ГЛАВА II. О том, как удивился Жиль Блас, встретив в Мадриде

Атамана Роландо, и о любопытных происшествиях, которые поведал

Ему этот разбойник

 

Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо

поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за

которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он

тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены

ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу

побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг

увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее

изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал

меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон

превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от

страха.

"Увы! - воскликнул я про себя, - он, наверное, потребует, чтоб я вернул

захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе

тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы

ему, что у меня нет подагры в ногах".

С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним,

чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется

мне подозрительным.

Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших

харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего

вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы

перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко

мне со следующими словами:

- Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего

атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь

тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и

отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей,

захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который

ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих

из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь

своего господина, крикнул умоляющим голосом: "Милосердные сеньоры,

заклинаю вас именем бога; не убивайте единственного сына леонского

коррехидора!" Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а,

напротив, довели их почти что до бешенства. "Господа, - сказал один из

них, - неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии?

Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца!

Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный

момент как бы умоляют нас об этом". Остальные всадники одобрили это

предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного

жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. "Остановитесь! -

сказал я ему, - к чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся

кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы

варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а

отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы

исполняем свой, грабя проезжих". Словом, я вступился за сына коррехидора,

и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все

находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников,

продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем

мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за

несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма

удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали

связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло.

Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе

удалась нас провести; никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами

такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только

развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы

отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти

старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось

помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем

добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью

и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после

чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день.

Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его

в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему

там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем.

Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у

опушки леса три команды стражников Священного братства, которые,

по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили

только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя

своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие

команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что

вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства

сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой

схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам

удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон,

третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при

каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом

домой, случайно заметил трап нашего подземелья,  который ты оставил

открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он

сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он

ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место,

слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал

помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу.

После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии

коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до

того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас

задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в

город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже

португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда

народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. "Вот он! -

кричала толпа. - Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он

заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!"

Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. "Ага, негодяй, -

сказал он мне, - небу надоели, наконец, твои преступления, и оно отдало

тебя в руки правосудия". - "Сеньор, - отвечал я ему, - если на мне и много

грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас

ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью". - "Ах,

злодей! - воскликнул он. - Да разве к таким людям, как ты, питают

благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не

позволяет мне этого сделать". Покончив на этом разговор, он приказал

отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они

вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на

торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три

недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее

как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду

смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: "Выслушай

свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на

большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья

я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед

двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же,

куда тебе будет угодно. Но послушай меня, - добавил он, - воспользуйся

этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда". Эти слова

подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением

покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не

застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один

старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают

все опекуны: коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи

дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния.

Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не

пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю

так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи,

вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б

проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают

вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной

корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки,

и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин

повешения. "Но теперь, друг мой, - продолжал Роландо, - мне хочется

открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно

требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в

том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем

ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее

и, к тому же, я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей

должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у

истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается

огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев (*65), а это само

за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с

тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб

тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок

со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько

хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет

повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке:

это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же,

- добавил он, - хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа".

- У каждого человека - свои склонности, - отвечал я атаману Роландо, -

вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни.

- Понимаю, - прервал он меня, - похищенная сеньора все еще владеет

вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной

жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас,

что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней

пистоли, украденные в подземелье.

Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал

рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил,

сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как

я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он

даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую

попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно

переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал:

- Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую

должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих

подлых наклонностях. Но слушай, как следует, то, что я тебе скажу, и пусть

это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил,

и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты

где-либо упомянул мое имя... то ты меня знаешь: мне незачем

распространяться на эту тему.

Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился.

Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу.