Первое вскрытие и вторая картошка

 

Моим куратором была назначена ассистент Ирина Викторовна Попова – весьма ироничная, острая на язык дама. Первое моё вскрытие (в десятых числах сентября) осуществлялось во многом её руками. И вот, когда мы добрались до сердца и разрезали его, Ирина Викторовна вдруг замерла.

­– Постойте-постойте, – сказала она. – Кажется, я такого никогда не видела! Склероз трёхстворчатого клапана. Ну-ка приглашу я профессоров.

Пришли профессора: вначале Ирина Михайловна Кодолова. Затем она позвала самого Анатолия Ивановича Струкова – академика, прежнего завкафедрой.

– Да-а, – сказал Анатолий Иванович. ­– Уникальный случай. Последний раз такое встречалось, если не ошибаюсь, лет двадцать назад. Надо обязательно подготовить публикацию для журнала «Архив патологии». Настаиваю на этом как главный редактор данного журнала.                                       

Я всё пытался понять, в чём тут сенсация. Ирина Викторовна наконец разъяснила:

– Понимаете, если бы это был склероз и, соответственно, стеноз (сужение) митрального клапана в левом сердце, то никакого интереса это не представляло бы. Но ревматическое поражение и склерозирование трёхстворчатого клапана правого сердца– чрезвычайно редкое явление. Я, по крайней мере, вижу такое впервые.

По правде говоря, я и после этого не пришёл в восторг от нашей находки.  Ну, подумаешь, не левое сердце, а правое! Склероз – он и есть склероз.

Но мои наставники продолжали волноваться и строго-настрого велели широко обнародовать этот случай. Пока я размышлял, что с этим делать и нельзя ли как-нибудь избежать совершенно не нужного мне обнародования, с неожиданной стороны пришло что-то, похожее на спасение.

 

Деканат издал распоряжение: субординаторам-шестикурсникам ехать в подмосковный совхоз на уборку картофеля. Там уже находились отряды третьекурсников, но им требовалась срочная помощь.

Ох, как мне не хотелось поначалу ехать! Такая трата времени! И потом – первое длительное расставание с той, кого, в слепом угаре, я жаждал видеть ежедневно и ежечасно. Однако надежда, что за это время склероз трёхстворчатого клапана выветрится из памяти моих впечатлительных наставников, как-то скрашивала грядущее.

19 сентября 1973 года. Серый дождливый день. Накануне я ходил в нашу институтскую библиотеку, гордо именующуюся фундаментальной. К этому времени она переехала в отдельное, специально выстроенное, трёхэтажное здание на Зубовской площади.

Пребывая в глубокой задумчивости, я вышел из троллейбуса, следовавшего от метро «Кропоткинская», и направился к библиотеке через дорогу – в неположенном месте. Прозвучал негромкий свисток милиционера – видимо, так, для порядка. Но я не понял, что это относится ко мне.

Не дойдя до библиотеки, я что-то вспомнил и решил вернуться на ту же троллейбусную остановку, чтобы поехать дальше – к ректорату. Поэтому я вновь неспешно перешёл дорогу – всё в том же в неположенном месте. Теперь свисток милиционера прозвучал резче. Но я, в прежней задумчивости, опять не осознал, что и этот свисток – по мою душу.

Подойдя к остановке, я вновь переменил своё решение и тем же неторопливым шагом пошёл через дорогу обратно к библиотеке. В третий раз – всё в том же неположенном месте! Свисток милиционера от небывалого возмущения стал совершенно пронзительным и наконец дошёл до моего сознания. Тем более, что постовой, полагая, что я над ним просто издеваюсь, начал громко и требовательно кричать:

­– Молодой человек! Молодой человек! Немедленно остановитесь!!

Это требование вызвало у меня обратную реакцию. Я резко прибавил ходу и скрылся в здании библиотеки. Там я взбежал на третий этаж, вошёл в один из читальных залов и сел в самом укромном месте, изображая сосредоточенную работу с книгой.

Внизу уже раздавались голоса милиционера и отвечающих на его вопросы библиотекарш. Они то усиливались, то затухали – когда милиционер заходил в очередной зал. Я, затаившись, ждал. В общем, ситуация была примерно такая же, как в детстве, когда я скрывался в чулане под лестницей от разъярённого моим проступком дядьки. И точно, как и тогда, «дядька» (милиционер) так меня и не нашёл, но здорово напугал.

