Автобиография ученика в 1918 году

 

– Сядьте, Василий, и расскажите мне об этом.

Он сел против нее у столика.

– Я проучился, может быть, меньше трех лет из этих тринадцати… – Он встал и снова прошелся по комнате: два шага от кровати до окна, три шага до двери.

Он стоял перед Лидией и говорил. Время от времени он делал шаг к столу, поглядывая на зеленое варенье – густое, прозрачное, как драгоценный камень, искрящееся в бликах. Он говорил не очень гладко, иногда несвязно, повторял и разъяснял свою мысль для самого себя. Синтаксис прихрамывал у него заметно.

– Я проучился в семилетке одну зиму, с осени до весны, и не успел окончить: кончился учебный год. А уже весной я проводил комсомольскую кампанию, собирал бригады на сплав и сам был бригадиром. Я провел в тот год плоты по Северной Двине до Архангельска… – Он наклонил голову, уставясь в свои воспоминания. – Месяца не хватило. Еще месяц бы занимались – и я окончил бы семилетку.

– Семилетку? За одну зиму?

– Семилетку! – сказал он, торжествуя.

– Это какое‑то недоразумение. Четырехлетку, наверно. Да и не могли в такой глухой деревне в то время открыть сразу семилетку, а только начальную школу. И в начальной‑то в первый год открыли один первый класс, наверно. Откуда могли быть учебники для второго и старших классов? Школа должна была расти вместе с учениками. Потом открыли бы и третий, и четвертый…

Как же она не приемлет факта?.. Он сидел в третьем классе… Одно мгновение, секунду… Взрослый среди детей – во втором совсем невозможно было бы, а четвертого еще не было, это верно. Жарко натопленная зима в замечательной сереговской школе на секунду вернулась, одно мгновение с госторговским незабываемым сахаром и крепчайшим чаем и с хлебом – с хлебом! – и учителя занимались отдельно с Зыряновым по программе первого и второго года.

Вася Зырянов понравился ребятам тем, что вникал во все дела и любил помогать. Но он и тянул, чтобы ему помогали.

Сухари у него кончились, Вася поступил на службу в Госторг круглосуточным сторожем. Сторож, поскольку ничем не занят, обязан был топить печи в лавке. Но Вася, кроме этого, и полы мыл, и наблюдал за опрятностью на полках. Он очень расширительно понимал свою стражу: ведь он являлся сторожем Государственной торговли!.. Он очень гордился своей должностью.

Пришлось и белье свое стирать, вдалеке от матери.

Вася чувствовал себя как на чужой порожистой реке. Его лоцманская память прихватывала все на ходу и не упускала ничего. И то, что объясняли третьей группе, еще непонятное, запоминалось. И вот оно уже возвращалось из памяти, привязывалось к понятному. В ноябре Зырянов догнал третью группу и стал мешать общим занятиям. Пришлось его отсадить и продолжать с ним отдельные уроки – теперь уже по программе вперед. Учителя этой юной революционной школы не придерживали великовозрастного ученика. Они не прочь были поощрить его пыл и пронаблюдать.

Лоцман, сын лоцмана, ослеплял учителей точной памятью и сам упивался всеобщим восхищением. Теперь он окончательно уверился на всю жизнь, что будто бы все ему доступно.

Комсомольцы выбрали его секретарем ячейки.

Спустя еще месяц увлеченный заведующий школой известил уездный отдел народного образования, что в январе потребуется открыть пятую группу, понадобятся недостающие учителя. В уоно захотели узнать, откуда появится пятая группа в январе и сколько в ней будет учеников. Предложили отложить до будущего сентября.

Заведующий предложил Зырянову замедлить ход и предостерег против опасностей слишком быстрого накопления первоначальных знаний.

«Надо спешить, – возразил Вася и с жаром воскликнул: – Дайте мне факты и выводы! Потом я разберусь и все сам проверю!»

Он стал допекать учителя вопросами о камнях и особенно о черном жире земли. Но учитель сказал с огорчением: «Я никогда этого не видел и не слышал об этом, ничего не могу тебе сказать».

