По пути Остапа. Я – гроссмейстер

И ещё несколькими штрихами моя «сеченовская» эпопея от 1973 года (позже была ещё одна – в 1982 году; но тот год запомнится мне совсем другим), – так вот, ещё несколькими штрихами моя первая «сеченовская» эпопея напоминает похождения великого комбинатора.

К тому времени мои шахматные способности сильно поубавились: последние годы школы и все пять (на тот момент) лет института я почти вообще не играл в шахматы. Отсутствие практики плюс абсолютное незнание дебютов превратило меня в заурядного шахматного середнячка-любителя. Или даже ниже того.

Но как ходят фигуры, я ещё помнил. И вот с таким багажом я набрался наглости участвовать в шахматном поединке команды «Сеченовца» против команды лагеря какого-то очень известного технического или физического вуза.

Конечно, составить достойную сборную по шахматам из четырёх ребят и двух девушек было и остаётся сложным почти для любого коллектива. Люди практически не играют в шахматы! Только в те годы не играли, но умели. А теперь не играют и даже не умеют.

Недавно (в декабре 2011 года) я первый раз в сознательной жизни лежал в больнице. С доской под мышкой я заходил в каждую палату, заглядывал в каждый закоулок холла и коридора, кидался на каждого встречного с одним единственным вопросом:

– Кто хочет сыграть в шахматы?

Почти все отвечали, что не умеют. Нашёлся лишь один бедолага, выразивший согласие сыграть несколько партий. Я на него чуть ли не молился: терпеливо ждал, когда он пообедает, полежит после обеда, покурит, поговорит по телефону. В ответ на его замечание, что мои шахматы мелковаты для него, я немедленно связался с домом и попросил как можно быстрей принести шахматы покрупней.

И что же? Когда счёт по партиям стал 10:1 в мою пользу, у него тоже пропало желание играть…

По этой-то причине (т.е. из-за элементарной нехватки игроков) я и оказался в команде «Сеченовца». Когда выяснилось, что я умею играть в шахматы и в коротком внутрилагерном турнире занял почётное пятое место из шести, меня включили кандидатом в команду лагеря. А когда выяснилось, что кто-то из первой четвёрки по неким причинам играть не сможет, я естественным образом занял место в «основном составе». Как нашли двух девушек, знакомых с игрой в шахматы, я уже не помню.

Первый матч состоялся на выезде. Тот лагерь располагался километров в сорокá от нашего в сторону Туапсе. Кроме шахматных баталий предстояла ещё игра футбольных команд обоих лагерей. Ну, попасть в футбольную команду мне совсем не светило. Да я и не рвался особенно, памятуя свой недавний неудачный дебют в «большом» футболе (на военных сборах).

Нас привезли на большом автобусе, футболисты пошли по своим делам, а мы, шахматисты, сели за шестью столиками, где уже были расставлены фигуры.

Самый тонкий момент состоял в том, в каком порядке нам сесть. Наш капитан решил проявить хитрость: за первые два столика посадить слабых игроков, а за следующие два – сильных (девушек это не касалось, поскольку уровень их игры не поддаётся определению). Тогда наши сильные легко выигрывают на третьей-четвёртой досках у ихних слабых, и если на первых двух досках будет хотя бы одна ничья, то, без учёта непредсказуемых женских партий, победа – за нами.

Так я оказался за вторым столиком. Передо мной сидел невысокий парень в очках с узким усталым лицом. Я с тоской подумал, что все эти характеристики точь-в-точь определяют шахматного гения, и мне тут ничего не светит.

Потом я как-то переключился на себя и с изумлением обнаружил у себя почти все те же признаки шахматной гениальности: невысокий рост, лицо – узкое и усталое. Не хватало только очков.

Но не тут-то было! Я извинился, сбегал к автобусу, достал из своих вещей очки с тонкой золотистой оправой и, вернувшись, уверенно нацепил их на себя. Теперь наши шансы были равны.

И началась игра! Мы, естественно, играли по строгим правилам: тронул – ходи, оторвал руку – всё, ход. Никаких перехаживаний.

