Имущественное расслоение у германцев

Г. Ю. Цезарь не только ничего не сообщает о каком-либо имущественном расслоении у германцев, но и специально отмечает, что благодаря описанной им системе уравнительного землепользования «каждый видит, что в имущественном отношении он не уступает людям самым сильным»[245]. Он, правда, говорит о наличии в германском войске как конных, так и пеших воинов, что можно было бы понять как отражение расслоения общества на владельцев лошадей и безлошадных. Однако в обществе, в котором широко распространено скотоводство в сравнении с земледелием, в т. ч. коневодство, когда характер местности в тактическом отношении более благоприятствует пехоте, а не лёгкой коннице, как в Германии, наличие или отсутствие коня у воина является весьма сомнительным маркером его богатства или бедности. Г. Ю. Цезарь указывает на то, что «привозных лошадей, до которых такие охотники галлы, покупающие их за большие деньги, германцы не употребляют»[246], а используют «доморощенных»[247].

Текст П. К. Тацита также создаёт впечатление, что у германцев отсутствовало имущественное неравенство. Относительно тех из них, кто участвует в торговле с римлянами, он сообщает: «Серебро они берут гораздо охотнее, нежели золото, но не из-за того, что питают к нему пристрастие, а потому, что покупающим простой и дешёвый товар легче и удобнее рассчитываться серебряными монетами»[248].

Однако археологические данные говорят о том, что уже в I в. н. э. в германском обществе появляется слой людей, выделяющихся своим богатством. На это указывает наличие могил с исключительно богатым погребальным инвентарём – таких, как, например, могила № 150 в Путенсене, в которой обнаружены оружие, в т. ч. меч, серебряные фибулы, бронзовые котёл и кастрюли[249]. Впрочем, и П. К. Тацит пишет о том, что у германцев «можно увидеть полученные в дар их послами и вождями серебряные сосуды»[250], сопровождая, правда, это сообщение указанием на то, что «дорожат они ими не больше, чем вылепленными из глины»[251]. Мы полагаем, что эту часть фразы римского автора следует понимать в том смысле, что германцы ценят изделия из металлов, в т. ч. драгоценных, главным образом из-за их потребительских свойств, например, красоты или прочности, а лишь во вторую очередь из-за стоимости материала, из которого они сделаны.

Безусловно, возникновение в германском обществе класса дружинников было связано с развитием имущественного неравенства: «знать, вожди, дружинники, несомненно, выделялись из основной массы населения как своим образом жизни, воинственным и праздным, так и немалыми богатствами, которые были ими награблены, получены в подарок или в результате торговых сделок; их земельные владения были более крупными, чем владения остальных свободных, и, видимо, знатные семьи преимущественно использовали труд рабов, перекладывая на них заботы о своем содержании»[252]. Однако в рассматриваемый период мы не находим ещё у германцев такой большой степени расслоения на богатых и бедных, как, например, у соседствующих с ними галлов. На территории Германии процесс этого расслоения еще только начался, и не получил ещё сколько-нибудь заметного (по крайней мере, с точки зрения представителей римского общества – Г. Ю. Цезаря и П. К. Тацита) выражения в общественных отношениях.

Власть у германцев

По словам Г. Ю. Цезаря, германские племена лишь во время войн создают объединения, подчиняющиеся общим властным органам: «Когда община ведет оборонительную или наступательную войну, она выбирает для руководства ею особую власть с правом жизни и смерти. В мирное же время у них нет общей для всего племени власти, но старейшины областей и пагов творят суд среди своих и улаживают их споры»[253].

П. К. Тацит говорит уже не только о военной власти, но и о царях, которые «еще резко отличаются от военных вождей»[254]: «Царей они выбирают из наиболее знатных, вождей – из наиболее доблестных. Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером и вызывая их восхищение, если они решительны, если выдаются достоинствами, если сражаются всегда впереди, чем наделённые подлинной властью. Впрочем, ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов»[255]. Вместе с тем, он указывает на то, что некоторые – возможно, довольно многие – «народы» (племена или союзы племён) у германцев не имеют царей и живут в условиях «народоправства»[256].

