Мораль: боритесь за каждый свой палец – причём, даже тогда, когда вы засунули один из них в пенальчик автомата и все вокруг, спасая вас, жаждут его отрезать.

 

Марши и песни

 

На сборах мы, естественно, много маршировали и много пели. Вот где я снова с удовольствием попел – как когда-то в пионерском лагере. Песни были самые популярные (особенно вошедшая тогда в большую моду «Не плачь, девчонка!»). Никто не жалел ни своей глотки, ни ушей товарищей. Да уши как-то и не страдали. Никто не поворачивался к тебе, выразительно не смотрел, не делал дурацких намёков про медведя. Все самозабвенно самовыражались.

Зато по вечерам, когда уже становилось темно, в той или иной палатке начиналось совсем другое – подлинное, лирическое – пение. Я с пением под гитару ряда ребят познакомился ещё на картошке, в начале третьего курса. И уже тогда оно произвело на меня очень большое впечатление.

Сейчас же я услышал два новых, не слышанных прежде, голоса. И они меня покорили совершенно – звучанием, лирикой, текстом:

                                  

                  «Проходит жизнь, проходит жизнь,

                   Как ветерок по полю ржи.

                   Проходит явь, проходит сон,

                    Любовь проходит, проходит всё.

                      Любовь пройдёт, мелькнёт мечта,

                    Как белый парус вдалеке,

                    Лишь пустота, лишь пустота

                    В твоём зажатом кулаке.              

 

Но я долго не мог понять, кто же это поёт: даже находясь в одной палатке с певцами, в ночной темноте я не видел их лиц. И потом, при солнечном свете, пытался угадать во всех встречных потрясающих ночных теноров. Может, один из них – вон тот, высокий, с вечно печальным, как у меня, лицом? Или вот этот – мужественный и решительный?

Лишь тогда, когда мы возвращались домой и один из «голосов» прозвучал в дневное время, я с изумлением обнаружил, что он принадлежит парню, о котором я никогда бы такого и не подумал. Обычное лицо, ничего выдающегося во внешности. И такое глубокое, дерущее сердце, чувство во время пения! Вот так порой внешность скрадывает красоту души.

А второго я тогда так и не увидел. Только множество раз слышал в темноте обращения к нему:

– Ласкин1 Ласкин, Серёга, спой что-нибудь из Окуджавы. И из Есенина… Ласкин, слышишь?

Так я его и не увидел. Но когда 19 сентября того же 1973 года мы, уже студенты 6-го курса, т.е. субординаторы, сели в автобус и отправились в глубинку вновь спасать советскую картошку, я оказался рядом с парнем, который представился: Сергей, Ласкин. И у меня не возникло никаких сомнений в том, что это тот самый Ласкин.  Всю эпопею с картошкой мы провели как два закадычных друга. Вечерами я уже вместе с другими просил его:

– Ласкин1 Ласкин, спой что-нибудь из Окуджавы. И из Есенина…

 

А сегодня (4 июля 2012 года), почти 39 лет спустя после нашего знакомства, я позвонил ему с одной-единственной целью:

– Алло, Ласкин, как дела?

– Ничего, ещё тёплый!

– Ну, это самое главное. Привет!

Он уже не поёт песен (по крайней мере, я давненько не слышал): возраст, недуги. Но в моём представлении он остаётся человеком-песней: таким долгим и сильным оказался след его пения в те далёкие годы. След – как свет. И для меня очень важно, чтобы этот свет сохранялся сколь можно дольше, сколь можно дольше…

 

Ещё к разряду «песни и марши» следует отнести мою идиотскую попытку посоперничать с Руже де Лиллем – автором «Марсельезы», гимна Франции. Проще говоря, у наших сержантов – отслуживших срочную «отцов-командиров» – появилась идея: заиметь свой марш, т.е. марш нашего курса. Кинули клич к поэтам. Вызвалось два или три человека. И один из них, по недоразумению, – я. 

«По недоразумению» – потому, что так и не усвоил ещё урока, полученного во время краткого сотрудничества с газетой «За медицинские кадры». И опять начал стремиться к пределу – выкаблучиваться и оригинальничать. Совершенно не соотнося сочиняемое с запросами потребителей.