Когда по таким правилам играют не очень опытные любители, всё сводится лишь к тому, кто чаще и больше «зевнёт». Т.е. здесь – не борьба интеллектов и выработанных ими стратегий, а состязание во внимательности. Побеждает более внимательный и аккуратный. Партия же представляет собой хаотическое нагромождение нормальных ходов и «зевков», резко меняющих баланс сил то в одну, то в другую сторону.

Примерно по такому сценарию протекала и партия двух шахматных гениев за вторым столиком. Где-то в начале я зевнул лёгкую фигуру и уже хотел было сдаваться, но уговорил себя ещё немного поволынить, чтобы так уж резко не привлекать внимание к своей неудаче. Пусть вначале проиграет кто-нибудь другой, а уж потом – я.

И вот, волыня-волыня, я углядел у соперника незащищённую ладью и, слегка сомневаясь в том, что это не сон, осторожно снял её с доски. И тут же увидел, что это большая неожиданность и для соперника. Нет, он не закричал, как в «Двенадцати стульях»:

– Где моя ладья! Гроссмейстер, тут стояла моя ладья!

Но он очень нервно сглотнул, снял, протёр и опять одел очки. Что тут скажешь – всё по правилам. И теперь преимущество резко склонилось в мою сторону.

Ну, дальше я уже осторожненько подъел его пешечки, провёл в ферзи свою – и принёс команде «Сеченовца» драгоценное очко.

Анализируя эту ситуацию, наш капитан пришёл к заключению, что команда соперников применила тот же тактический приём, что и мы: выставила на первых досках слабейших игроков. С этим было не поспорить.

Общий счёт первого матча оказался равным: 3:3.

 

Ответная встреча состоялась через неделю – уже на нашей «площадке». Теперь меня посадили уже за мою законную четвёртую доску. Т.е. решили пожертвовать мною и кинуть на растерзанию тому упырю, который в первом матче буквально порвал за этой доской нашего первого номера.

Но, видимо, противники тоже сделали выводы. Упырь оказался заявленным на первую доску, при известии о чём наш «первый» смертельно побледнел. А мне подсунули какого-то нового соперника. Дальше же – примерно, как в первом матче: обоюдные зевки, отчаянное положение, удачная коротенькая комбинация, закончившаяся «вилкой», подцепившей одновременно короля и ферзя соперника…

 И вот я встаю со вторым очком для своей команды. Меня тут же бросается поздравлять и благодарить сам Таламбум. Ещё бы: я оказался единственным в нашей команде со 100%-ным результатом. Мои очки очень поспособствовали нашей победе в этом матче (3,5:2,5) и по сумме двух встреч (6,5:5,5).

И на этот вечер я стал героем и всеобщим любимцем «Сеченовца».

Таким образом, я, при всём моём уважении к Остапу Ибрагимовичу, могу с гордостью отметить, что в шахматах оказался более удачливым, чем он…

Но – роковая особа,… манящий свет,… все последующие потрясения… Этого Остап счастливо избежал, хотя и изображал нечто подобное с Зосей Синициной.

А я… Нет, попозже. Есть ещё о чём рассказать, помимо этого чёртова света. 

 

По пути Остапа. Но не автопробéгом, а просто бегóм

 

К примеру, тот «Сеченовец» дал новый импульс моим забегам на дальние дистанции. Напомню (см. главу 9, раздел «Бег»): впервые 10 километров я пробежал в 17 лет, на первом курсе. Тогда, уже зимой, по снегу я выдал серию из трёх таких подвигов – 25 кругов по стадиону за раз.

В последующие несколько лет я порой пытался повторить этот успех, но это происходило всё реже и реже, и к описываемому времени стайерский бег, по существу, выпал из моей жизни.

А здесь я как-то решил слегка размяться и, будучи в подходящей экипировке (красные трусы и кеды), легко и не спеша побежал по направлению от Лермонтовки до лагеря. Я предполагал остановиться метров через двести. Но это довольно оживлённое место. И к концу намеченного прежде отрезка до меня донеслись комментарии по поводу моего бега:

– Смотри, спортсмен бежит!… Красиво бежит!… Молодец!…

Ну, в данных обстоятельствах останавливаться было бы совсем неуместно. Тогда я выбрал себе другую точку, подальше, и решил добежать до неё. Но и на подходе к ней я опять услышал обрывки одобрительных фраз:

– Спортсмен тренируется… Посторонись, дай пробежать человеку… Видишь, как здóрово бежит.

