна копеечка, а я, дурачок‑разиня, двенадцать копеечек потерял, и осталось у меня, недотепы, всего девять! Вот так арифметика!

Ну, а как он, по‑вашему, уважаемые читатели, делал умножение? Оригинальнейшим, я вам скажу, способом.

Сколько будет дважды три? Всем известно, что шесть. А у Егорки Хрякова в воображении сразу возникала такая приятнейшая картина: ему, сестренке и младшему брату дали по два яблока, а он, герой, взял да и отобрал у родственников фрукты – стало у него шесть!

Ну и арифметика!

С возрастом Егорка Хряков всё больше самооболванивался, и это привело его не только к тупоголовию, то есть к полнейшему нежеланию и неумению думать, но и к вреднейшему решению: жить лишь для себя, заботиться лишь о себе.

А когда он сменил себе имя на Жорж, то сообразил: кроме лёгкой работы, есть легчайшая (найди её!), кроме легчайшей работы, есть наилегчайшая (найди её!) и т. д.

Свою трудовую деятельность Жорж Хряков начал с торговли квасом и газированной водой. Занятие это нравилось ему особенно тем, что работал он сидя.

Вы, уважаемые читатели, вполне резонно можете спросить: а почему он к школе никак приспособиться не мог, бросил её полуграмотным недоучкой?

Ответ простой: лёгкой учёбы не бывает, а для лентяев она особенно трудна, тяжела и даже невыносима.

Но так как Жорж Хряков хорошо умел считать, а самооболванивание позволило ему относительно быстро научиться хитрить и жульничать, то жизнью своей и сидячей работой своей он был вполне доволен.

И горько жалел Жорж Хряков об одном: никто ему, кроме своего брата оболванца, не завидовал. А ведь Егорка Хряков ещё в школе мечтал, чтобы ему все завидовали, особенно отличники, чтобы знали они, что жить надо совсем не так, как они живут. И тогда, ещё в школе, никто Егорке Хрякову не завидовал, кроме самых отъявленных двоечников, и сейчас никто не завидовал Жоржу Хрякову, кроме самых отпетых оболванцев.

Очень его это огорчало и даже тревожило. Ведь он стремился доказать, что быть таким, как он, и выгоднее, и интереснее, и почетнее, чем быть нормальным человеком. Ему хотелось, ему прямо‑таки требовалось, чтобы его ставили в пример другим! Чтобы у него люди учились жить! Ведь это было бы торжеством самооболванивания!

И сидел бы себе Жорж Хряков, и торговал бы себе квасом и газировкой, но судьба распорядилась иначе и не в его пользу, а он этого‑то сразу и не заметил.

Дело в том, что за выдающиеся показатели по продаже кваса и газировки населению Жоржа Хрякова послали учиться на курсы поваров.

Эх, если б только он знал, чем всё это кончится, никуда бы он и никогда бы он от своей бочки с квасом не двинулся!

А он поначалу возгордился, поднял кверху нос, сменил грубую фамилию Хряков на гораздо более нежную – Свинкин. Заодно сменил он и отчество Романович на красивое – Робертович.

Вот так примерно Егорка Хряков превратился в Жоржа Робертовича Свинкина.

На курсах поваров ему пришлось очень худо. Работать он привык сидя, а тут ещё от сверхобильной пищи Жорж Свинкин начал стремительно толстеть и за короткий промежуток времени до того растолстел, что ему врачи буквально приказали заняться спортом.

Долго выбирал он себе вид спорта полегче и в конце концов решил попробовать быть голкипером. Подумалось Жоржу Свинкину, что стоять в воротах всё‑таки легче, чем бегать, прыгать, грести, крутить педали и т. д. Болельщики прозвали его Дыркой, потому что из десяти мячей, посланных в ворота, он пропускал что‑то около девяти с половиной.

Естественно, что из команды Жоржа Свинкина отчислили, чему он был чрезмерно рад. Отчислили его и с курсов поваров и направили работать официантом, сколько он ни просился обратно к бочке с квасом.

А к безостановочному толстению добавилось ещё выпадение зубов из‑за безграничного поглощения сладкого (за один раз он мог машинально и быстро съесть килограмм двести пятьдесят граммов любимых конфет). Пришлось погибшие зубы заменить стальными и золотыми. Этим Жорж Свинкин очень похвалялся, вместо того чтобы очень стыдиться и ещё больше сожалеть.

И вот он стал официантом. Тяжеленная наступила для него жизнь. Ведь с таким же, как говорится, успехом Жоржа Свинкина могли послать бегать на сто десять метров с барьерами. Правда, в работе официанта барьеров нет, бегать тоже не надо, но зато есть поднос и требуется много и долго ходить, во всяком случае, не сидеть. Вот и вспоминал Жорж Свинкин блаженные времена, когда он сидя торговал газированной водой или квасом.

