ГЛАВА VII. Похождение парикмахерского подмастерья

 

Начну издалека: дед мой, Фернандо Перес из Ла-Фуэнте, пробыв пятьдесят

лет цирюльником в деревне Ольмедо, умер и оставил после себя четырех

сыновей. Старший, по имени Николае, получил цирюльню и унаследовал

отцовское ремесло; следующий, которого звали Бертран, пристрастился к

торговле и сделался щепетильником (*45); Томас же, третий сын, стал

школьным учителем. Что касается младшего сына, Педро, то он чувствовал

призвание к изящной словесности, а потому продал небольшой участок земли,

доставшийся ему при разделе, и поселился в Мадриде, где надеялся со

временем отличиться благодаря своим знаниям и уму. Трое старших братьев не

разлучались друг с другом и, обосновавшись в Ольмедо, женились на

крестьянских дочках, принесших им незначительное приданое, но зато

обильное потомство. Они плодили детей как бы взапуски. Что касается матери

моей, жены цирюльника, то за первые пять лет брака она произвела на свет

шестерых ребят, в том числе и меня. Отец мой научил меня с детства

обращаться с бритвой, а когда мне минуло пятнадцать лет, взвалил мне на

плечи вот эту котомку, опоясал меня длинной шпагой и сказал:

- Теперь, Диего, ты в состоянии сам себя прокормить. Погуляй по белу

свету: тебе необходимо постранствовать, чтоб обтесаться и приобрести

совершенство в своем ремесле. Ступай и не возвращайся до тех пор, пока не

обойдешь всей Испании. Смотри, чтоб я до этого времени ничего о тебе не

слыхал.

С этими словами он дружески обнял меня и выставил за дверь.

Вот как простился со мной отец. Что же касается матушки, отличавшейся

менее суровым нравом, то она, казалось, была более чувствительна к моему

отъезду. Пролив несколько слез, она даже тайком сунула мне в руку дукат.

Покинув Ольмедо, я направился по сеговийской дороге, но, не пройдя и

двухсот шагов, остановился, чтоб осмотреть свою котомку. Мне хотелось

ознакомиться с ее содержимым и узнать, как велико мое состояние. Я

обнаружил в ней ремень для правки, кусок мыла и футляр с двумя бритвами,

настолько иступившимися, что казалось, будто ими перебрили не менее десяти

поколений. Кроме того, там лежала совершенно новая посконная рубаха,

старые отцовские башмаки и двадцать реалов, завернутых в полотняную

тряпку, которым я особенно обрадовался. Вот каково было мое богатство. Из

этого вы можете заключить, что, отпуская меня со столь малыми деньгами,

почтенный цирюльник Николае весьма рассчитывал на мою изворотливость.

Впрочем, обладание дукатом и двадцатью реалами не преминуло ослепить юнца,

никогда еще не располагавшего деньгами. Я счел финансы свои неисчерпаемыми

и, не чуя ног от радости, продолжал путь, поминутно поглядывая на рукоять

рапиры, которая при каждом шаге ударяла меня по икрам или путалась между

ногами.

К  вечеру, жестоко проголодавшись, прибыл я в деревню Атакинес.

Остановившись на постоялом дворе, я приказал подать себе ужин таким

заносчивым тоном, словно был в состоянии, бог весть как, швырять деньгами.

Трактирщик, посмотрев на меня внимательно и раскусив, с кем имеет дело,

ответил мне вкрадчивым тоном:

- Не беспокойтесь, сударь, вы останетесь отменно довольны: я попотчую

вас по-царски.

Сказав это, он отвел меня в небольшую каморку, куда четверть часа

спустя принес рагу из кота, которое я съел с не меньшим аппетитом, чем

если бы оно было из зайца или кролика. К сему великолепному кушанью он

подал мне вино, лучше которого, по его словам, не пивал и сам король. Хотя

я заметил, что оно прокисло, однако же оказал ему такую же честь, как и

коту. Для завершения этого царского приема мне отвели постель, более

способную вызвать бессонницу, нежели ее прогнать. Представьте себе весьма

жалкое и узкое ложе, да еще такое короткое, что, несмотря на свой

маленький рост, я едва мог протянуть ноги. К тому же не было на ней ни

тюфяка, ни перины, а лежал простой стеганый сенник, покрытый сложенной

вдвое простыней, которая с последней стирки успела обслужить добрую сотню

постояльцев. Хотя я набил желудок кошатиной и дивным вином, которым

угостил меня трактирщик, однако же благодаря молодости и здоровью заснул

на описанной постели крепчайшим сном и проспал всю ночь без всяких

недомоганий.