И вновь мне было неловко разочаровывать народ и переходить на шаг. И так я всё бежал и бежал. Через несколько минут показался проход к лагерю. Надо бы сворачивать направо.

Но мне уже понравилось – и то, что легко бежится, и восхищение зрителей. Я вспомнил свои зимние подвиги на первом курсе. И решил вернуться в атмосферу подвигов.

Я пробежал поворот и наметил себе целью Джубгу. Тогда я ещё не знал расстояния до неё. Но решил таким вот образом узнать.

Я бежал по шоссе то в гору, то под гору; слева плескалось, отражая  солнце, спокойное Чёрное море; средняя моя скорость была, как и в прежние годы, 12 километров в час. И, хотя моментами на подъёмах было тяжеловато, в целом я испытывал чувство восторга – от того, что могу, могу, могу!

На исходе пятого километра вдали показался город. Скоро я вбежал в него, и шоссе превратилось в улицу, с обеих сторон которой за забором и посадками виднелись частные дома, а через изгородь вызывающе свешивались груши, вишни и абрикосы.

Здесь на меня смотрели уже иначе, чем в районе Лермонтовки. Это понятно: там все – приезжие, для которых бегущий человек – явление, относительно нормальное. Здесь же почти все – местные; и полуголый тип, вторгшийся к ним таким необычным способом, вызывал подозрение, смешанное с раздражением.

Под колючими, даже сверлящими, взглядами «аборигенов» я добежал до очередного километрового столба, который стоял уже примерно посередине городка и означал, что я преодолел шесть километров. По времени это заняло ровно полчаса. Дотронувшись рукой до столба, я развернулся и без отдыха в том же темпе побежал обратно.

Сначала – уйти от этих глаз. Ушёл: выбежал за границу Джубги. Следующей стратегической задачей было добежать до лагеря. Всё, что встретил раньше, потекло назад в обратном порядке, и море сияло уже с правой стороны.

Несмотря на ветерок, пот со лба стал заливать и едко щипать глаза, отчего то один, то другой глаз приходилось на время закрывать. Пот катился по груди и спине, трусы и плавки уже можно было выжимать. Ноги постепенно тяжелели, но скорость я не сбавлял. Прежняя безмятежность пропала; осталась упрямая решительность не сдаться.

В таком состоянии я и добрался до поворота на лагерь, мимо которого пробежал час назад. Двенадцать километров – это был мой новый личный рекорд дальности.

И теперь встречавшиеся навстречу люди по моему виду понимали, что бег ­– это не только красиво, но и очень тяжело. И что эту тяжёлую работу я на сегодня уже выполнил.

Я шёл по тропе к лагерю, земля немного покачивалась под ногами, на одной ноге саднила натёртая до крови мозоль, и мне было хорошо, хорошо, хорошо!!!

Именно это ощущение я испытывал впоследствии всякий раз после нормально проведённого забега.

Почти все бегуны-любители утверждают, что им нравится процесс бега. У меня это было весьма редко – и то лишь в его первой половине (как в описанном случае). Обычно же счастье я ощущал не от самого бега, а от его окончания! Но только при условии, что намеченная программа бега выполнена.

Впрочем, об этом я уже говорил в главе 9.

…С того дня мои стайерские забеги стали более частыми, хотя и не регулярными. Регулярность, как я отмечал там же, пришла только в 30 лет, приобрела свою окончательную форму к 35 годам и продолжалась до 50-ти. Двадцать километров (50 кругов по стадиону) раз в неделю. А потом … Ну да не будем сейчас говорить о том, что было после 50-ти.

Просто я хотел сказать, что «Сеченовец-1973» был важной вехой на моём долгом пути бегуна-любителя. И эта веха могла бы и не появиться, если бы не такой малозначащий фактор, как обрывки фраз из толпы.