И ещё Жорж Свинкин сожалел, что несколько лет понапрасну потратил на школу, надо было научиться только считать да и торговать с малых лет. Он мечтал вернуться к сидячей деятельности, но судьба распорядилась иначе, и опять его подвело самооболванивание.

Из трех кафе и двух столовых уволили Жоржа Свинкина. И как раз в это время в тресте решили вновь создать футбольную команду. И вот тут‑то, абсолютно не зная, куда девать неудавшегося повара и ещё более неудавшегося официанта, вспоминали не о том, что он когда‑то успешно для себя и для населения торговал квасом и газированной водой, а то, что он когда‑то вроде бы был вратарём. Забыли и о том, что болельщики звали его Дыркой за то, что из десяти мячей, посланных в ворота, он пропускал что‑то около девяти с половиной.

Жоржу Свинкину предложили стать тренером и приступить к немедленному комплектованию футбольной команды «Пищевик».

И произошло то, чего я лично, уважаемые читатели, не понимаю до сих пор. Жорж Свинкин согласился стать тренером футбольной команды, которой ещё не существовало и которую сначала предстояло собрать.

Размышляя над этим решением Жоржа Свинкина, я угадал три причины, по которым стремящийся к сидячей трудовой деятельности самооболванец‑тунеядец согласился на такую нервную и хлопотливую должность, как тренер.

Во‑первых, видимо, так рассудил Жорж Свинкин, тренеру можно работать сидя. Во‑вторых, как, видимо, полагал он, нет ничего на свете проще и легче, чем отдавать указания и распоряжения. В‑третьих – и это самое главное, – если бы он не согласился стать тренером, его тут же, как обещали, перевели бы в ночные сторожа.

Жоржу Свинкину так и сказали:

– Предоставляем тебе последнюю возможность искупить свою вину перед трестом ресторанов и столовых. Найди для начала хотя бы одного замечательного игрока к такому‑то сроку. Не найдешь – тут же отправишься в ночные сторожа без права перехода на другую работу в течение нескольких лет.

Два месяца и три дня Жорж Свинкин очень трудился: сидя придумывал название команды. И вот уже полгода, кроме названия «Питатель», у этого тренера никого и ничего не было. Пришлось ему отправиться на поиски игроков, вернее, хотя бы одного замечательного игрока.

И когда бескомандный тренер после долгих и бесполезных скитаний обнаружил уникального вратаря, на пути встал маленький, взъерошенный, похожий на озабоченного воробья какой‑то Шурик Мышкин!

Применив всю свою хитрость, всю свою пронырливость и, прямо скажу, всё свое жульничество, Жорж Свинкин сумел заманить растерявшегося Попова Николая в вагон электрички, даже удержать его (не вагон, конечно, а вратаря) до момента, когда поезд тронулся с места.

Тренер с командой из одного игрока уже настроился блаженствовать, как вдруг Попов Николай будто забыл о растерянности и сверхрешительно заявил:

– А ведь обманул ты меня! Не дал с Шуриком Мышкиным поговорить! Никуда я с тобой не поеду! Я к Шурику!

От неожиданности и злости Жорж Свинкин и ответить‑то не успел, и Попов Николай исчез из вагона. Неудавшийся повар и более того – неудавшийся официант, ныне тренер, понимая, что теряет единственного игрока, а приобретает возможность попасть в ночные сторожа, бросился следом.

Дверь из тамбура наружу была распахнута. Уставившись в проём, задохнувшись от плотного, сильнейшего ветра в лицо, Жорж Свинкин от ужасного страха содрогнулся, а от страшного ужаса весь похолодел: как прыгать на полном ходу при его весе и при такой скорости?!?!?!

Это же наивернейшая смерть!

По‑ги‑бель!!!!!

Но ведь Попов‑то Николай прыгнул…

И кем ты хочешь быть, Жорж Свинкин: тренером или ночным сторожем?

– Тренером!

Тренером!

Конечно, тренером! – громко стучали колеса.

Стальные и золотые зубы Жоржа Свинкина тоже постукивали.

А колеса как бы настаивали:

– Не сторожем!

Не сторожем!

Не сторожем!

Тренером!

Тренером!

Тренером!

Не от смелости, не от ума, а от самооболванивания, от страха потерять лёгкую и выгодную сидячую работу, от ненависти к Шурику Мышкину, закрыв глазки, стиснув стальные и золотые зубы, крепко сжав ручку чемодана пальцами‑сардельками, будто ухватившись за него, Жорж Свинкин прыгнул…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