Об этом я вспоминал, сидя в автобусе, отправляющемся в подмосковный совхоз. «Как превратно могут быть истолкованы наши действия! – с горечью думал я. – Поди докажи тому милиционеру, что у меня вовсе не было намерения его дразнить! Ни за что не поверит, что бывает такая глубокая задумчивость. Сам, небось, и вовсе никогда не думает…Ах, как нехорошо я говорю про него!»

От этого мысленного сумбура меня отвлёк неизвестный парень, который подсел ко мне и ужасно знакомым голосом сказал:

– Можно? Давай познакомимся. Ласкин, Сергей.

И, как я уже писал, мы сразу подружились.

В совхозе мы с ним и ещё с двумя парнями жили в частном доме у одной женщины. Иногда по вечерам к нам в гости приходили три девушки с третьего курса – причём, с того самого потока, где училась моя Таня Л. Сама она, пользуясь расположением секретарей комитета комсомола, куда её недавно ввели, на картошку не поехала.

 С одной из трёх девушек я общался чуть больше, чем с другими, но больше лёгкой симпатии я, если бы и хотел, испытывать к ней не мог. Однако соответствующая информация поступила Татьяне. Так что в последующем мне пришлось оправдываться. Хотя казалось, что ей это уже не столь интересно. Её занимали всё новые и новые впечатления…

В отличие от прошлой экспедиции в село, в этот раз нам очень неплохо заплатили. Всё устроил Федя Ваганов из нашей группы патологоанатомов, которому я недавно выражал горячую благодарность за давнишнюю помощь. Теперь появлялись основания для новой благодарности.

Действительно, каким-то неведомым никому образом он сделался нашим бригадиром. И в этом качестве вёл очень продуктивные переговоры с руководством совхоза.

Результатом этих переговоров стало следующее. Нас (шестикурсников) поставили работать на сортировку. Подъезжали машины с собранным картофелем, перемешанным с землёй, ссыпали всё это на наш агрегат; земля удалялась, картофель сортировался на три вида – крупный, средний и мелкий – и собирался в мешки.

Самые здоровые из нас работали грузчиками. Они забрасывали мешки в кузова грузовиков и аккуратно высыпали картошку: вначале (на дно) – мелкую, затем – среднюю, а с самого верха – красивую крупную.

За такую ювелирную работу нам, согласно договоренности Фёдора с совхозом, и заплатили хорошие деньги.

5-го октября мы вернулись в Москву.

 

Но оказалось, что «никто не забыт и ничто не забыто». Ирина Викторовна встретила меня обескураживающим вопросом:

– Коля! Вы не забыли, что нам с вами надо описать и опубликовать нашу находку?

И я почти до конца субординатуры возился с уникальным случаем моего первого вскрытия. Ну, конечно, не один, а с Ириной Викторовной.

Мы делали снимки поражённого клапана и многочисленных микропрепаратов. Мы писали и многократно переделывали статью в «Архив патологии»: вначале замечания по моему тексту делала Попова; затем замечания по нашему общему тексту делал Серов.

Я дважды выступал с этим случаем – в том числе на крупной клинико-анатомической конференции в клинике Тареева – и все, вплоть до обладателей самых блестящих (от отсутствия волос) голов, внимательно слушали и понимающе кивали в знак того, насколько им интересно.

В конце концов, мне это порядком надоело. Я стал нетерпеливо ждать конца субординатуры, чтобы, наконец, освободиться от фантома навязчивой находки.

Два подвига

 

Но пока продолжалась субординатура, – продолжалась и моя гонка за количеством вскрытий.

Очень наглядно характеризовало эту гонку шестое вскрытие. Одно лёгкое трупа в тот раз представляло собой почти сплошной гной. И вот, разрезая лёгкое, я порезал через перчатку и свою руку. Показалась и стала окрашивать перчатку кровь. Работавшие за соседним столом преподаватели заметили это и всполошились. Они попытались оттащить меня от трупа – бесполезно: я настаивал на том, что закончу вскрытие сам.

Это был не героизм: я никого не спасал. Это был азарт: я поставил своей целью в тот день увеличить число своих вскрытий ещё на единицу. И выйти в лидеры среди субординаторов.

Конечно, я прекрасно помнил, от чего умер Базаров в тургеневских «Отцах и детях». Он тоже порезался, вскрывая гнойный труп. Поэтому я позволил помазать порез иодом – но не более того!