 

Словечко об «Остеоне»

 

Подумать только: многие студенты первого курса, приходящие к нам (на кафедру гистологии) после изучения костей и мышц в курсе анатомии, не знают, что такое остеон!

В наше время это было невозможно. Даже самому последнему студенту было известно, что «Остеон» – вокально-инструментальный ансамбль нашего института. Более того, существовало даже два ансамбля с таким названием – «Остеон -1» и «Остеон-2».

Причём здесь кости и мышцы? Да всего лишь при том, что остеоны – это на самом деле структуры, образующие компактное (не губчатое!) вещество наших костей. В центре остеона – небольшой кровеносный сосуд, а вокруг последнего расположена серия костных пластинок цилиндрической формы всё возрастающего диаметра.

От названия этих структурно-функциональных единиц кости и произошло название нашего ансамбля.

А причём тут «Сеченовец»? – Это же очевидно! Ансамбль «Остеон» чуть ли не каждый вечер поднимал в лагере бурю восторженных эмоций. Когда сравнительно недавно (в 2008-м году) отмечали 250-летие нашего вуза, то в фойе продавались пластинки с раритетными теперь записями «Остеона».

И вот нынешние поколения студентов не знают ни анатомии человека, ни истории собственного учебного заведения! Хотя в отношении истории все они должны помнить,

- что эволюция названий (и эпох) их альма-матер описывается, с некоторыми сокращениями, следующим рядом:

 

I. С 1758 г. – мед. факультет ИМУ (Императорского Моск. ун-та) →

II.  c 1917 г. – мед. факультет МГУ (Московского гос. ун-та) →

III. с 1930 г. – 1-й ММИ (1-й Моск. мед. институт) →

  IV. с 1940 г. – 1-й МОЛМИ (1-й Моск. ордена Ленина мед. ин-т) →

V. c 1955 г. – 1-й МОЛМИ им. И.М. Сеченова →

VI. с 1965 г. – 1 ММИ имени И.М. Сеченова →

VII. с 1990 г. – ММА (Моск. мед. академия) им. И.М. Сеченова →

VIII. с 2010 г. – ПМГМУ (Первый моск. гос. мед. университет) им. И.М. Сеченова

 

- и что в её (альма-матер) VI-ю эпоху, т.е. в эпоху 1-го ММИ им. И.М. Сеченова, в ней существовал знаменитый чуть ли на всю страну ансамбль «Остеон».

С двумя его участниками – руководителем Александром Гришиным и солистом Колей Голевым – я познакомился как-то на танцплощадке, где они проводили репетицию, а я занимался оформлением.

У Коли при ближайшем рассмотрении под глазом обнаружился хороший синяк – кажется, след творческих разногласий с товарищами по группе. У меня же с ним установились почти приятельские отношения.

Нас привлекало друг к другу осознание нашей полной противоположности: ему было любопытно, как это можно превозмочь все эти учебные премудрости: сами «остеоны» студентами были никакими.

 

Я же, невероятно далёкий от мира музыки, с интересом общался с представителями этого мира, надеясь через них хоть что-то понять в нём самом.

Играли «остеоны» на очень профессиональном уровне. В сгущающуюся темноту наступающего южного вечера с эстрады танцплощадки неслись знаменитые задорные шлягеры: «У самовара – я и моя Маша», «Эх, пане-панове!», «Зачем вы ботик потопили?» На звук подтягивались не только свои, но и чужие – из соседних лагерей и сёл.

А с какой искренней болью исполняли они трагическую песню «Саавпилс»! Кстати, с ней они стали лауреатами одного из фестивалей.

Ну, а когда речь шла о танцах, стоять было не только глупо, но и невозможно. Я уж – настолько зажатый и закомплексованный – скакал вместе со всеми не хуже резвого козлёнка.

Если только не уходил в ночь, к морю, подумать о том, что же всё-таки происходит.

 

Встреча. Вопросы запоздалой теории

 

А что происходило? – Начну с начала.

