В котором Мурка демонстрирует невиданную прыть

 

Занимался неприглядный день. Нет, не так. День занимался вполне приглядный. Лето стояло в самом зените. Заканчивался июнь. Застарелая питерская астения безуспешно боролась с нахальным ультрафиолетом и аквамарином. Воробьи постреливали в лужах. Ребенок Машка взяла билеты на самолет и улетела со своим бойфрендом в Турцию. Ребенок Кузя отправился в спортивный лагерь. Боксер Лео подумал‑подумал, повертелся перед зеркалом, повязал на шею розовый бант и уехал с Лесным Братом в Карелию на рыбалку. Экзамены в университете культуры закончились. Студентов распустили на каникулы. Мурка осталась без присмотра. И без дела. И – что самое ужасное – без защиты. Бритый качок и апоплексический дядька звонили каждый день и грозились надрать Мурке уши, если она немедленно не выполнит решение суда и не отдаст им деньги. Поэтому Мурка из дома не выходила и уже стала забывать, как выглядят люди. Телевизор в этом деле никак не мог ей помочь, потому что все телевизоры в Мурки ном доме – а было их ровно пять штук – не были подключены к антенне и изображение в них походило на свежевскрытую баночку черной зернистой икры. Иногда красной. Мурка лежала в постели, закинув ногу на ногу, любовалась на зернистую икру и покачивала эксклюзивной тапкой от Версаче с помпоном из лебяжьего пуха и сильно стоптанной пяткой. В душе ее занимался неприглядный день. Мурка смотрела на календарь. По всему выходило, что, покачивая тапкой, она пролежала в постели шесть дней. На седьмой день Мурка решила, что, если она пролежит еще немножко, у нее появятся пролежни в наиболее любимых местах. И Мурка встала.

Мурка встала на ноги. Я вам больше скажу: она приняла кардинальное решение на этих ногах дойти до кухни, а для этого ей надо было восстановить физическую форму, утерянную за шесть дней лежания и предыдущие двадцать лет. Мурка сделала наклон вперед. Наклон не удался. Мурка уперлась ладошками в колени. Но вы не знаете нашей Муры. Ее упорству может позавидовать не один олимпийский чемпион. С диким хрустом и подвыванием Мурка тянулась вниз. Она поставила себе цель дотянуться руками до пола, не сгибая коленей. И она дотянулась. Она стояла вверх попой на четырех точках и обозревала окрестности с высоты тараканьей тропы. Окрестности ясно сказали ей, что щетка Матильды, проработавшей у Мурки три месяца, этих окрестностей не касалась. Залежи под Муркиной кроватью были те еще. Среди залежей Мурка заметила один весьма привлекательный клочок бумажки. Она попыталась схватить его передней лапочкой, но не смогла оторвать ее от пола. Вернее, оторвать‑то смогла, но потеряла равновесие, сильно покачнулась и стала заваливаться на бок. Тогда она быстро подставила лапочку обратно, отодвинула в сторону правую ножку и ползком, не отрывая ее от пола, подтащила бумажку к себе. Это был клочок недоеденного Лео женского глянцевого журнала. Мурка взглянула на клочок, и кровь прилила к ее бедной головушке. Может, от неудобной позы. А может, от того, что она увидела. С кусочка глянцевой странички на нее глядела необыкновенная красавица. У красавицы были красные волосы, фиолетовые глаза, черные губы, зеленые ногти и золотые бретельки. Какого цвета были у красавицы щеки, Мурке увидеть не довелось. Их съел Лео. «Ты этого достойна!» – было написано над красными волосами красавицы. «А ведь это про меня! – вдруг подумала Мурка. – Это я достойна!»

Что вам сказать? Так приходит озарение. В одну минуту Мурка поняла, что делать дальше. Перед ней выстроилась генеральная линия жизни и деятельности на благо ее, Муркиной, женской финансовой сущности. Но для начала следовало оторвать руки от пола и выпрямиться. Мурка не вполне понимала, как осуществить эту смелую задумку. Переставляя поочередно руки и ноги и припадая поочередно то на руки, то на ноги, Мурка отправилась на кухню, где повалилась на бок на подстилку Лео. Между прочим, очень даже мягонькую, со стеганым одеяльцем и синей поролоновой подушкой. Повалившись на бок, Мурка с силой выпрямила ноги и подняла вверх руки. Потом немножечко повозилась, покаталась и потерлась об одеяльце, разминая затекшие члены. Возле подстилки стояла мисочка Лео, полная воды. Оставшись одна, Мурка в квартире не убиралась, посуду не мыла и мисочки Лео так и не удосужилась вычистить. Так что там уже все немножко закисло. И вот теперь она лежала на его подстилке и подумывала о том, а не утолить ли ей жажду из его мисочки. Но от этой мысли Мурке пришлось отказаться. Все‑таки впереди у нее сияла великая цель. А великая цель требовала крупного самоограничения.