– Открыли семилетку, я вам говорю! Были ученики! Меня, большого, неудобно было посадить с маленькими – посадили сразу в третьем классе. За первые два я догонял, мне помогали учителя и ученики. А в старших классах я был единственным учеником, со мной одним занимались, из интереса. Я торопился.

– Но разбираться в программе вы же не могли! Сколько вы там прошли – за четыре или за семь, что вы в этом понимали? У вас осталось в памяти название «семилетка», и оно вам льстило. Вы за него и держитесь до сих пор и не хотите рассудить.

Василий помолчал вежливо и смущенно. Кротко рассказал дальше:

– Вернулся и получил путевку в совпартшколу первой ступени. Я еще погулял в то лето по лесам и рекам со школьными товарищами, а потом поехал в Усть‑Сысольск. Прежде всего обежал все учебные заведения и выяснил, что во всех преподавали частью одни и те же предметы, а частью разные. Я подал заявления, кроме совпартшколы, во вторую ступень и в педтехникум.

Лидия больше не задавала вопросов и не мешала ему. Она безмолвно слушала, совершенно потрясенная «лоцманским» подходом к учебным заведениям Усть‑Сысольска.

– Оказалось, надо было жить: ждать экзаменов двадцать дней. Я работал в это время на уборке сена, и на молотьбе, и на лесных работах. Одновременно готовился к сдаче экзаменов…

(И как тут не похвастать?)

– Мне велели решить задачу из седьмой группы… Но я же не окончил семилетку и не знал, как надо решать эту задачу! Стал думать… и пробовать. А учитель стоял возле; спросил: «Что это вы делаете?» – «Я такую задачу не видал, говорю». – «А я никогда не видел такого способа решать эту задачу, какой способ ты придумал, – сказал учитель. – У тебя интересная голова, ты сам можешь задачи выдумывать…»

Меня приняли во все три заведения, но директора и преподаватели были недовольны: они считали, что я не могу успеть. Я объяснил, что это вполне возможно и даже очень просто: совпадающие предметы я тоже разделил. Например, начатки естествознания буду проходить во второй ступени; а в педтехникуме – продолжение этого же курса. Во второй ступени пройду также математику, а в совпартшколе – общественно‑политические науки, в педтехникуме – исследование химии и физики.

– Исследование!.. – тихонько подивилась Лидия.

– Директора второй ступени тоже удивило это слово, – откликнулся Василий, усмехаясь. – Тут у меня был интересный разговор с этим директором… Он сказал: «Вы торопитесь исследовать все области науки? Но это не исследование, а обследование…»

– Правильно! – вырвалось у Лидии.

– «Сначала надо приобрести начальные знания, затем фундаментальные: одновременно это невозможно… А потом уже человек может что‑то исследовать самостоятельно».

Я сказал, что не могу ничего откладывать. Я повсюду опоздал. Мне уже девятнадцать лет…

«Вы очень способный человек, вам трудно подчинить свой ум школьной программе, тем более что вы уже взрослый. Но именно поэтому вам она особенно необходима. Если вы не сумеете обуздать свое нетерпение, систематизировать свое образование, дисциплинировать свой ум, вы не станете исследователем и вообще вы не научитесь работать для жизни».

«Я с двенадцати лет работаю для жизни!»

«Вы с самого рождения подчиняетесь жизни, а с двенадцати лет увлекаетесь жизнью. Вы живете стихийно. Эта опасность грозит одаренным людям больше, чем заурядным, потому что одаренность – это стихийная сила».

«Я так организую свое время, что у меня ни одной минуты не пропадет без пользы. А вы говорите, что я живу стихийно!»

«Да, и скажу, что вы расточаете жизнь, а не используете».

«Объясните!»

«Если бы вы сосредоточились на узкой программе, скажем, второй ступени, вы бы усвоили эти знания быстрее и закрепили бы в памяти прочнее. К самостоятельной деятельности, к исследованию вы бы подготовились раньше и успешнее».

«То, что я раз увидел или услышал, я никогда не забуду. У меня такая память».

Директор не согласился со мной и остался недоволен моими ответами. В заключение он сказал:

«Я бы на вас надел здоровую узду – и вы, может быть, пошли бы далеко и великую пользу стране принесли бы… А вы принимаете свою любознательность за объективные интересы какого‑то дела».