Позвали со второго этажа Ирину Викторовну; пришёл ещё кто-то из доцентов:

– Немедленно прекращайте; снимайте перчатки и мойте руки!

– Нет, ничего страшного, я останусь и доведу вскрытие до конца.

И довёл. Обошлось. Вышел в лидеры. И, как обычно в таких случаях, испытал чувство глубокого удовлетворения.

Испытать то же чувство на кафедре патанатомии мне позволила ещё одна история, где я проявился уже как биохимик.

Однажды ко мне обратилась Ольга Александровна С., готовившая к защите кандидатскую диссертацию:

– Коля! Говорят, вы хорошо разбираетесь в биохимии. Не могли бы вы мне помочь? Я гистохимическим методом определила активность ряда ферментов в разных органах, но не понимаю, что всё это означает. Вот посмотрите. Можно ли говорить, что в этом органе преобладают анаэробные процессы, а в этом – аэробные, и так далее?

– Не уверен, не знаю… Так, сходу, не определишь: что-то цифры уж сильно скачут. Надо подумать.

Ольга Александровна вручила мне кипу листов с многочисленными таблицами, в которых была огромная масса циферок, полученных в экспериментах. Действительно, при взгляде на них разбегались глаза и ровно никаких мыслей не возникало.

Я забрал всё это с собой и несколько дней думал. Сейчас я, конечно, понимаю, что то, к чему я пришёл, просто до тошноты. Но тогда… тогда это и для меня было чуть ли не прорывом, а для моей «морфологической» «клиентки» – и вообще откровением.

Короче говоря, я ввёл целую серию коэффициентов – отношений активности ферментов разных метаболических путей. И сравнивал между собой эти относительные величины. Тогда все исходные данные свелись к одной суммарной таблице, которая позволяла уже делать какие-то выводы.

– Но эти выводы – лишь осторожные предположения, – стараясь быть объективным, внушал я Ольге Александровне. – Вряд ли по активности одного фермента можно судить о скорости всего метаболического пути. Тут вмешивается ещё целый ряд факторов.

Однако Ольга Александровна не слишком вслушивалась в мои заумствования. Она была очень довольна: её диссертация приобретала красивый биохимический «бантик».

 

«Бантик», дорогой читатель, – это украшение диссертации чем-то необязательным и непрофильным. Так, морфологи и врачи обожают украшать диссертацию побрякушками из биохимии и математики, биохимики и другие биологи – как бы морфологией и как бы медициной. 

Если вникнуть, на самом деле это не что иное, как элегантное навешивание лапши на уши коллег и членов Учёного совета. Но всем это нравится. Все (и авторы, и слушатели) – неспециалисты в области «украшения», поэтому наивно верят, что оно является чем-то значительным, глубоким, как Марианская впадина, и, следовательно, – важнейшим достоинством работы.

Впрочем, и остальные (профильные) части диссертации – та же лапша; но только здесь коллеги и члены Совета уже прекрасно понимают, что это лапша, и одобряют диссертацию только потому, что таковы правила игры.

Когда же есть «бантик» из неведомой науки, вера в его значительность приводит слушателей в умиление и вызывает желание голосовать «за» не по правилам хорошего тона, а по зову сердца.

 

…В общем, моя таблица с коэффициентами была включена Ольгой Александровной и в диссертацию, и в автореферат как центральный элемент анализа и обсуждения полученных результатов.

Я был горд. И эта гордость не стала меньше оттого, что нигде не оказалось хотя бы одного слова благодарности за мою помощь в работе.

 

Преступление без наказания

 

А сейчас я хочу признаться в совершённом тогда преступлении. А именно, в подлоге. Подлоге – хладнокровном, обдуманном и потому успешном. Правда, нельзя сказать, чтобы я так уж переживал все эти годы или что сейчас, наконец, я впал в отчаяние, осознав всю тяжесть содеянного.

Нет, в отчаяние не впал, не раскаялся, потому что имел самые благородные побуждения. Рассказать же хочу исключительно из любви к истине. Читатель, конечно, уже давно заметил это моё пристрастие и сейчас, несомненно, предвкушает очередную острую, но правдивую историю.

История же такова.

В программе прохождения субординатуры по патанатомии предполагались не только занятия на кафедре патанатомии, но и три цикла по основным медицинским специальностям – терапии, хирургии, акушерству и гинекологии. Когда я об этом узнал, то обрадовался: нам предстояли три государственных экзамена по этим дисциплинам, и повторить их в ходе тех циклов было бы очень кстати.