Итак, Мурка поднялась с собачьей подстилки, вынула из волос собачью шерсть, села к столу и положила перед собой глянцевый журнальный обрывок. Так она сидела, подперев щечки кулачками, и глядела на красноволосую красавицу. «Вот оно! – думала она. – Вот оно – мое призвание! Я стану моделью. Говорят, модели заколачивают кучу бабок. Стану моделью, прославлюсь на весь мир. Меня еще по телевизору покажут! А эти... эти поплачут!» Кто поплачет, нетрудно было догадаться. Мурка имела в виду меня с Мышкой. Приняв решение относительно своей будущей судьбы, Мурка сильно взбодрилась, и в ней проснулся чудовищный голод, как всегда в минуты душевного волнения. Она уже было двинулась к холодильнику, где у нее было припрятано энзэ в виде куска копченой грудинки, но по дороге вспомнила, что модели должны сидеть на диете, и ограничилась только четырьмя бутербродами. Правда, с большим количеством горчицы, после которой пришлось выпить три чашки чая с сахаром. Ну и с парочкой эклеров, конечно. Подкрепившись, Мурка достала газету с объявлениями и принялась изучать. Через пять минут она нашла то, что искала. «КРАСНЫЕ МАТРЕШКИ» – значилось посреди страницы. И далее: «Модельное агентство. Приглашаются девушки от 15 до 25 лет». «Как про меня писано! – подумала Мурка, охорашиваясь. – Это я – Красная матрешка. Типичная Красная матрешка! – Она взглянула на себя в зеркало и полыхнула щеками. – Крррасота!»

Наутро Мурка, нацепив на толстенькую попочку брючки 52 размера, которые были ей слегка маловаты, и размазав по лицу остатки помады фабрики «Свобода», отправилась в агентство. Выйдя из подъезда, она воровато оглянулась, но ни качка, ни апоплексического дядьки поблизости не наблюдалось. Мурка вскочила в джип и помчалась в «Красные матрешки».

«Красные матрешки» встретили ее неласково. В коридоре Мурка обнаружила крупную отару девушек. Девушки с изумлением смотрели на Мурку. Мурка с изумлением смотрела на девушек. Девушки и Мурка... ну, как бы вам сказать... Они были сделаны из одного материала и даже задуманы по одной схеме, но скроены по разным лекалам и предназначались для разных целей. Если мерить в длину, то каждая девушка состояла из двух Мурок. А если мерить в обхвате, то в Мурке помещалось по три девушки. В общем, все они торчали в коридоре и друг друга не понимали. До тех пор, пока Мурка решительно не растолкала эту отару и не протырилась к двери в просмотровый зал. У двери она цыкнула на самую неуступчивую девицу, сказала ей: «Брысь, обглодыш! Я всегда без очереди!» – и просочилась внутрь. В огромном зале за длинным столом сидели восемь лысых дядек и отбирали девушек от пятнадцати до двадцати пяти лет. На Мурку они не рассчитывали.

Мурка вошла вихляющей походкой и встала в зазывную лозу – одна нога отставлена в сторону, левая рука на бедре, правая на груди. Бедро тоже отставлено в сторону, как будто Мурке вышибли тазобедренный сустав и позабыли вставить обратно. Если бы Мурка была на шесть размеров худее, она походила бы на циркуль с подломленной ножкой. А так... Даже не знаю, с чем ее сравнить. Может быть, с подтаявшим снеговиком? Знаете, когда солнце светит с одной стороны, снеговики очень неравномерно подтаивают и иногда даже заваливаются на бок. Лысые дядьки смотрели на Мурку с сомнением. Один из них, тот, что сидел в центре, похожий на наглого жучару, тяжело вздохнул, потер переносицу и раздраженно сказал:

– Пройдитесь.

Мурка прошлась, вихляя бедрами и переваливаясь с боку на бок, как беременная утка. Жучара вздохнул еще тяжелее.

– Сколько вам лет? – нелюбезно и, я бы даже сказала, бестактно поинтересовался он.

Мурка заложила лапочки за спину и начала загибать толстенькие пальчики, пытаясь вычислить, сколько она может скинуть без ущерба для имиджа.