Ну и насочинялся:

 

                             «Если б облака одеть в шинели

                                    И закутать небо в гимнастёрку,

                                    Все б деревья разом посерели

                                    И не стало б видно даже Волгу…»                                   

 

И далее – такая же образная галиматья. Я пытался подражать песням «гражданского» содержания на стихи знаменитых советских поэтов (в частности, Роберта Рождественского). Я вслед за всеми клеймил войну… Но мастерства и чувства меры не хватило. Не получилось.

Перед строем я зачитал свои тяжеловесные, неуклюжие вирши, даже продемонстрировал мужественный мотив и стиль их исполнения в песенном виде. Строй, к его чести, не освистал меня, не зашикал, а просто деликатно промолчал. И я, ощущая, что провалился и опозорился, отступил в сторону, чтобы освободить место для настоящих поэтов-песенников.

Через месяц, в «Сеченовце» – нашем лагере на Чёрном море – я в третий раз за полгода наступлю на те же грабли. Когда меня попросят сочинить песню для КВНа, мне опять не хватит чувства юмора и меры, я вновь напишу нечто тяжеловесное, и это опять не будет принято заказчиком.

И я на очень долгие годы перестану даже пробовать сочинять на заказ. Я буду пребывать в гордой уверенности, что моя муза по заказу не поёт.

И только к 45–50 годам я пойму, что можно сочетать и заказ, и свою самобытность, если только есть талант, свежо вдохновение и можешь воспринимать написанное глазами заказчика.

 

Псевдоэкстрим

 

Перед сборами и во время сборов в самом воздухе витало чуть ли не постоянное ожидание каких-то экстремальных испытаний. Ими пугали нас преподаватели, предыдущие выпуски, свои же сокурсники. Безумной тяжести ночной марш-бросок, преодоление огненного рубежа, стрельбы, обкатка танками.

Но подходило время, наступало обещанное – и как-то совсем не впечатляло. Уж если на то пошло, то самым экстремальным было питание, а точнее, перловая каша – она же «шрапнель».

Я слышал, что совсем недавно перловую кашу убрали из солдатского рациона. Конечно, это гуманно. Но, с другой стороны, лишает солдата, вернувшегося домой из армии, небывалого потрясения, вызванного нормальной едой.

Так, было, например, у меня, когда почти сразу после сборов я оказался в не раз уже упомянутом «Сеченовце». Самая рядовая пища, просто белый хлеб с маслом, вызывала у меня чуть ли не слёзы умиления от светлого, солнечного настоящего, сменившего тот мрачный ужас пережитого, что был связан с перловой кашей.

Других ужасов не наблюдалось.

Я очень смутно помню марш-бросок. Ну что-то такое было: куда-то долго шли, порой бежали, кто-то натёр ноги сапогами (не справился с портянками!), даже был дождь. Но в те годы и ещё очень долго потом в выносливости я превосходил многих своих сверстников, и то, что они, возможно, запомнили как кошмар, у меня не оставило больших воспоминаний.

В отношении огненного препятствия (стены огня из напалма) мне очень не повезло: в день, когда его преодолевали, я был дневальным по роте. То есть просто прогуливался возле наших палаток, неизвестно от кого и какими силами их защищая. И переживал, что пропускаю такое увлекательное мероприятие. А когда ребята вернулись с него, чувствовал себя чужим на всеобщем празднике жизни.

Они без конца делились впечатлениями друг с другом: кто-то загорелся, а кто-то пробежал всё спокойно – только дышать было трудно. И так далее. Но ни один из загоревшихся, кажется, так и не сгорел. И даже не получил сколько-нибудь серьёзных ожогов. Из чего заключаем, что и здесь большого кошмара не было.

 

Или «обкатка танками». Это я помню лучше всего, т.к. проявил здесь чудеса героизма. С точки зрения обывателя, конечно.

В русле общей тенденции (минимизации кошмара), танков для нас не нашлось, и обкатку производили бронетранспортёрами.