Упоминание П. К. Тацитом жрецов у германцев противоречит указанию Г. Ю. Цезаря на то, что «у них нет друидов для заведования богослужением, и они мало придают значения жертвоприношениям»[257]. Также и археологические находки говорят о том, что религиозные культы, распространённые в Германии, были связаны с жертвоприношениями[258]. По-видимому, фразу Г. Ю. Цезаря об отсутствии у германцев друидов следует понимать в том смысле, что у них отсутствовал слой людей, обязанности которого состояли бы исключительно в отправлении культа, что эта обязанность совмещалась с другими, и что этим другим обязанностям в германском обществе придавалось, по крайней мере, с виду, большее значение, чем богослужению. Такое предположение подтверждается сообщением П. К. Тацита о том, что во время народных собраний «жрецы велят […] соблюдать тишину, располагая при этом правом наказывать непокорных»[259], т. е. имеют «собственно дисциплинарную власть»[260]. По-видимому, основанием их власти является то, что их распоряжения не вызывающим ни у кого сомнений образом направлены на достижение общей пользы путём пресечения противоречащих ей поступков отдельных членов общества. Во всяком случае, не может быть никаких сомнений в том, что эти жрецы пользуются всеобщим уважением и большим авторитетом. Что же касается слов Г. Ю. Цезаря о небольшом значении, которое германцы придают жертвоприношениям, то мы предполагаем, что они отражают сравнительно менее пышный и праздничный характер богослужений, чем это принято у римлян и галлов.

Все важнейшие дела у германцев решаются народным собранием, хотя решения готовятся заранее советами старейшин[261], которые также решают менее важные дела. Очевидно, избрание царей и военных вождей, поскольку, как было показано выше, эти должности П. К. Тацит называет выборными, относится, конечно, к таким важнейшим делам, и находится в компетенции народного собрания. Роль царя состоит в том, что он выступает перед собранием, наравне со старейшинами, может быть, вперёд них: «выслушиваются царь и старейшины в зависимости от их возраста, в зависимости от знатности, в зависимости от боевой славы, в зависимости от красноречия, больше воздействуя убеждением, чем располагая властью приказывать»[262]. Очевидно, он участвует в обсуждении дел советом старейшин, и, скорее всего, имеет в нём более веский голос, чем другие. Таким образом, мы можем заключить, что «царь» у древних германцев – это представитель знати, член совета старейшин, председательствующий в нём и пользующийся поддержкой большинства народа, что выражается в избрании его на эту должность народным собранием.

Те германские племена, о которых П. К. Тацит говорит, что царей у них нет, не могут, конечно, не иметь органа, который бы готовил важные дела к решению народным собранием и решал мелкие. Наличие совета старейшин у них несомненно. Тогда отсутствие «царя», то, что П. К. Тацит называет «народоправством», должно означать отсутствие в нём такой авторитетной фигуры, за которой народное собрание признало бы главенство над всеми прочими.  

Мы заключаем, что власть «царя» у древних германцев была основана на поддержке его народным собранием.

В этой связи положение тех, кого П. К. Тацит называет вольноотпущенниками, возвышающимися «и над свободнорождёнными, и над знатными»[263], по-видимому, следует понимать в том смысле, что на домочадцев «царя», в т. ч. не состоящих с ним в кровном родстве, отчасти (возможно, в значительной мере) распространяется тот авторитет, который «царь» имеет в народном собрании.

П. К. Тацит даёт описание голосования в германском народном собрании: «Если их [царя и старейшин] предложения не встречают сочувствия, участники собрания шумно их отвергают; если, напротив, нравятся, – раскачивают поднятые вверх фрамеи: ведь воздать похвалу оружием, на их взгляд, – самый почётный вид одобрения»[264]. Возникает вопрос, что происходит в случае, если ни одна из выработанных советом старейшин резолюций не находит поддержки у народного собрания? По-видимому, старейшины не имеют средств заставить избирателей ограничиться предлагаемыми им резолюциями. Это видно из того, что избиратели «рассаживаются вооружёнными»[265]: едва ли совет старейшин и жрецы, даже вместе со своими зависимыми людьми, могут представлять собой силу, превосходящую силу вооружённого народного собрания. Совет старейшин, следовательно, не может ставить избирателей в ситуацию, когда они имеют возможность лишь выбрать меньшее из двух предлагаемых им зол, он должен выдвигать на голосование такие резолюции, которые соответствуют интересам массы, или, в крайнем случае, компромиссные.