– Двадцать четыре, – с вызовом заявила она.

– У нее склероз. Это возрастное, – не разжимая губ прошептал жучара на ухо соседу, но Мурка все равно его услышала и очень обиделась. Жучара между тем продолжал: – А если точнее?

– Двадцать четыре с половиной! – с вызовом ответила Мурка.

– Ну хорошо, – сдался жучара, понимая, что прошибить Муру сарказмом невозможно. – Что еще можете показать?

– Могу спеть! – просто сказала Мура.

– А станцевать не желаете? – ехидно спросил жучара.

– Ну, если вы приглашаете... – прошептала Мура, лукаво взглянув на жучару и очаровательно покраснев.

Жучара закатил глаза.

– Пойте! – коротко бросил он, вернув глаза на место.

Мура открыла рот. Мура открыла рот очень широко. Потом еще шире. Потом еще. Лицо ее стало похоже на бублик. Все напрасно. Ни звука не вырывалось из этого раскрытого рта. Мурка стояла посреди зала, и в глазах ее колотился ужас. Она поняла, что не помнит ни одного самого захудалого словечка ни из одной самой завалященькой песенки. Ну не помнит! Что вы хотите от престарелой женщины? Мурка судорожно вздохнула и неожиданно для себя вдруг выкрикнула:

 

Нарьян‑Мар мой, Нарьян‑Мар!

Дорогой мой Нарьян‑Мар!

 

Что петь дальше, она решительно не представляла, поэтому покрутила над головой рукой, будто бы хлыстом оленевода, и выдала с роскошной оттяжечкой: «Эге‑е‑ей!» После чего выкинула левую руку в сторону, как бы указывая дорогу к светлому будущему, и туда же выставила левую ногу, согнутую в колене, как делают люди, занятые в деле строительства спортивных пирамид.

– Все? – спросил жучара.

– Еще могу спеть арию Тоски из одноименной оперы Джакомо Пуччини, – сообщила Мурка.

– Пойте, – устало согласился жучара.

– На итальянском языке, – предупредила Мурка.

– На итальянском не надо, – быстро сказал жучара, видимо, чего‑то испугавшись. – Что еще?

Мурка задумалась. Действительно, что еще могла она предложить жучаре? Да еще такому привередливому? И тут ее осенило.

– Наклоны вперед, – хвастливо сказала она. – Я делаю прекрасные наклоны вперед.

– Ну, сделайте парочку.

– Парочку не могу. Только один.

– Почему? – удивился жучара.

– Потому что... – Мурка замялась. – Потому что интеллигентные девушки делают только по одному наклону.

– Почему? – еще больше удивился жучара.

– Почему, почему! – заорала Мурка, совершенно выведенная из себя и потерявшая всякий человеческий облик. – Потому! Ты, что ли, меня потом разгибать будешь?

Из зала Мурку выносили трое охранников. Она брыкалась, щипалась и вопила. Одного лягнула в ногу, другому вцепилась в волосы, а третьего укусила в рукав и долго потом отплевывалась от шерстяных очесов. Мурку выкинули на улицу и вежливо посоветовали обратиться в районный отдел социального обеспечения, где как раз сейчас срочно требуются вахтерши на полставки, но с талонами на обеды в местной столовой. Мурка клацнула зубами, но ничего не сказала. Она решила идти до конца и показать «Красным матрешкам» и противному жучаре, на что способна женщина, если ее довести до ручки. Мурка была способна на многое. А до ручки сама могла довести кого угодно. Поэтому она поднялась из лужи, куда ее нарочно уронили охранники, почистила брючки, немножко похрюкала, вытерла нос и полезла в джип. Так начались Муркины скачки с препятствиями. Или хождения по мукам. Или ее университеты. А проще – мытарства в погоне за золотым тельцом и лавровым венком. Вернувшись домой, Мурка еще раз перелистала все газеты, где помещались рекламные объявления. Потом она взяла чистый блокнот и выписала туда адреса и телефоны всех модельных агентств. Потом подумала и добавила адреса и телефоны театральных кружков и хоровых студий. Она хотела взять несколько уроков пения перед тем, как идти на следующий просмотр. Ей казалось, что с одним «Нарьян‑Маром» ей не управиться. Потом она позвонила и записалась на прослушивание.

– Возраст? – спросил ее по телефону старческий голос, похожий на старый английский фарфор. Голос был весь в трещинках и очень аристократический.