Но что это значит – «обкатка»? Разумеется, термин не надо понимать буквально: непосредственно по вам ни танк, ни даже бронетранспортёр не поедет и в землю вас не утрамбует. Всё гораздо веселей.

Вначале вы роете себе окопчик: земля хорошая, можно постараться – примерно в метр глубиной и по ширине достаточный, чтобы можно было в нём хорошо присесть. 

Когда вся цепь окопчиков готова, на неё начинают надвигаться бронетранспортёры (условные «танки»). Вначале вы хорохоритесь: высунувшись из окопчика, строите «танкам» рожицы и выкрикивает всякие смелые слова преимущественно насмешливого содержания.

Но когда одна из машин уже угрожающе близка, вы поневоле начинаете приседать, и чем она ближе, тем сильней вы приседаете. Разумеется, «танк» едет осторожно: так, чтобы окоп оказался точно между гусеницами, а не под одной из них. В последнем случае оказываемая вам экстремальная услуга, действительно, в ближайшем будущем может смениться ритуальной.

Итак, днище «танка» надвигается на окопчик, вы уже вжались вниз, как только можно, но вам кажется, что голова ещё чрезмерно торчит; тогда вы её протискиваете куда-то между коленками. И в таком состоянии с присущей вам отвагой, прерываемой замираниями сердца, готовы пережить неизбежное.

При этом всеми органами чувств вы ощущаете, как «танк» издевательски медленно наезжает на окоп, нависает днищем прямо над вами и вдобавок ко всему зачем-то останавливается, заглушив двигатель. При желании мы можете постучать по днищу и перекинуться парой фраз с экипажем. Но, странное дело, такого желания у вас не возникает. И как невиданный акт гуманности вы воспринимаете возобновление работы двигателя, после чего «танк» начинает так же медленно, как прежде, съезжать с вашей головы.

Ну а когда он уже окончательно съехал, вы приободряетесь, просовываете голову между коленками обратно, разворачиваетесь в окопчике на 180° и начинаете кидать в удаляющуюся машину заранее припасённые деревянные гранаты. Какое мрачное удовлетворение вы испытываете, если хотя бы одна из деревяшек стукается о броню «танка»! Вы опять вспоминаете смелые слова, провожая ими побеждённое вами чудовище.

 

Ну а где мои обещанные чудеса героизма – хотя бы с точки зрения обывателя? Ведь вышеописанное происходило не только со мной.

Это так. Но было и продолжение.

После нашей победы нам приказали вылезти из окопчиков. Как ни прикипели мы к ним всей душой, приказ надо было выполнять. И вот, отряхивая с головы и всего прочего землю, мы встали в строй.

– Товарищи курсанты! – обратился к нам полковник, руководивший учениями. – Благодарю вас за образцовое выполнение учебной задачи! А теперь я предлагаю одному из вас новое испытание: обкатку танком без окопа. Добровольцы – шаг вперёд!

И тут я сделал свой исторический шаг. Никто ещё не успел ничего сообразить, как я уже был впереди строя. Народ поражённо безмолвствовал.

 

Моя задача состояла в том, чтобы встретить «танк», вжавшись не в заранее подготовленный окоп, а в небольшое естественное углубление. Дело было после дождя. Поэтому все естественные углубления были заполнены водой. Мне нашли неподалёку аккуратную лужицу и предложили в неё поместиться. Что я охотно исполнил.

Дальнейшее я уже не видел, а только слышал: хорошо, что уши оказались над водой. Я слышал приближение бронетранспортёра; я слышал, как заботливо руководили его действиями полковники. И думал, что в таких условиях, при такой заботливости со стороны командования можно и Родину защищать, и за торжество идеалов коммунизма во всём мире побороться.

И пока я предавался таким высоким размышлениям, надо мной осторожненько проехал «вражеский» «танк», не причинив мне ни малейшего урона. Я уж не стал закидывать его деревянными гранатами: этого от меня не требовалось.

Я встал, и все, включая стоящих в строю, встретили меня аплодисментами. Хотя такой формы одобрения по уставу и не предусмотрено.