В поезде из Москвы в Туапсе у меня была верхняя полка. Закинув вещи и не оглядевшись как следует, я сразу отправился в соседний вагон к Павловым. То да сё, пустые разговоры, – и лишь поздно вернулся к себе.

Утром следующего дня (а ехать нам предстояло ещё сутки) я уже имел возможность посмотреть на попутчиков. Посмотрел, ничего особенного не заметил.

Короче говоря, как это часто бывало, не я её заметил, а она меня. Где-то в середине дня она втянула меня в беседу. Пригляделся. И вот тут почувствовал то самое притяжение, которое впоследствии быстро лишает нас воли и заставляет совершать немыслимые прежде поступки. Наверно, примерно так же лунатики ведут себя в лунную ночь.

Конечно, тогда я этого ещё так ясно не понимал и не знал. Она же знала. Силу своей власти над особями мужского пола она прекрасно к тому времени ощущала.

­– Таня,– представилась она. – Перешла на третий курс. Тоже еду в «Сеченовец».

У неё не было каких-то особых модельных данных – да и не особых не было. Ростом не высока, фигура – язык не повернётся назвать её ни чрезмерно стройной, ни чрезмерно полной. Возраст – 21 год, на год младше меня. В общем, казалось бы, всё обычно.

И тем не менее была в ней – так и расточалась в окружающее пространство – необыкновенная женственность. На которую, как выяснилось чуть позже, с чрезвычайной живостью западал практически любой мой собрат по полу, если хотя бы раз был одарён её улыбкой. Причём, далее притягательная сила этой женственности уже не зависела от того, продолжает она вам улыбаться или гонит прочь.

Как это так может быть, поясняет аналогия из физики и физической химии, где есть понятие – «потенциальная яма» в поле некоего объекта. Чтобы в неё попасть, надо преодолеть определённый энергетический барьер. В данном случае, как я только что сказал, барьер часто легко преодолевался одной её улыбкой. Ну а в более сложных случаях – простым и изящным способом, который я приведу немного позже.

Когда же барьер преодолён, когда ты оказался на достаточно близком расстоянии от источника поля, то всё – начинают преобладать силы притяжения и назад выбраться крайне затруднительно. Но и с источником поля ты не сольёшься: на сверхмалых расстояниях очень сильны силы отталкивания.

Так что будешь ты сидеть в этой яме сателлитом при источнике поля, не имея возможности преодолеть ни силы притяжения (чтобы вырваться на свободу), ни силы отталкивания (чтобы сделать последний шаг к источнику света).

Итак, как загнать вас в потенциальную яму, если одной улыбки для вас мало? Как наверняка преодолеть ваше естественное, хотя и не очень сильное, сопротивление, для того, чтобы вы окончательно потеряли голову и затем совершали разного рода безумства? Как заполучить вас в полную свою власть?

Способ, действительно, прост, но чрезвычайно эффективен. Вам дают понять

- сначала то, что вами заинтересованы (одна-две улыбки),

- затем – что хотят с вами общаться (несколько улыбок и разговор ни о чём),

- затем – что считают вас другом (задушевный разговор),

- затем – что из всех возможных друзей вы лучший и единственный (очень задушевный разговор с рассказом о своих прежних, неинтересных друзьях) …

Собственно, всё. Никакого «затем» уже может не быть. Вы и так – в потенциальной яме. Вы – раб, вы – паж, вы – конченный для общества человек. На всё про всё достаточно 2-х–3-х дней. В экстренных случаях – меньше.

Но, конечно, у какой-нибудь непривлекательной дуры, не обладающей лунной магией, т.е. достаточной силой притяжения, этот номер не только не пройдёт, но и вызовет у «клиента» реакцию отторжения. Так что данная тактика работает только тогда, когда она подкреплена настоящей, природной женственностью.

И ещё должен заметить: «потенциальная яма» – это чересчур целомудренно. Многие красавицы не заботятся о силах отталкивания на сверхмалых расстояниях. Так что общение происходит вполне реально и тесно. А потом, в поисках нового счастья, нежная подруга изгоняет френда прочь из своей Вселенной. И начинает очередную операцию с очередным субъектом.