Мурка честно назвала возраст. При этом, правда, подумала, что если ее сегодня еще кто‑нибудь где‑нибудь спросит про возраст, она даст в глаз. Услышав общую сумму Муркиного возраста, голос поперхнулся, как будто английский фарфор шмякнули о некрашеный дощатый пол.

– Понимаете ли, деточка, – сказал голос, немного помолчав. – Дело в том, что у нас детская студия.

– У меня двое детей, – быстро нашлась Мурка.

– Ну что ж, – сказал голос. – Тогда я с удовольствием вас запишу. Имя?

– Маха, – ответила Мурка. Так она дома звала ребенка Машку.

– Вы, видимо, имеете в виду имя Мария? – вежливо уточнил голос.

– Видимо, – без всякой уверенности ответила Мурка.

– Возраст?

– Двадцать лет, – честно сказала Мурка и еще честнее прибавила: – Три месяца, двенадцать дней и... – тут она немного пошевелила губами, производя нужные подсчеты, – и сорок восемь часов.

– Тогда получается три месяца и четырнадцать дней, – задумчиво сказал голос, тоже, видимо, произведя подсчеты.

– Нет, – твердо ответила Мурка. Она решила больше никому не давать сегодня поблажки. – Три месяца, двенадцать дней и сорок восемь часов.

– Ну хорошо, – устало согласился голос. – Приводите. Она у вас крупная?

Этот вопрос застал Мурку врасплох. Она не знала, что в детские хоровые студии принимают по весу и размеру. Она думала, что по голосу.

– В каком смысле? – тупо спросила она.

– В том смысле, что мы принимаем детей до шестнадцати лет. Но если вы так настаиваете, я попытаюсь определить вашу девочку в старшую подростковую группу, – пояснил голос.

– Я настаиваю, – сказала Мурка и поехала на прослушивание.

Вы уже, конечно, догадались, что она решила выдать себя за ребенка Машку. Ей казалось, что это очень удачная мысль. Надо только слегка загримироваться. Поэтому она железной поступью человека, принявшего важное решение в жизни, прошла в Машкину комнату, вынула из шкафа ее джинсы с разрезами на правой коленке и под левой ягодицей, черную майку с черепом и английской надписью «I fuck you!», бандану и кожаные бутсы на тракторе. Все это она нацепила на себя, после чего обсыпала левую щеку оранжевыми блестками, которые Машка берегла для больших выходов в ночной клуб, накрасила ногти зеленым лаком и налепила на руку переводную татуировку в виде Змея Горыныча. Потом посмотрела на себя в зеркало и решила, что татуировок маловато. Она взяла старый химический карандаш и над костяшками пальцев сделала пояснительную надпись: «МАШКА». Чтоб не перепутали. Такую надпись она видела у моего соседа Коляна, когда трескала с ним водку на моей кухне. К слову сказать, Мурка – единственный человек, который трескал с Коляном водку за его счет. Колян от нее без ума.

Через полчаса наша Мурысанька была готова к встрече с прекрасным. Она вошла в двери детской хоровой студии «Заинька» во всеоружии. Студия встретила ее прохладой сводчатых потолков. Из‑за высокой дубовой двери доносились нежные детские голоса: «Ласковое солнышко вышло из‑за тучки. Я хлебну из горлышка сладенькой шипучки». Там шла спевка. Мурка пошла дальше. Из‑за следующей двери доносился громкий начальственный голос: «Пункт пятый. Зайцы. Дети выходят на середину комнаты, образуя круг. Начинают осуществлять подскоки на двух лапах. Прыг‑скок, прыг‑скок. В скобках – 8 раз». Там шли методические занятия для педагогов. В целом обстановку, царящую в хоровой студии, Мурка одобрила. Она сочла ее деловой. Она дошла до двери с табличкой «Директор» и без стука вломилась внутрь. За столом сидела старушонка, в которой Мурка сразу признала свою телефонную собеседницу. Старушонка была такой же английской, как и ее голос. Вся в трещинках, с голубым от синьки жабо и голубым от той же синьки седым кукишем на затылке. При виде Мурки старушонка приподнялась и протянула ей сучковатую лапку.

– Эвелина Модестовна фон Ризеншнауцер! – сказала она своим английским голосом с большим внутренним достоинством.

– А у меня боксер! – брякнула Мурка, протягивая пухлую лапу с наколкой.

Модестовна едва заметно поморщилась. Муркино замечание было ей неприятно.