На следующий день, позавтракав и дорого заплатив за изготовленное мне

угощение, я без остановки дошел до Сеговии. Не успел я туда прибыть, как

мне посчастливилось найти цирюльню, куда меня приняли на харчи и

содержание. Но я пробыл тем всего шесть месяцев; знакомый подмастерье,

собиравшийся перебраться в Мадрид, уговорил меня присоединиться к нему, и

мы отправились в этот город. Там я без всяких затруднений нашел себе место

на таких же условиях, как и в Сеговии. Цирюльня, в которую я поступил,

считалась одной из самых бойких. Этому обстоятельству она была обязана

тем, что помещалась бок о бок с церковью Креста господня и по соседству с

Принцевым театром, которые привлекали туда много посетителей. Мой хозяин,

два старших подмастерья и я еле успевали обслужить всех, кто заходил туда

побриться. Я насмотрелся там на людей всякого звания, в том числе на

актеров и сочинителей. И вот однажды зашли к нам два писателя. Они

разговорились о современных поэтах и их произведениях, упомянув при этом

имя моего дяди; это побудило меня внимательнее прислушаться к их беседе.

- Дон Хуан де Савалета (*46) такой сочинитель, от которого публика не

может ожидать ничего хорошего, - сказал один из них. - Это холодный ум,

лишенный всякой фантазии. Он здорово осрамился со своей последней пьесой.

- А что вы скажете о Луисе Велес де Геварра (*47), - воскликнул второй.

- Ну и произведеньице преподнес он зрителям! Видали ли вы что-либо более

жалкое?

Они назвали не знаю уж сколько других поэтов, имена которых я

запамятовал; помню только, что ни о ком не было сказано ничего хорошего.

Что касается моего дяди, то они отнеслись к нему более уважительно: оба

сошлись на том, что он человек достойный.

- Да, - сказал один из них, - дон Педро де ла Фуэнте (*48) превосходный

сочинитель; его книги полны тонкого юмора, перемешанного с эрудицией, а

это делает их занимательными и остроумными. Нисколько не удивляюсь тому,

что он пользуется почетом как при дворе, так и в городе, и что многие

вельможи положили ему содержание.

- Вот уж много лет, - заметил другой, - как он получает довольно

крупные доходы. Герцог Медина Сели (*49) предоставил ему стол и квартиру.

Ему просто некуда тратить деньги, и надо думать, что дела его весьма

недурны.

Я не проронил ни слова из того, что поэты говорили о моем дяде. До

нашей семьи дошло, что он нашумел в Мадриде своими произведениями; об этом

сообщали нам разные лица, проезжавшие через Ольмедо. Но поскольку он не

считал нужным извещать нас о себе и, казалось, совсем отшатнулся от своих,

то и мы относились к нему весьма безразлично. Однако, как известно, всякая

сосна своему бору шумит: не успел я проведать о таком дядином благополучии

и о том, где он живет, как возымел желание его разыскать. Одно только

смущало меня: поэты назвали его дон Педро. Это "дон" вызывало во мне

сомнения, и я боялся, что они имели в виду не дядю, а какого-нибудь

другого писателя. Однако же эти опасения не остановили меня: мне пришло на

ум, что, ухитрившись стать гениальным человеком, он мог точно так же

сделаться и дворянином, и я решился его повидать. И вот как-то поутру,

испросив разрешение у хозяина и приодевшись возможно лучше, вышел я из

нашей цирюльни, не без гордости думая о том, что прихожусь племянником

человеку, стяжавшему такую славу своим талантом. Цирюльники не принадлежат

к числу людей, коим вовсе неведомо тщеславие. Я даже начал повышаться в

собственном мнении и, шествуя с весьма спесивым видом, попросил указать

мне палаты герцога Медина Сели. Направившись к воротам, я сказал, что

хотел бы переговорить с сеньором Педро Де ла Фуэнте. Указав мне пальцем на

небольшую лестницу в глубине двора, привратник пояснил:

- Поднимитесь наверх, а затем постучите в первую дверь направо.

Поступив как мне было сказано, я постучался в двери. Мне открыл молодой

человек, у которого я осведомился, не живет ли здесь сеньор дон Педро де

ла Фуэнте.

- Да, он живет здесь, - ответил молодой человек, - но сейчас дон Педро

не принимает.

- Мне бы хотелось повидаться с ним; я привез ему вести об его родных, -

сказал я.

- Будь это даже вести о самом папе, - возразил он, - и то я не проводил

бы вас к нему в данную минуту: он сочиняет, а когда он занят, то сохрани

бог помешать. Его можно будет видеть только около полудня. Пойдите,

погуляйте и возвращайтесь к тому времени.