Другие впечатления

 

В свободное время мы нередко играли в футбол. У меня уже стало получаться довольно неплохо. Но – на небольшом поле и в небольших составах; т.е. речь идёт о мини-футболе. Тут я становился заметен благодаря скоростным рывкам, нередко приводившим к голам.

Однажды надумали провести игру на большом поле при полных (по 11 человек) составах. «Юг» против «Севера». Под «Югом» понимали сборную из закавказцев и испанцев (у нас училось несколько обрусевших испанцев, чьи родители приехали в СССР детьми во время гражданской войны в Испании). Сборная «Севера» состояла из русских ребят.

Несмотря на мои успехи в минифутболе, меня в сборной «Юга» в качестве серьёзного футболиста не рассматривали. Как я ни старался пробиться в основной состав, меня взяли только на замену.

И вот замена настала! Один, довольно тучный, армянин утомился, и меня выпустили вместо него. Счёт на тот момент был 1:0 в пользу «Севера».

С какой охотой я выбежал на поле, как я припустился бегать с огромным желанием забить и победить!

 Но, странное дело, очень скоро я почувствовал сильную усталость. Посланный мне мяч я нередко терял, стукнуть хорошо по воротам не получалось, ворота были где-то очень далеко. Нам забили ещё! И ещё! А я еле ползал по полю без всякого эффекта.

Видя это, «южане» сделали обратную замену: вместо меня вновь вернули на поле тучного армянина. И он казался более убедительным, чем я со своей хвалёной скоростью и выносливостью.

Игра закончилась со счётом 1:4 в пользу «Севера»; я был совершенно обескуражен.

– Ты пойми, – внушал мне потом один из футболистов, – в большом футболе так не носятся, как в мини. Ты сразу нерасчётливо начал без остановки бегать от ворот до ворот – и быстро силы потерял. А ты приглядись к профессиональным футболистам: они сочетают рывки с довольно продолжительными паузами, в течение которых еле семенят по полю.

Скорее всего, дело было, действительно, в этом. Но я не только до того, но и все последующие годы после того никогда больше не играл в большой футбол (хотя множество раз гонял «мини»). Та игра осталась единственной. И потому тоже запомнилась – как запоминается каждая такая эксклюзивная неудача. К тому же, она означала нехитрые, но преподанные лично мне, уроки:

- один и тот же «танец» на большой и малой «сценах» выглядит совершенно по-разному;

- и чем больше коллектив «танцоров», тем меньше следует суетиться и обращать на себя внимание каждому из них.

Конечно, это не значит (как и в случае многих иных уроков), что я немедленно их уяснил. Осмысление часто происходило много позже, а в ряде случаев и вовсе не происходило. Здесь, как видит читатель, оно всё же произошло.

 

Из других впечатлений помню неожиданное письмо от Ларисы К. Как ни в чём ни бывало, она сообщала какие-то новости о себе, интересовалась моими делами, приглашала заходить к ней по возвращении, а то что-то давно меня не было..

Я читал это со смешанными чувствами. С одной стороны, приятно, что о тебе помнят; кроме того, получить на военных сборах письмо от девушки – даже престижно: не всем пишут. С другой стороны, мартовский день в компании Кампова и майские дни в Одессе с Парфёновым – как пепел Клааса, стучали в моё сердце. Как можно удивляться тому, что меня долго не было?

Я ответил в самой общей форме, поблагодарив за внимание и ничего конкретно не пообещав.

Пришло также очень горькое письмо от мамы. Она вспоминала каждое неосторожно, в сердцах сказанное мною слово перед отъездом (я, как всегда, нервничал, боясь опоздать), придавала каждому такому слову вселенское значение и выходила на уже до боли знакомый, сверлящий душу, вопрос: как мы можем дальше вместе жить и общаться?

Тогда мне это казалось следствием её расстроенной нервной системы. Сейчас, имея длительный опыт общения с четырьмя уже взрослыми детьми, я начинаю сомневаться, что всё дело было только в её нервной системе. Сейчас я понимаю, сколь остро могут вонзаться в душу иные слова и поступки наших любимых детей. Сейчас и у меня порой возникает тот же самый, до боли знакомый и сверлящий душу вопрос…

Ну а тогда в ответ я написал ровное письмо верного сына, где упоминал последние события.