– Ризеншнауцер – это не порода, а фамилия! – недовольно произнесла она. – Мой дед, немец по происхождению, закладывал первый камень в фундамент Московской консерватории.

– А я думала, ее закладывал Рубинштейн! – опять ни к селу ни к городу брякнула не в меру эрудированная Мурка.

Модестовна поморщилась еще сильнее.

– Рубинштейн, разумеется, закладывал, но... как бы вам сказать... в переносном смысле. А мой дед – в самом что ни на есть прямом. Он был прорабом на строительстве. Как видите, я пошла по его стопам. Без остатка посвятила себя музыке и воспитанию нового поколения российских музыкантов. А вы, по всей вероятности, мама... ммм... Марии?

Мурка набрала в грудь побольше воздуха. Она всегда так делала перед тем, как соврать.

– Я не мама. Я Мария и есть, – сказала она глубоким басом.

Модестовна вздрогнула.

– А вам... извините... ммм... который годик пошел? – робко спросила она.

– Осьмой миновал, – тем же басом ответила Мурка, но тут же спохватилась и закашлялась, делая вид, что это она так, случайно ошиблась. – Двадцать первый, – прокашлявшись, доложила она.

– Ну хорошо, – вздохнула Модестовна. – Будем оформлять, – и потянулась за бумагами.

– А прослушивать? Не будете? Вдруг я вам не подойду?

– Нет, деточка, – сказала Модестовна и погладила Мурку по голове. – Прослушивать не будем. Мы в свою хоровую детскую студию «Заинька» берем всех желающих, потому что, – тут она с ног до головы оглядела Мурку, – потому что все дети талантливы.

Модестовна достала папку с бумагами и долго‑долго выуживала из нее листочек. Выудив листочек, она долго‑долго расправляла его на столе. Расправив листочек, Модестовна долго‑долго наливала чернила в чернильницу‑непроливайку. Налив чернила, она долго‑долго снимала волосики с перышка. Сняв волосики, она долго‑долго обмакивала перо в чернила. Она вообще все делала долго‑долго. К тому же чернильный прибор достался ей от деда и находился не в очень рабочем состоянии. Приходилось на него тоже тратить драгоценные часы. Все это время, пока Модестовна охорашивала свой чернильный прибор, Мурка сидела молча и очень от этого страдала. Мурка вообще не могла долго молчать. Она вообще молчать не могла. Мурка говорила даже тогда, когда ее никто ни о чем не спрашивал. Более того, она говорила даже тогда, когда ей нечего было сказать. В таких случаях Мурка наливалась помидорным соком и выпячивала губы, как будто ее распирало изнутри. Потом она начинала клокотать и закипать, так ей было невтерпеж. Слова рвались у нее изо рта на волю, а смысл этих слов был Мурке без разницы. Однажды она ехала в такси, а таксист ей попался крайне неразговорчивый. Мурка и так, и эдак пыталась вовлечь его в беседу – ни в какую. Мурка посидела молча, налилась помидорным соком, выпятила губы и начала пузыриться. А таксист как раз в тот момент делал один ужасно трудный маневр, пытался выбраться из сугроба и подавал машину задом. Он как раз газанул назад, когда Мурка не выдержала и крикнула что есть силы:

– Время – вперед!

Перепугавшись до смерти, таксист рванул вперед, Мура дернулась и расквасила свой нахальный нос о приборную панель. Что бы вы сделали на ее месте? Правильно. Поехали домой, легли в постель и положили на нос холодную мокрую тряпку. Но наша Мура никогда не давала поблажек судьбе. Она доехала до пункта назначения, где категорически отказалась платить по счетчику под тем предлогом, что таксист не уследил за ее драгоценным здоровьем, за которое лично отвечал. И не заплатила.

Вот и сейчас, глядя, как Модестовна возится со своими перышками, Мурка почувствовала глухое раздражение и поняла, что долго не протянет. Она закрыла рот ладошками, но эта предохранительная мера не помогла. Рот открылся самопроизвольно. Можно сказать, он распахнулся. Мурка понятия не имела, что из него вылетит.

– Так точно! – вылетело изо рта, и Мурка сильно удивилась.

Модестовна тоже удивилась.

– Что точно? – спросила она, близоруко щурясь. – Я еще ничего не записывала.

Но Мурка ничего не ответила. Она боялась сморозить какую‑нибудь ерунду. Она снова прикрыла рот ладошками, и он снова распахнулся, не дожидаясь разрешения.

– Всегда готов! – гаркнула Мурка, потому что больше ей было сказать совершенно нечего.