«А разве любознательность – не дело?..»

«Нет, не дело. Она только залог в интересах дела, но отнюдь не сами интересы и совсем не дело, если это одна любознательность. В этом ошибетесь – будете всю жизнь громыхать пустой телегой».

«Да вы посмотрите, какой воз я уже везу!»

Но этого директор не видел и не хотел видеть. Это был, педагог старой закваски…

Скоро меня выбрали в бюро комсомольской ячейки, потом в городской комитет комсомола, в областное бюро пролетстуда… Я был счастлив, что способен уже не только познавать, но и созидать!

Лидия дивилась, но уже верила всему. То, что он рассказывал, было романтично!

– Особенно привязался я к одному учителю, горному инженеру, который проучился много лет в Москве, в Горной академии. Я провожал его каждый день из училища до его квартиры, чтобы воспользоваться его временем по дороге. Утром я приходил к его дому, и опять шел с ним до училища, и учился у него по дороге… Вот наконец узнаю обо всем удивительном на свете!.. Но и горный инженер не все знал о земле.

И тогда я подумал: надо мне самому поучиться в самой высшей московской школе.

Да, он поспевал повсюду – кроме сна. Потому что юноша в девятнадцать лет еще владеет вечностью и бесстрашно употребляет ее каждый день.

А от бюро пролетстуда выбрали Зырянова в культурно‑социалистическую секцию горсовета. И он с жаром бросился в ее работу тоже и стал ее председателем и был счастлив, потому что юноша в девятнадцать лет жаждет уже не только познавать, но и созидать…

Но как же он мог учиться?.. Лидии нелегко было понять это, и не только это в рассказываньях Зырянова, в той отдаленной жизни в маленьком загрязненном городишке почти сразу же после гражданской войны.

– Нам надо было почистить наш город. Я выступал на заседаниях горсовета и говорил: «Нам надо поднимать миллионы людей к новой культуре!..»

Лидия думала: значит, и после «семилетки в одну зиму» он еще не имел арифметического представления о миллионе?.. Или другое: после северных лесов, где соседи поселяются не ближе ста километров, население Усть‑Сысольска показалось ему неисчислимым, как миллион?..

На самом деле в голове у Зырянова было не то и не другое, а третье – самое простое и загадочное: двадцатилетний лесоруб в горсовете Усть‑Сысольска уже чувствовал вместе со всеми свою жизнь как долю соучастия в работе советской власти для всей страны. Да, это ему – «нам в Усть‑Сысольске» – надо было поднимать миллионы всероссийского народа.

Надо было поднимать их к новой культуре и, опережая миллионы, самому подниматься – для того, чтобы поднимать. А какая она, новая культура?.. Вася не видел и старой. Как бы не обознаться?.. Но он совершенно убежден был в том, что ясно представляет себе новую: она была прекрасной!.. Надо ли яснее, чтобы самим создавать ее?

Надо было и зарабатывать на жизнь. Вася получил работу в Облплане…

Пролетарское студенчество не замыкалось в своих вузах. Наоборот, оно само было шумом революционной жизни. Революция ворвалась в стены науки и обратила храмы ее в строительные площадки самой жизни.

Студенчество вместе с председателем областного бюро пролетстуда Василием Зыряновым выезжало на сплавные пункты и лесозаготовительные пункты, бросая на это время учебу. Студенчество шефствовало над заводами.

Затем Василия послали председателем комиссии по чистке комсомола в Сельскохозяйственном техникуме и в Лесном техникуме – за двести пятьдесят километров. Он выезжал и в Москву – на съезды. В 1929 году в Москве он сделал тринадцать докладов в разных местах…

На протяжении пяти лет врачи, наблюдавшие в Усть‑Сысольске за здоровьем студенчества, не могли поймать студента Зырянова для осмотра ни в одном из учебных заведений, которые он, однако, посещал и где упорно продолжал учиться.

Василию казалось, что все эти годы он спал не более двух часов в сутки; а может быть, и в самом деле вроде того?

Было немало споров и очень много разговоров о необходимости совместить учебу с производством и с общественной работой, с революционной, неотложной исторической деятельностью партии и государства…

 

Глава 4