Я вышел и прогулял все утро по городу, непрестанно размышляя о приеме,

который окажет мне дядя.

"Полагаю, - думал я, - что он будет очень рад меня видеть".

Я судил об его чувствах по своим собственным и, приготовившись к весьма

трогательной встрече, поспешил вернуться в назначенный час.

- Вы пришли как раз вовремя, - сказал мне лакей, - мой господин

собирается вскоре уходить. Подождите здесь минуточку: я доложу о вас.

С этими словами он оставил меня в прихожей. Вернувшись мгновение

спустя, он проводил меня в покой своего господина, лицо которого прежде

всего поразило меня фамильным сходством. Мне казалось, что я вижу перед

собою дядю Томаса, так походили они друг на друга. Я поклонился ему с

глубоким почтением и, назвавшись сыном мастера Николаев из Ла-Фуэнте,

сообщил, что уже три недели занимаюсь в Мадриде отцовским ремеслом в

качестве подмастерья и намереваюсь обойти всю Испанию с целью

усовершенствоваться. Пока я все это рассказывал, мне показалось, будто

дядюшка мой о чем-то задумался. По-видимому, он колебался между двумя

альтернативами: либо отречься от родного племянника, либо отделаться от

меня каким-нибудь ловким образом. Он остановился на последней. Приняв

притворно веселый вид, он оказал:

- Ну, друг мой, как поживает твой отец? Как Томас? Как Бертран? В каком

положении их дела?

В ответ на это я принялся описывать дяде обильное потомство нашей

семьи, назвал ему всех детей мужского и женского пола и даже включил в

этот перечень их крестных отцов и матерей. По-видимому, он не очень

заинтересовался этими подробностями и, не желая дольше со мной

канителиться, сказал:

- Диего, я весьма одобряю твое намерение попутешествовать, чтоб

основательно изучить свое ремесло; но не советую тебе дольше задерживаться

в Мадриде: пребывание в столице опасно для молодежи; ты здесь погибнешь,

дитя мое. Отправляйся лучше в другие города королевства: там нравы менее

испорчены. Ступай, - добавил он, - а когда приготовишься к отъезду, зайди

ко мне: я подарю тебе золотой, можешь объехать всю Испанию.

С этими словами он отпустил меня, ласково выпроводив из своей горницы.

Мне было невдомек, что он только искал способа от меня избавиться.

Вернувшись в цирюльню, я обстоятельно описал хозяину, как принял меня

дядя. Он тоже не понял намерений высокородного дона Педро и сказал:

- Я не разделяю мнения вашего дяди: на его месте я не советовал бы вам

таскаться по королевству, а предложил бы остаться в столице. Мало ли он

видит всяких вельмож; ему ничего не стоит поместить вас в хороший дом и

дать вам возможность понемногу составить себе приличное состояние.

Пораженный этим рассуждением, рисовавшим мне заманчивые картины, я

отправился спустя два дня к дяде и предложил ему использовать свое

влияние, чтоб пристроить меня в доме какого-нибудь придворного. Но это

предложение пришлось ему не по вкусу. Кичливому человеку, имевшему

свободный доступ к вельможам и ежедневно разделявшему с ними трапезы,

вовсе не хотелось, чтоб люди видели, как его племянник кормится вместе с

лакеями, в то время как он сам восседает за господским столом: мальчишка

Диего заставил бы краснеть сеньора дона Педро. Он не постеснялся

выпроводить меня и притом самым грубым образом.

- Как, распущенный мальчишка? - воскликнул он в сердцах, - ты хочешь

бросить свое ремесло? Ступай, поищи помощи у тех, кто дает тебе такие

зловредные советы. Убирайся из моего дома, и чтоб ноги твоей здесь никогда

не было, не то я прикажу наказать тебя так, как ты этого заслуживаешь.

Эти слова, а еще больше тон, которым дядя со мной говорил, ошеломили

меня. Я удалился со слезами на глазах, глубоко задетый таким грубым

обращением. Но, будучи от природы вспыльчив и горд, я быстро осушил слезы

и, перейдя от горя к негодованию, решил позабыть об этом скверном

родственнике, без которого я до того дня прекрасно обходился.