Модестовна подозрительно посмотрела на нее из‑за очков.

– Пройдемте, – сказала она сухо. – Я познакомлю вас с педагогом.

– Мужчина? – деловито осведомилась Мурка.

– Пульхерия Ивановна – наш старейший педагог, выпускница института благородных девиц, – еще суше сказала Модестовна. Мурка заметно приуныла. – Сам Керенский целовал ей руку на выпускном балу, – между тем продолжала Модестовна. – Между прочим, по классу вокала она всегда имела «отлично». Ее любимый романс «О, смерть, молю, поторопись» имел бешеный успех во всех великосветских гостиных.

– Не поторопилась? – спросила Мурка.

– Кто? – не поняла Модестовна.

– Ну, смерть. Не поторопилась? Пульхерия Ивановна чай не девушка уже?

Модестовна онемела.

– Пульхерия Ивановна, – наконец вымолвила она, – никогда не была замужем. Я говорю вам это для того, чтобы вы ненароком не позволили себе какую‑нибудь бестактность, милочка. Войдем. – И она открыла высокие дубовые двери.

Мурка вошла.

В огромном зале на сцене стояли пять первоклассников. Жалобно звучали их тоненькие голоски. «Ласковое солнышко вышло из‑за тучки...» – уныло выводили они. Перед первоклашками помещалась крошечная уютная старушка с румяным булочным личиком. Старушка резво размахивала руками и подпевала довольно приятным меццо‑сопрано: «Я хлебну из горлышка сладенькой шипучки!».

– Пульхерия Ивановна, дорогая, – негромко сказала Модестовна. – Оторвитесь на минутку. Я привела вам новую ученицу.

Старушка широко улыбнулась, радостно закивала головой и еще резвее замахала ручками, что означало: «Сейчас, сейчас, только закончу свою партию. А вы пока полюбуйтесь на моих ангелочков».

– Подождем, – сказала Модестовна, усаживаясь в кресло.

Но Мурка ждать не стала. Мурка шагнула прямо на сцену и протянула Пульхерии лапу с наколкой.

– Я тут насчет «Нарьян‑Мара» интересуюсь, – грубо сказала она.

Пульхерия посмотрела на Мурку, перевела взгляд на ее лапу и уставилась на наколку. Глаза ее начали расширяться и через минуту уже катились прочь из орбит. «Шипучки‑и‑и‑и!» – тянула Пульхерия, и голос ее уходил куда‑то в поднебесные выси. Он становился все тоньше, тоньше, и наконец, взвизгнув, как несмазанные тормоза, Пульхерия отскочила прочь от Мурки. Тут она подавилась собственным голосом, закашлялась, захрипела, согнулась пополам и схватилась рукой за горло.

– На понт берешь, начальничек! – прохрипела она, с ненавистью глядя на Мурку. – Нарьян‑Мар без мазы клеишь! Мы туруханские, нам ништяк!

Модестовна квакнула и приложила сучковатую лапку к тому месту, где у нормальных женщин обычно располагается грудь.

– Пульхерия Ивановна, милая моя! – воскликнула она. – Что, прошу прощения, за жаргон! Откуда такие выражения, голубушка?

Пульхерия тряслась мелкой дрожью. Поклацав зубами, видимо, для острастки, она залезла в карман, вытащила кусок газеты, махорку, скрутила цигарку и закурила.

– Я тебе не голубушка, крыса ты подколодная! – процедила она сквозь зубы и сплюнула прямо на сцену. – Я тебе в натуре бабаня Любаня. Так меня на зоне конкретные пацаны звали, и ты так зови!

Модестовна остекленела. Она глядела на бывшую Пульхерию Ивановну остановившимися глазами, и Мурке на секунду показалось, что если подойти и щелкнуть ее пальцем по лбу, то она рассыплется на мелкие осколки. Подошла и щелкнула. Из любопытства. Модестовна не рассыпалась. Модестовна шумно перевела дух и вдруг заорала:

– Милицию! Немедленно! Ко мне в кабинет! Оборотень в детском заведении! Объяснительную! Писать! Дети в опасности! Ноту протеста в ЮНЕСКО!

И умчалась к себе в кабинет.

Все‑таки она была дамой старой закваски, а дамы старой закваски из‑за таких пустяков не ломаются.

– Мне милиция без надобности, – пробормотала экс‑Пульхерия и поплелась за ней. – Я уж лучше на мирные переговоры.

Мурка пошла следом.

В кабинете у Модестовны бывшая благородная девица сочиняла объяснительную записку.