Однако то, что германцы участвуют в народном собрании и вообще «любые дела – и частные, и общественные – они рассматривают не иначе как вооружённые»[266], означает в свою очередь, что для этого имеются основания: у них, очевидно, были причины для подобной демонстрации силы. Мы приходим к выводу, что в германском обществе времён П. К. Тацита уже зарождалась тенденция к проявлению противоречий между интересами разных его членов, прежде всего, по-видимому, между интересами знати, представляемых советом старейшин, и интересами рядовых общинников, представляемых народным собранием, но всё же «действительная власть сосредоточивалась у народного собрания»[267].

Судебные дела находятся в компетенции народного собрания: «На таком народном собрании можно также предъявить обвинение и потребовать осуждения на смертную казнь»[268]. Обращает на себя внимание то, что «при более легких проступках наказание соразмерно их важности: с изобличённых взыскивается определённое количество лошадей и овец»[269]. Это указание П. К. Тацита позволяет нам охарактеризовать степень развития товарных отношений в германском обществе. Как мы видим, во-первых, в нём уже воспринимаются как товар не только лишь вещи, предметы, имеющие стоимость, но и другие объекты, против которых может быть направлено преступление, поскольку нанесённый им ущерб оплачивается. Более поздний источник, Салическая правда, в котором, однако, отражено «древнее германское право, некоторыми деталями прямо напоминающее черты быта и нравов, существовавшие у древних германцев ещё за несколько сот лет до вторжения их в Римскую империю и описанные когда-то Юлием Цезарем и Тацитом»[270], устанавливает денежные штрафы не только за ущерб, нанесённый собственности, но и за раны[271], увечья[272], оскорбления[273] и убийство[274]. Во-вторых, во времена П. К. Тацита роль денег у германцев ещё играет скот.

Другой важный момент судебной практики у германцев состоит в том, что «часть наложенной […] пени передается царю или племени, часть – пострадавшему или его родичам»[275]. Такой порядок указывает на то, что власть в племени (как было показано выше, во многих случаях, но не всегда представляемая «царём») уже начинает отличать себя от всего народа, в частности, от пострадавших в результате преступления, за которое наложен штраф: она не довольствуется тем, что ущерб, нанесённый членам племени, возмещён, она берёт плату за его возмещение, как если бы она была сторонней силой, оказывающей платную услугу свершения правосудия. Впрочем, нельзя исключать и того, что в данном случае П. К. Тацит ошибается, приписывая германцам римские или галльские порядки.

«На тех же собраниях также избирают старейшин, отправляющих правосудие в округах и селениях»[276]. Судя по тому, что «каждому из них дается охрана численностью в сто человек из простого народа – одновременно и состоящий при них совет, и сила, на которую они опираются»[277], роль такого старейшины состояла в том, что он, «как и во всем германском древнем судопроизводстве, мог только руководить процессом и ставить вопросы»[278]. Вместе с тем, поскольку он нуждается в силе, на которую может опереться, и сила эта представляет интересы народного собрания всего племени, есть основания предполагать, что эти интересы могли входить в противоречие с интересами населения отдельных «округов и селений».

Сообщая о том, что все дела германцы решают, будучи вооружёнными, П. К. Тацит тут же указывает, что «никто не осмеливается, наперекор обычаю, носить оружие, пока не будет признан общиною созревшим для этого. Тогда тут же в народном собрании кто-нибудь из старейшин, или отец, или родичи вручают юноше щит и фрамею: это – их тога, это первая доступная юности почесть»[279]. Итак, мы можем сделать вывод о том, кто входил в состав народного собрания: это были взрослые мужчины, как главы семей, владельцы самостоятельных хозяйств, так и их младшие родственники, достигшие определённого возраста, за исключением «вольноотпущенников» и, по-видимому, «рабов». Наличие у них оружия при том условии, что они составляют большинство в сравнении с советом старейшин, жрецами и со всеми другими возможными группами, не только превращает народное собрание в такой коллектив, силе которого никто не может противиться, но и подчёркивает то обстоятельство, «что война и организация для войны становятся теперь регулярными функциями народной жизни»[280].