 

Среди них самым важным, с государственной точки зрения, было принятие присяги. Оно, как полагается, было обставлено с большой помпой. Но нельзя сказать, что мы его воспринимали так же трепетно, как это обычно демонстрировалось в советских фильмах. Для нас тут была формальность, условность.

Ведь мы клялись в верности тогдашней Родине не по собственному велению сердца, а по её (Родины) требованию. Причём требованию ультимативному, беспощадному, не оставляющему достойного выбора. Родина раздражённо шипела:

– Я тебя взрастила, я тебя воспитала. Клянись теперь, что будешь меня защищать, жизни своей не жалея! Иначе – пеняй на себя! – Жить не дам, изничтожу!

При таком раскладе ничего не оставалось делать, как поклясться – дать присягу. И это настолько не шевельнуло струны моей души, что я совершенно не запомнил, как происходило сие таинство. Знаю, что было – не могло не быть… Знаю, что было сверхторжественно и помпезно – не могло быть иначе… Но ни одной подробности в памяти не осталось.

Про футбол – помню (в том числе точный счёт)! Про палец и обкатку «танками» – помню!! Про сапоги и портянки – тоже помню!!! А приведение к присяге – не помню… Никаких впечатлений.

 

Последствия сборов

 

В конце июля мы вернулись в Москву, сдали через несколько дней в очень благодушной обстановке экзамен на военной кафедре и занялись другими делами – где-то более, а где-то менее интересными, чем на сборах.

И совсем забыли про присягу. Но Родина помнила! Ибо занесла наши клятвы верности в свои большие амбарные книги.

Ровно через год (когда мы закончили институт), руководствуясь этими книгами, Родина заботливо положила каждому на условные погоны по две условные звёздочки лейтенанта медслужбы запаса. Выполняя её волю, военкоматы выдали нам удостоверяющие наш новый статус военные билеты.

И всё бы ничего! Но Родина упорно стремилась воспользоваться новым «запасом», призвав его на действительную службу.

Не успел я получить военный билет, как мне тут же пришла повестка в военкомат – на предмет службы в армии. Тогда спасла справка о поступлении в аспирантуру. Родина не так, чтоб уж очень сильно, но слегка уважала науку. И это, сжав зубы, вынуждены были признать полковники военкомата.

Как только закончилась моя аспирантура, полковники опять оживились. Повестка за повесткой, осмотр на медкомиссии. И опять – зубовный скрежет, когда я принёс наконец копию диплома кандидата наук (естественно, вместе с самим дипломом).

После этого Родина почти потеряла ко мне интерес как к перспективной боевой единице. Я полтора десятка лет так и оставался в её восприятии мало на что пригодным лейтенантом запаса.

Правда, когда я принёс диплом об окончании ещё физфака МГУ, возникла небольшая заминка: по какому военному ведомству меня теперь числить. Решили голову не ломать: оставили в медслужбе.

Когда же я принёс диплом доктора наук, меня повысили в звании – до старшего лейтенанта медслужбы запаса.

И в таком звании по достижении положенного возраста (кажется, 45 лет) я был, наконец, полностью изъят из запаса нашей армии.

В итоге, всё, вложенное в меня во время военных сборов 1973 года, так бесследно и пропало без какого-либо употребления. Однако Родина в течение двадцати с лишним лет знала, что, хотя и неизвестно для чего, у неё в запасе есть я, и, видимо, это её успокаивало.

Знали это, надо полагать, и потенциальные враги Родины – и не смели даже угрожать ей. Отчего я мог заниматься своей биохимией.

Но вот, от кого никто не уберёг Родину, – это от её собственных очень больших начальников. Благодаря именно им, прежняя Родина, Великая и Могучая, через 18 лет после тех сборов, к изумлению всего мира, скоропостижно скончалась. А у нас появилась не то, чтобы новая, но другая Родина – не такая великая (сильно обгрызанная по краям) и не такая могучая…