Все мои мысли были направлены на то, чтоб усовершенствоваться в своем

искусстве, и я весь отдался работе. По целым дням я брил, а вечером, чтоб

отдохнуть душой, учился играть на гитаре. Моим наставником был некий senor

escudero (*50), старичок, которому я подстригал бороду. Он обучал меня

также теории музыки, каковую знал основательно, ибо некогда был соборным

певчим. Звали его Маркос де Обрегон. Он был человеком степенным, обладал в

такой же мере умом, как и опытом, и любил меня так, точно я приходился ему

родным сыном. Служил он стремянным при супруге одного доктора, жившего в

тридцати шагах от нашей цирюльни. Я заходил к нему по вечерам, сейчас же

по окончании работы, и, сидя на пороге, мы вдвоем услаждали  соседей

небольшими концертами. Не то чтоб у нас были очень приятные голоса, но,

тренькая на гитаре, каждый из нас стройно пел свою партию, и этого было

достаточно, чтоб доставить удовольствие нашим слушателям. В особенности

развлекали мы донью Мерхелину, супругу доктора; она выходила в сени нас

послушать и заставляла иногда повторять песенки, которые ей больше всего

нравились. Муж не препятствовал ей в этой забаве. Хоть и был он испанцем и

к тому же человеком преклонного возраста, однако же нисколько ее не

ревновал. Правда, врачебная практика всецело поглощала его, и, возвращаясь

по вечерам, утомленный посещением больных, он рано ложился спать, не

тревожась тем увлечением, с которым его супруга относилась к нашим

концертам. Возможно также, что он не считал их способными зародить в ней

опасные мысли. К этому необходимо добавить, что он не видел ни малейшего

повода для опасений, ибо Мерхелина, хоть и была молодой и действительно

красивой сеньорой, однако же отличалась столь суровой добродетелью, что

даже не выносила, когда мужчины на нее смотрели. А потому он не вменял ей

в вину развлечения, казавшегося ему невинным и пристойным, и позволял нам

распевать, сколько душе угодно.

Однажды вечером, подходя к докторскому дому с намерением позабавиться

по нашему обыкновению, я застал у крыльца старика-стремянного. Он поджидал

меня и, взяв за руку, объявил, что хочет прогуляться, прежде чем

приступить к нашему концерту. Затем он повел меня в глухой переулок и,

убедившись, что там можно говорить без помехи, обратился ко мне с

печальным видом:

- Диего, сын мой, я должен сообщить вам нечто важное. Очень боюсь, дитя

мое, как бы мы с вами не раскаялись в том, что каждый вечер устраиваем

концерты у крыльца моего господина. Я, поистине, питаю к вам большую

дружбу и очень рад, что обучил вас игре на гитаре и пенью; но если б я мог

предвидеть угрожающую нам опасность, то, видит бог, выбрал бы для этих

уроков другое место.

Эти слова меня перепугали. Я попросил стремянного высказаться яснее и

сообщить, что именно нам угрожает, ибо далеко не был храбрецом и к тому же

еще не успел обойти Испании.