По моей просьбе Виктор Викторович дал указание кому-то из сотрудников разыскать утверждённую им ещё год или два назад программу. Разыскали, вручили мне второй экземпляр.

Что такое «второй экземпляр», сейчас уже не каждый и поймёт. Молодёжь уж точно не сообразит. Объясняю: прежде печатали документы не на компьютере с принтером, а на печатных машинках. И чтобы получить сразу несколько экземпляров, вставляли в машинку одновременно несколько листов бумаги, перемежая их листами копирки.

Кто-нибудь из совсем юных спросит, что такое копирка? Это лист черной тонкой бумаги, одна сторона которого покрыта тончайшим слоем графита. Этой стороной копирку клали на подлежащий лист, и на последнем копировалось (отпечатывалось) всё то, что печаталось на верхнем листе.

Обычно в машинку закладывалось не более пяти листов белой бумаги с четырьмя листами копирки между ними. Самым чётким, естественно, получался верхний лист, по которому непосредственно били (через красящую ленту) литеры машинки. Это был первый экземпляр. Его копия на втором листе – второй экземпляр. И так далее – вплоть до пятого.

Причём, каждый последующий экземпляр был явно менее чёток, чем предыдущий. Так что пятый экземпляр был уже почти нечитаемым.

Я так подробно остановился на этом моменте, поскольку в своей афёре учитывал, что у меня имеется именно второй экземпляр программы.

 

«Афёра»… Слово-то какое! Но, действительно, афёра. Однако никакой афёры не было бы, если бы в выданной мне программе было написано то, что нужно, то, что я ожидал.

Я ожидал нормальные циклы по каждой из трёх дисциплин: мы приходим в соответствующую клинику и с нами за две-три недели повторяют основы предмета.

А что я нашёл в программе? – Никаких основ, а лишь ознакомление с работой диагностических лабораторий морфологического профиля в терапевтических, хирургических и гинекологических клиниках.

Но позвольте, а как же предстоящие государственные экзамены? Мы же и так практически оторваны от клинической деятельности, и никакие лаборатории этого не компенсируют!

Короче говоря, я собрал свою группу из 5 человек (вовлекать в это дело «вечерниц» я не стал) и поставил вопрос ребром:

 

– Кто за то, чтобы пройти настоящий цикл занятий по терапии ­ вместо того, чтоб таскаться по лабораториям? Голосуем. Результаты голосования будут обязательны для всех. То есть либо все идём на цикл теоретических занятий, либо все идём в лаборатории. Итак…

Безоговорочно «за» теорию были Женя Коган и я. Два человека – Берченко и Ваганов – сочли, что это чересчур утомительно, и проголосовали «против». Всё зависело от Сергея Кузнецова. Немного помедлив, он высказался «за».

Итак, моё предложение прошло, и двум выявившимся лодырям (ну, Генка – ещё ладно; но ты-то, Федя?!) ничего не оставалось, как подчиниться решению большинства.

Теперь это дело надо было организовать. Тут-то и начинается афёра. Выданная мне программа была на трёх страницах. А конкретный план прохождения цикла по терапии (со всеми этими дурацкими лабораториями) излагался лишь на 2-й странице.

Я сел за машинку и напечатал другой вариант этой страницы. Там значилось, что группе субординаторов-патологоанатомов необходимо пройти в терапевтической клинике Василенко цикл теоретических занятий по следующим темам – и далее добросовестно перечислялись все 20 глав учебника.

Я взял второй экземпляр этой подделки, сложил его вдвое (как было в оригинале) и вставил вместо прежней второй страницы. Две другие страницы остались на месте – причём на последней (третьей) странице, в конце документа, красовалась размашистая подпись Виктора Викторовича.

Затем я отправился в клинику Василенко, на кафедру пропедевтики внутренних болезней. Стоял уже январь 1974 года, студентов на кафедре не было, и завуч кафедры пребывала в расслабленном состоянии. И тут вдруг явился я.

Прочитав план занятий, она пришла в ужас:

­– Это же надо вызывать из дома специалистов по разным разделам, чтобы с вами всё это проработать! И за такой сжатый срок! Кто же это вам написал такое?

Я промямлил что-то вроде того, что Виктор Викторович – очень требовательный человек, так что ничего удивительного нет.