 

К чести моей новой знакомой, к такой разновидности «роковых» женщин она не относилась. В остальном же, как я теперь понимаю, всё шло точно по приведённой выше схеме.

Наверное, каждый попадал под «бархатный» каток этой схемы в чьём-либо исполнении. А может, не каждый. И не знаю, что пожелать тем, кто не попадал: оставаться всю жизнь трезвым и рассудочным или на год-два сойти с ума. Ни то, ни другое не считаю предпочтительным.

Так как быть? – Остаётся пережить то, что случится… Или смириться с тем, что ничего переживать так и не придётся.

Мне выпало первое.

 

Шаг за шагом

 

Итак, первый шаг был сделан: Таня заговорила со мной, представилась, и я, повнимательней всмотревшись, с охотой принял новое знакомство.

Мы сели за свободный боковой столик в вагоне – напротив друг друга – и стали выявлять общих знакомых среди студентов и преподавателей.

– Сапина с анатомии знаете?

– Бог мой, да кто же его не знает? Завкафедрой всё-таки.

– А вот наш курс, Таня, застал ещё предыдущего заведующего – академика Жданова. Дмитрия Аркадьевича. Он нам на лекции «ласточку» делал – демонстрировал движения в тазобедренном суставе.

– «Ласточка» – это здорово. Но, Коля, что же мы так чопорно обращаемся друг к другу – на «вы»? Предлагаю дружеское «ты». Ты согласен или вы не согласны?

Я засмеялся:

– Ну, конечно, согласен. Хотя мне ещё надо привыкнуть. Я со всеми девушками не с нашего потока говорю на «вы». Как-то так сложилось: такая дурацкая вежливость.

– Значит, ты согласен меня выделить среди всех девушек не твоего потока?! Я очень горда!

Я опять засмеялся. Мне нравилась такая лёгкая непосредственность её шуток.

– А на потоке у тебя много девушек? –  спросила она, явно намекая на двусмысленность своего вопроса.

Я же, хотя прекрасно понял второй смысл, ответил невинно:

– Не знаю, не считал. Наверно, где-то от 80-ти до 100.

– И ты со всеми на «ты»?! Да? Какая ужасная распущенность!

Вот так мило мы беседовали, сидя друг против друга. Порой я позволял себе бросить на неё краткий взгляд и с замиранием сердца думал, как же мне повезло.

Потом, выражая уважение и полное доверие к моим медицинским познаниям (а они, действительно, были, как я уже говорил, в тот момент максимальными), Таня советовалась со мною по целому ряду пунктов, которые беспокоили её саму или её родственников…

И, наконец, устав от разговоров, мы с азартом принялись вдвоём резаться в карты – ну, естественно, в «дурачка»: другие игры нам были неизвестны.

На следующее утро, по прибытии в Туапсе, уже было ясно, что мы – друзья. И поэтому, сойдя с автобуса, я подхватил её чемодан и вместе с ней в приподнятом настроении подходил к шлагбауму, когда меня опустил на землю громкий голос Таламбума:

– А, художник приехал! Очень вовремя! Много работы!

К обоюдному сожалению, нам пришлось временно расстаться.

 Меня как сотрудника штата, поместили в палатку с двумя командирами отрядов и фотографом лагеря. Кстати, с этим фотографом – Сергеем Фёдоровым, который, по сравнению со мной, был младше на курс,– жизнь вскоре столкнёт меня самым причудливым образом – лет на десять, – а затем раскинет по разным странам и континентам – поскольку он тоже осуществит заветную мечту советских патриотов – уедет жить в Соединённые Штаты.

А с командирами отрядов – молодыми смазливыми парнями – мы больше никогда не встретимся. И останется памятью о них только их по-детски бесстыдная (наивная) сексуальность. Каждый из них нередко укладывался в койку вместе с одной из спецдевиц (образовалась такая группа из 3-х–4-х человек) и, не всегда дождавшись, когда мы заснём, начинал безжалостно тревожить все пружины своей кровати.