- Расскажу все, что вам следует знать, - отвечал старик, - дабы вы

могли судить об опасности, в которой мы находимся. Когда я поступил в

услужение к доктору, - продолжал он, - а было это с год тому назад, он

как-то утром привел меня к своей супруге и сказал: "Вот, Маркос, ваша

госпожа; вы будете повсюду сопровождать эту сеньору". Я был очарован

доньей Мерхелиной: она показалась мне удивительно красивой, прямо, как

картина: особенно же поразила меня ее приятная осанка. "Сеньор, - отвечал

я доктору, - считаю за счастье служить столь прелестной даме". Мой ответ

не понравился Мерхелине, и она резко возразила: "Как вам это нравится? Он

уже начинает забываться! Не выношу, когда мне отпускают комплименты". Эти

слова, произнесенные столь прекрасными устами, весьма меня удивили; я не

знал, как согласовать такую деревенскую и грубую манеру разговора с

очарованием, исходившим от всего облика моей госпожи. Что касается мужа,

то он уже привык к этому и даже радовался редкостному характеру доньи

Мерхелины. "Маркос, - сказал он, - моя супруга - чудо добродетели". Затем,

заметив, что она надела накидку и приготовилась идти к обедне, он приказал

мне проводить ее в церковь. Как только мы очутились на улице, то

повстречались с несколькими кавалерами, которые, дивясь на красоту доньи

Мерхелины, бросали ей на ходу - что вполне естественно - весьма лестные

комплименты. Она отвечала им. Но вы и представить себе не можете, до чего

ее ответы были нелепы и смехотворны. Молодые люди останавливались в

изумлении и недоумевали, откуда взялась на свете женщина, негодовавшая на

то, что ее хвалили. "Ах, сеньора, - сказал я ей сперва, - не обращайте

внимания, когда с вами заговаривают. Пристойнее молчать, нежели отвечать

колкостями". "Нет, нет, - возразила она, - я хочу показать этим нахалам,

что я не такая женщина, которая позволяет обращаться с собой

неуважительно". Словом, она разразилась таким потоком дерзостей, что я не

удержался и откровенно высказал ей свое мнение, рискуя навлечь на себя ее

немилость. Я заявил, насколько мог деликатнее, что она оскорбляет природу

и своим диким нравом порочит присущие ей прекрасные свойства, что добрая и

обходительная женщина может привлечь любовь, даже не будучи красивой,

тогда как красавица, лишенная доброты и обходительности, вызывает к себе

презрение. К этим рассуждениям я присовокупил еще много других в том же

роде, рассчитанных на исправление ее характера. Прочитав своей госпоже

такую мораль, я испугался, что навлеку на себя ее гнев и нарвусь на

неприятные возражения; но она не возмутилась моими упреками, а

удовольствовалась тем, что вовсе не приняла их во внимание, равно как и

те, которые я имел глупость высказать ей в следующие дни. Наконец, мне

наскучило без толку напоминать ей об ее недостатках и,  предоставив

Мерхелину самой себе, я перестал заботиться об ее неукротимом характере.

Между тем - поверите ли? - вот уже два месяца, как это свирепое существо,

эта надменная женщина совершенно изменилась. Она обходительна со всеми, у

нее появились приятные манеры. Это уже не та Мерхелина, которая дерзила

мужчинам, обращавшимся к ней с учтивыми речами; она стала чувствительна к

похвалам, которые ей расточают, и любит, когда говорят об ее красоте или о

том, что ни один мужчина не может взглянуть на нее безнаказанно; ей

нравится лесть, и вообще она стала теперь похожа на всех прочих женщин.

Эта перемена едва постижима; но вы еще больше удивитесь, когда я вам

скажу, что вы являетесь творцом этого великого чуда. Да, дорогой Диего, -

добавил Маркос, - это вы так преобразили донью Мерхелину; вы превратили

тигрицу в агнца, словом, она к вам неравнодушна. Мне это уже несколько раз

бросалось в глаза, и либо я не знаю женщин, либо она питает к вам безумную

страсть. Вот, сын мой, какую печальную весть я вам принес и в каком

неприятном положении мы очутились.

- Не вижу, - отвечал я старцу, - ни причины нам огорчаться, ни большой

беды для себя в том, что меня любит красивая сеньора.

- Ах, Диего, - возразил он, - так рассуждают только юноши; вы видите

приманку и не замечаете крючка; вам бы только наслаждаться, а я предвижу

все неприятности, которые из этого воспоследуют. В конце концов все тайное

становится явным: если вы будете по-прежнему ходить к нам и петь у

крыльца, то усилите страсть Мерхелины и, возможно, что, потеряв всякую

сдержанность, она случайно выдаст мужу, доктору Олоросо, свое увлечение; и

этот муж, который, не имея поводов к ревности, относится к ней теперь так

снисходительно, тогда рассвирепеет и отомстит ей; да и нам с вами может

здорово достаться.

- Хорошо, - сказал я, - вижу, что вы правы, и последую вашему совету.

Укажите, какого поведения мне держаться, чтоб предотвратить всякие

напасти.

- Нам надо только прекратить концерты, - возразил он. - Не

показывайтесь на глаза моей госпоже; не видя вас, она снова обретет

спокойствие. Сидите у своего хозяина, а я буду заходить в цирюльню, где мы

можем играть на гитаре без всякой опаски.

- Согласен, - отвечал я, - и обещаю, что ноги моей не будет в вашем

доме.

Действительно, я решил больше не петь на крыльце у доктора и запереться

на будущее время в цирюльне, раз уж я оказался человеком, столь опасным

для женских взоров. Между тем спустя несколько дней мой добрый Маркос,

невзирая на свою хваленую осторожность, принужден был убедиться, что

придуманное им средство погасить любовное пламя доньи Мерхелины возымело

как раз обратное действие. Эта сеньора, не слыша нашего пения, спросила

его на второй же вечер, отчего мы прекратили свои концерты и по какой

причине я больше не показываюсь. Он отвечал, что я очень занят и не имею

ни одной свободной минуты для развлечений. Она как будто удовлетворилась

этим объяснением и три дня сряду довольно спокойно переносила мое

отсутствие; но на четвертые сутки моя принцесса потеряла терпение и

сказала стремянному:

- Маркос, вы меня обманываете; Диего недаром перестал к нам ходить.

Здесь кроется какая-то тайна, которую я хочу выяснить. Говорите! Я вам

приказываю! Не скрывайте от меня ничего.