– Может, позвонить ему? – размышляла вслух завуч. Она уже было потянулась к трубке телефона… но передумала. Вступать в полемику с известным всем своей непримиримостью Серовым ей всё-таки не захотелось.

Трудно вообразить, что было бы, если бы звонок состоялся. В принципе, из этого могли бы раздуть дело вплоть до отчисления из института. Вот была бы весёленькая история! Как я рисковал ради благородной тяги к знаниям! Причём, не только для себя, а для всех нас пятерых.

– Ну ладно, – сдалась завуч. – Давайте начнём с послезавтра. Приходите. Преподавателей я предупрежу.

И мы три недели ходили на семинарские занятия по терапии. Через две-три темы преподаватели сменяли друг друга, и каждый из них начинал свой микроцикл с удвоенной энергией. Это было именно то, что требовалось мне и Жене Коган. Но другие всё громче роптали, что это издевательство, что они больше не могут, и что в следующий раз они на это не пойдут.

 

Что ж, перед циклом по хирургии я устроил очередное голосование. Здесь опять мы с Женей были «за». Двое лодырей (эх, Федя, Федя!)опять были «против». Так что вновь всё зависело от Кузнецова. Сделав торжественную паузу, он решительно высказался «против». Да это, в общем-то, и ожидалось, поскольку среди роптавших голосов очень явственно слышался и его голос.

Теперь пришлось нам с Женей подчиниться воле большинства. Поэтому полноценных циклов по хирургии и по акушерству с гинекологией мы, по существу, лишились. Ведь не считать же таковыми ознакомительные посещения одной-двух лабораторий в течение нескольких дней, до которых был редуцирован каждый цикл!

 

Такова история моего преступления. Сразу скажу: подлогами я больше никогда не занимался: всё-таки это чуждо моей натуре.

Правда, десятью годами позже возникла ситуация, в которой мне тоже пришлось поступить нестандартно. Здесь уже я действовал отчаянно не ради приобретения знаний самому, а для того, чтобы поделиться накопленными знаниями с другими.

Это было тогда, когда завкафедрой биохимии запретил печатать на институтском ротапринте мои пособия для студентов. Чтобы выйти из положения, я ставил на титульном листе свою подпись – там, где должна была красоваться его подпись. Но, строго говоря, это не подлог: свою подпись я, как автор, имел полное право ставить где угодно.

Вот. К описанному же случаю на патанатомии, как ни печально, вполне применимы термины следующего ряда: «афёра», «подлог», «преступление». Мне, конечно, очень жаль, что это так. Но в основе содеянного были благие побуждения, причём последние вели далеко не в ад, а к полезному, нужному результату.

Поэтому, принимая во внимание

- не очень зрелый мой возраст на момент совершения преступления,

- благородные побудительные мотивы,

- общественно-полезную значимость достигнутого результата,

- отсутствие рецидивов,

- а также давность совершения преступления,

я бы просил высокий читательский суд проявить гуманность и освободить меня от ответственности, в том числе и моральной, по вышеизложенному делу.

… После этих циклов мы вернулись на кафедру патанатомии, и субординатура покатилась дальше – к своему скорому окончанию.

 

Глава 24. ШЕСТОЙ КУРС:

ПРИВХОДЯЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

 

Исходные позиции на кафедре биохимии

Весь шестой курс я занимался экспериментами на кафедре биохимии. Как ни странно это звучит после описания моей деятельности в субординатуре по патоанатомии, но это так. Ведь у меня были и некоторые вечера рабочих дней и, что самое главное, выходные дни.

Напомню: к шестому курсу я почти освоил все этапы выделения и очистки уридинкиназы из саркомы крыс по методу Людмилы Викторовны Авдеевой – обаятельной дамы из той восьмой комнаты, в которой находилось моё рабочее место. Оставалось соединить всё воедино и, получить, наконец, этот фермент.

Освоил я и метод выделения ядер из клеток печени – для того, чтобы ставить в них РНК-полимеразную реакцию. А маркёром этой реакции должен был служить радиоактивный УТФ (уридинтрифосфат), который мне надлежало синтезировать из более доступного радиоактивного уридина с помошью уридинкиназы.

Так что, соединив воедино одно, я получал возможность соединить воедино и другое – на более высоком уровне.

Чтобы всё это успеть, порой приходилось оставаться на ночь. И вот с этими ночами на кафедре биохимии связаны две нелепые истории.