Татьяну же Л. (так я иногда буду называть её, чтобы отличить от других знакомых мне Татьян) поместили в деревянный двухместный домик, стоящий в среднем ряду других аналогичных домиков для отдыхающих.

Вечером, когда я уже заканчивал «принимать дела» по изобразительному «ведомству», т.е. разбираться в красках, кисточках, бумаге, а также в том, для чего, собственно, их следует использовать, – к штабной палатке, где всё это происходило, с любопытством и опаской подошла Таня.

– Сюда можно простым отдыхающим? – спросила она, и несколько находившихся в палатке лиц мужского пола – от зрелого Таламбума до молоденького фотографа, – взглянув на неё, поспешили заверить, что не только можно, но и, само собой, нужно, просто необходимо.

– Товарищи начальники! – продолжила она. – Отпустите, пожалуйста, вашего художника. Мы, из отряда, уже два раза были на море, а он ещё и не видел его толком.

– Девушка – наперебой обратились к ней сразу несколько добровольцев, – мы, конечно, его отпустим. Но возьмите лучше к морю кого-нибудь из нас! Мы тоже, если надо, что-нибудь нарисуем!

… И пошли мы с ней к морю. Быстро темнело. Но я ещё ни разу в жизни не купался в море: в начале мая, когда я был впервые на море, в Одессе, было ещё холодно.

– Тань! –  сказал я. – Сейчас я впервые в жизни войду в морские волны!

– Да что ты! – умилилась она. И в порыве чувств, как бы благославляя, чмокнула меня в щёку.

Потом, когда я вылез из воды и переоделся (на время этой процедуры она тактично отвернулась), мы ещё долго стояли на берегу. Я очень осторожно её приобнял, и нам было волнующе хорошо.

… Вечером следующего дня я подошёл к её домику:

– Таня! Ты здесь?  

– Тише! Заходи в домик. Моей соседки нет, она куда-то пошла со своим парнем, придёт не скоро.

Я, чрезвычайно взволнованный этим предложением, но по-прежнему твёрдый в нравственных устоях (в частности, в том, что благородный человек не позволит себе ничего такого до свадьбы), поднялся по ступенькам, вошёл внутрь и нерешительно сел на стул. Конечно, во мне всё трепетало, но это касалось только меня – и никого больше.

Прошло несколько минут. Наконец, она сказала:

– Ну что ты сидишь?! Поцелуй меня, что ли!

Я, обмирая, дотронулся губами до её лба.

– Да что ты меня, как покойницу, в лоб целуешь! – возмутилась она.

Я поспешил исправиться. Впервые в жизни я по-настоящему целовал девушку. Но окончательно рассудка мы не теряли.

И с чувством глубокого удовлетворения должен сообщить (в назидание потомству), что за весь год, в течение которого наши отношения испытывали бурные потрясения, резкие броски вверх и вниз, взад и вперёд, влево и вправо, – за весь год мы ни разу не перешли границу, после которой я перестал бы уважать себя, а она – себя.

Впрочем, потомству сего не понять: оно давно перешло все границы, не освятив это браком, и нисколько не потеряло в самоуважении. Скорее, наоборот.

Да и, потом, водораздел идёт вовсе не по поколениям. И в нашем поколении было немало мачо (один такой жеребец хвастался мне, что покорил сотню девиц), ну и, естественно, были те, кто с охотой покорялся этим мачо. Ну вот один пример того я совсем недавно приводил: командиры из нашей палатки и спецдевицы.

А, в общем, не хочу я далее развивать эту тему; пусть поступает каждый так, как хочет: ремарку о назидании потомству отзываю. Так что, поправляюсь: не в назидание, а к сведению потомства констатирую, что границу мы не перешли и за целый год.

Причём, это нисколько не расстроило меня и тогда, когда на третий день знакомства я покидал домик Тани – весь взволнованный и счастливый от происшедшего.

Ну, как я говорил, три дня – вполне достаточный срок, чтобы с головой попасть в потенциальную яму. Таня (возможно, непреднамеренно, а просто машинально, по привычке) идеально прошла шаг за шагом все требуемые этапы, и среди её многочисленных трофеев оказался и мой скальп.