- Сеньора, - отвечал он, придумав новую отговорку, - раз уж вы хотите

знать правду, то скажу вам, что после наших концертов ему нередко

приходилось возвращаться домой, когда уже было убрано со стола; он не

хочет больше подвергать себя этому риску и ложиться в постель без ужина.

- Как, без ужина? - воскликнула она с огорчением, - почему вы мне этого

раньше не сказали? Ложиться в постель без ужина? Ах, бедное дитя! Ступайте

к нему сейчас же и скажите, чтоб он пришел сегодня вечером; ему больше не

придется уходить домой не евши: для него всегда будет приготовлено

какое-нибудь блюдо.

- Что я слышу? - вскричал Маркос, прикинувшись изумленным. - Боже,

какая перемена! Вы ли говорите это, сеньора? С каких пор вы стали такой

сердобольной и чувствительной.

- С тех пор, - перебила она его резко, - как вы живете в этом доме,

или, вернее, с тех пор, как вы осудили мое надменное обхождение и

попытались смягчить мой суровый характер. Но, увы! - воскликнула она,

расчувствовавшись, - я от одной крайности перешла к другой: из спесивой и

бессердечной я сделалась теперь слишком нежной и чувствительной; я люблю

вашего молодого друга Диего и не могу побороть в себе этой страсти. Его

отсутствие не только не ослабило моей любви, но, по-видимому, еще придало

ей большую силу.

- Возможно ли, - возразил старик, - чтоб молодой человек, не

отличающийся красотой, да и собой невидный, мог стать предметом столь

пылкой страсти? Я простил бы еще ваши чувства, если б они были внушены

каким-нибудь кавалером, обладающим блестящими достоинствами, но...

- Ах, Маркос! - прервала его Мерхелина, - видимо, я не похожа на других

особ моего пола, или же, несмотря на свой многолетний опыт, вы худо их

знаете, если думаете, что они при выборе возлюбленного руководствуются его

достоинствами. Насколько могу судить по себе, женщины отдают свое сердце

не размышляя. Любовь - это некое безрассудство, влекущее нас к

какому-нибудь предмету и приковывающее к нему против нашей воли; это -

болезнь, которая нападает на нас, как бешенство на животных. А потому

перестаньте уверять меня, что Диего не достоин моей нежности. Я люблю его

и этого достаточно, чтоб я находила в нем тысячи прекрасных свойств,

которые от вас ускользают и которыми он, быть может, вовсе не обладает. Не

трудитесь убеждать меня в том, что лицо его и фигура недостойны ни

малейшего внимания, ибо мне он представляется восхитительно стройным и

прекрасным, как день. К тому же в голосе его есть какая-то нежность,

которая меня трогает, а на гитаре он играет с исключительной приятностью.

- Однако, сеньора, - возразил Маркос, - подумайте о том, кто такой

Диего. Его простое звание...

- Я ничем не выше его, - снова перебила она старика, - и будь я даже

знатной госпожой, то не обратила бы на это никакого внимания.

Результат этого разговора был таков, что Маркос отчаялся переубедить

свою госпожу и перестал бороться с ее упорством, как искусный кормчий,

уступающий буре, которая отгоняет его корабль от той гавани, куда он

направлялся. Он пошел даже дальше: чтобы удовлетворить донью Мерхелину,

старик отправился в цирюльню и, отведя меня в сторону, сообщил мне все,

что произошло между ними.

- Вы видите, Диего, - сказал он; - что мы не можем прекратить наши

концерты у крыльца доньи Мерхелины. Вам необходимо, друг мой, свидеться с

этой сеньорой, а не то она способна выкинуть какой-нибудь такой

безрассудный поступок, который пуще всего повредит ее репутации.

Я не стал разыгрывать жестокого сердцееда и ответил Маркосу, что приду

к нему под вечер с гитарой и что он может отнести эту приятную весть своей

госпоже. Старик не преминул этого исполнить, и моя пылкая возлюбленная

была в полном восторге, узнав, что вечером будет иметь удовольствие видеть

меня и послушать мое пение.

Между тем, одно довольно неприятное происшествие чуть было не разрушило

этой надежды. Мне удалось выйти из цирюльни только с наступлением ночи,

которая, видимо за грехи мои, оказалась очень темной. Я ощупью продвигался

по улице и был уже, пожалуй, на полпути, когда из одного окна меня окатили

чем-то таким, что отнюдь не ласкало обоняния. Могу даже сказать, что я не

упустил ни одной капли из этой порции, так ловко меня отделали. В этом

положении я не знал, на что мне решиться. Вернуться назад? Но какое

зрелище для моих товарищей! Это значило бы подвергнуться самым невыносимым

насмешкам. Явиться же к донье Мерхелине в таком прекрасном виде было мне

весьма неприятно. Тем не менее я предпочел последнее и отправился к дому

этой сеньоры. У ворот я застал поджидавшего меня Маркоса. Он сообщил мне,

что доктор Олоросо только что лег почивать и что мы можем забавляться без

всякой помехи. Я отвечал, что мне прежде всего необходимо почистить

платье, и тут же поведал ему о своем несчастье. Он посочувствовал мне и

повел в покой, где находилась его госпожа. Как только эта сеньора услыхала

про мое приключение и увидела меня в таком состоянии, она принялась

сожалеть обо мне, точно со мной стряслось величайшее несчастье в мире;

затем, обрушившись на людей, которые меня так изукрасили, она осыпала их

всяческими проклятьями.

- Успокойтесь, сеньора, - сказал ей Маркос, - ведь все это происшествие

- чистейшая случайность. Зачем так близко принимать его к сердцу?

- А почему, скажите, пожалуйста, почему мне не принимать к сердцу

обиду, нанесенную этому агнцу, этому незлобивому голубку, который даже не

жалуется на причиненное ему оскорбление? - воскликнула она в сердцах. -

Ах, как мне сейчас жаль, что я не мужчина! Я отомстила бы за него.

Она наговорила еще кучу всяких других вещей, выдававших силу ее любви,

которая проявилась также и в ее поступках. А именно, пока Маркос обтирал

меня полотенцем, донья Мерхелина сбегала в свою горницу и принесла, ларец,

наполненный всевозможными благовониями. Она зажгла монашки и окурила все

мое платье, а затем щедро опрыскала его духами. Покончив с окуриванием и

опрыскиванием, эта милосердная особа отправилась сама на кухню за хлебом,

вином и несколькими кусками жареной баранины, которые припасла для меня.

Затем она заставила меня приняться за еду и, по-видимому, находила

удовольствие в том, чтоб мне прислуживать, так как то разрезала жаркое, то

подливала мне в стакан вина, хотя я и Маркос всячески ее от этого

удерживали. После того как я покончил с ужином, господа концертмейстеры

принялись настраивать голоса под гитару и угостили донью Мерхелину таким

дуэтом, от которого она пришла в восторг. Правда, мы умышленно выбирали

песни, слова которых льстили ее любви, и надо еще сказать, что во время

исполнения я бросал на нее украдкой взгляды, подливавшие масла в огонь,

ибо начинал входить во вкус этой забавы. Хотя концерт продолжался немалое

время, однако же он мне нисколько не наскучил. Что касается моей дамы,

которой часы казались минутами, то она охотно слушала бы нас всю ночь,

если б старик-стремянный, которому минуты казались часами, не напомнил ей,

что время уже позднее. Мерхелина заставила его повторить это, по крайней

мере, раз десять, но тут она наткнулась на упорного человека, который не

успокоился до тех пор, пока я, наконец, не ушел. Будучи весьма разумным и

осторожным и видя, что его госпожа потеряла голову от безумной страсти, он

боялся, как бы с нами не приключилось неприятности. Его опасения вскоре

оправдались: потому ли, что доктор заподозрил какую-то тайную интригу, или

потому, что демон ревности, до тех пор его не беспокоивший, захотел ему

досадить, но он выразил недовольство по поводу наших концертов. Мало того:

он запретил их по праву хозяина и, не входя ни в какие объяснения

относительно своего поступка, заявил, что впредь не потерпит в доме

присутствия посторонних мужчин.

Маркос сообщил мне об этом распоряжении, которое главным образом

касалось меня. Оно причинило мне немалую досаду, ибо у меня зародились

надежды, от которых жаль было отказаться. Но как правдивый историк, точно

передающий события, я должен сознаться, что терпеливо покорился своей

печальной участи. Не так обстояло дело с Мерхелиной: запрещение только

разожгло ее страсть.

- Любезный Маркос, - сказала она старику, - только вы один в состоянии

мне помочь. Устройте, пожалуйста, так, чтоб я могла тайно свидеться с

Диего.

- Чего вы требуете от меня? - воскликнул он, рассердившись. - Я и без

того был слишком податлив. Вовсе не намерен в угоду вашей безумной страсти

способствовать бесчестию своего господина, погубить вашу репутацию и

опозорить себя самого, ибо всю свою жизнь я был безупречным слугой. Лучше

уйду из вашего дома, нежели стану служить столь постыдным образом.

- Ах, Маркос! - прервала его сеньора, испуганная этими последними

словами, - вы разрываете мне сердце, когда говорите о своем уходе.

Неужели, жестокий человек, вы собираетесь меня покинуть, после того как

довели до такого состояния. Верните мне прежде мою гордость и дикий нрав,

который вы искоренили. Ах, почему не обладаю я, как раньше, этими

благотворными недостатками! Я была бы спокойна, между тем как ваши

назойливые увещевания лишили меня душевного мира, которым я наслаждалась.

Желая исправить мой характер, вы меня совратили... Но что я говорю,

несчастная? - продолжала она, заливаясь слезами, - к чему попрекаю вас

напрасно? Нет, отец мой, вы не виновны в моем несчастье: горькая судьба

моя уготовила мне все эти печали. Умоляю вас, не обращайте внимания на

сумасбродные речи, которые срываются у меня с языка. Увы! Страсть помутила

мне рассудок. Сжальтесь над моей слабостью; вы - мое единственное

утешение, и если жизнь моя вам дорога, то не откажите мне в вашей помощи.

При этих словах она заплакала еще пуще, так что уже не могла

продолжать. Вынув платок и закрыв им лицо, она опустилась на стул, как

человек, подавленный горем. Старый Маркос, добрейший из когда-либо

существовавших стремянных, не устоял при виде этого трогательного зрелища;

оно глубоко поразило его и, заплакав вместе со своей госпожой, он произнес

с умилением:

- Ах, сеньора, как вы обольстительны! Я не в силах устоять против вашей

печали: она одержала верх над моей добродетелью. Обещаю вам свои услуги и

не удивляюсь более тому, что любовь заставила вас изменить долгу, раз даже

простое сострадание побудило меня забыть свой собственный.

Таким образом, старый стремянный, несмотря на свою безупречность,

взялся с величайшей предупредительностью служить страсти доньи Мерхелины.

Однажды утром он явился в цирюльню, чтобы уведомить меня обо всем, и на

прощание сказал, что обдумывает способ, как устроить мне тайное свидание с

сеньорой Мерхелиной. Этим он окрылил меня надеждой, но два дня спустя я

узнал весьма скверную новость. Один из наших клиентов, аптекарский ученик

из того же квартала, зашел к нам навести красоту. Пока я готовился его

побрить, он мне сказал:

- Что же вы плохо смотрите за своим приятелем, стариком стремянным,

Маркосом де Обрегон? Знаете ли вы, что ему приходится уходить от доктора

Олоросо?

Я отвечал, что не имею об этом ни малейшего понятия.

- Это решенное дело, - продолжал он. - Его должны нынче уволить. Доктор

Олоросо только что беседовал с моим хозяином и вот о чем они говорили.

"Сеньор Апунтадор, - сказал доктор, - у меня есть к вам просьба. Я не

доволен своим старым стремянным и ищу верную, строгую и бдительную дуэнью,

которая присматривала бы за женой". - "Понимаю вас,  - прервал его мой

хозяин, - вам нужна Мелансия, которая была компаньонкой моей жены и

продолжает жить у меня в доме, хотя я овдовел полтора месяца тому назад.

Правда, она очень помогает мне по хозяйству, но так как я принимаю близко

к сердцу интересы вашей супружеской чести, то готов вам ее уступить.

Можете вполне на нее положиться и не беспокоиться о том, как бы у вас не

выросли на лбу кой-какие украшения: это - перл среди дуэний, это -

настоящий дракон для охраны целомудрия женского пола. В течение двенадцати

лет состояла она при моей супруге, которая, как вы знаете, была молода и

пригожа, и за все это время я не видал в доме и тени любовника. Клянусь

богом, такому молодчику у нее бы не поздоровилось. Скажу вам, между нами,

что покойница, особенно в первое время, питала большую склонность к

кокетству, но Мелансия быстро ее охладила и внушила ей любовь к

добродетели. Словом, она не компаньонка, а клад, и вы еще много раз будете

благодарить меня за этот подарок". После этого доктор выразил величайшую

радость по поводу любезности сеньора Апунтадора, и они уговорились, что

дуэнья сегодня же заступит место вашего приятеля.

Это известие, которое я счел за правду и которое, действительно,

оказалось таковой, смутило приятные чаяния, начинавшие было ласкать мое

воображение, а Маркос, зашедший ко мне после полудня, окончательно угробил

их, подтвердив то, что сообщил аптекарский ученик.

- Любезный Диего, - сказал добрый старик, - я в восторге от  того, что

доктор Олоросо прогнал меня: он избавил меня от многих хлопот. Не говоря о

том,